ПО ВОЛНАМ МОЕЙ ПАМЯТИ. ИШУВ В ЦЕНТРЕ КИШИНЕВА
Двор был проходным, большим и прямоугольным. Он связывал Екатерининскую (ныне Пушкина № 44-46) улицу с Часовенным (с 1944 года – Зеркальным) переулком. К Екатерининской вел узкий проход, устланный досками, которые постепенно, с годами, стали расшатываться и гнить.
Сам двор на Екатерининской № 6 был с трех сторон застроен в два этажа; четвертая сторона – это выход к Часовенному переулку и несколько деревянных сараев с парой чахлых акаций перед ними. Проход находился под квартирами второго этажа.
Этот двор (он назывался «дом Стрымбана», и в нем числилось 26 квартир) был заселен сплошь еврейскими семьями. При входе, со стороны Часовенного, стоял неказистый молитвенный дом, примыкавший к нашей квартире. Не помню, чтобы в нем обитал кто-то, кроме шамеса (служки). Жители двора предпочитали молиться в более престижных синагогах. Я же туда заходила в редкие приезды дедушки Меира из Думбровен: за пределы двора он никуда не уходил, поэтому найти его, чтобы позвать к обеду, можно было только там.
Под нами жили Герштейны - тетя Соня с мужем Хаимом и их сыновья Миля и Эршель, учившиеся в гимназии «М. Эминеску». По этой же стороне, на первом этаже, располагалась мастерская Хаима. Там, на привезенном из Франции оборудовании, он с тремя-четырьмя девушками-подмастерьями делал коробки для обуви. Клиентами Хаима были владельцы обувных магазинов Лапшук, Тарновский и др. Работали с картоном всего двух цветов – белым и коричневым. С девушками я дружила. Старшая, Броха, командовала остальными. Младшая, Хая – черноглазая кудрявая красавица с правильными чертами лица, – происходила из очень бедной семьи и, к несчастью, болела туберкулезом, в те годы почти неизлечимым; её не стало перед 1940 годом. Я очень любила заходить в мастерскую: из белых и коричневых полосок, остававшихся после обрезки, в свободное время плела коврики… Сейчас старшие Герштейны покоятся на Кишиневском еврейском кладбище, Шмуэль (Миля) - на «Дойне», Эршель - на еврейском кладбище в Риге, а внуки и правнуки уехали в Израиль и Австралию.
Над мастерской снимали квартиру друзья моих родителей – бездетная семья Марьяновских. Саша Марьяновский, высокий красавец, веселый и жизнерадостный, прекрасно пел, но не умел зарабатывать на жизнь. Он то уезжал в Буковец (подвизался там в конторе местного водочного завода), то возвращался. Его жена, Лиза, тоже красавица, с двумя-тремя мастерицами занималась художественной ручной вышивкой. С одной из вышивальщиц, Раей (в замужестве Спектор), я встречалась, уже будучи замужем, в конце 50-х, затем мы дважды были у нее в гостях в Хадере. Лиза и Саша в начале войны решили никуда не уезжать, и оба погибли.
Под Марьяновскими жили супруги Авербух. Они были актерами-любителями на еврейской сцене, а чем зарабатывали на жизнь - я не помню. С ними соседствовала семья Работник. Её глава, громадный краснолицый полный мужчина (впоследствии он у меня ассоциировался с Гаргантюа), всегда носивший соломенную шляпу, кажется, делал матрацы.
Из соседей, которые жили над проходом на Екатерининскую, запомнились семьи Вайнбергов и Олькисов. В первой из них в довоенные годы часто случались перебранки, но после войны все дети (дочери и сын) получили образование, остепенились. Сестры Олькис отличались почти патологической любовью к чистоте и порядку. Две из них после войны жили на Киевской, близ физиолечебницы, в полуподвальном помещении в глубине двора. Их жилье можно было сразу распознать по особо блестящим окнам…
Квартиры на первом этаже, по другую сторону прохода, имели парадные с Екатерининской и выход во двор. Одна из них принадлежала многочисленной семье Ясовичей и Тростинецких. У Абрама Тростинецкого и его жены было трое детей – две дочери и сын. С Изей мы подружились в подвале, который служил в начале войны бомбоубежищем. Мы оба обладали способностью читать при любых обстоятельствах и в любой обстановке, даже во время воздушных налетов. Настоящая же дружба с ним, уже Исааком Абрамовичем Тростинецким, журналистом и издательским работником, и с его женой Марией Григорьевной (Мэмой) у нас с мужем началась в годы перестройки и еврейского возрождения. Мы стали близкими друзьями, вместе проводили семейные праздники, ежедневно перезванивались, встречались на мероприятиях, проводимых еврейской общиной, посещали друг друга в случае болезни - вплоть до их отъезда к сыну в США в 2004 году. Но и теперь общаемся – по электронной почте и по телефону. Их отъезд стал для меня тяжелым ударом, тем более что это произошло вскоре после смерти моего мужа. Сёстры Изи оказались в Израиле, там не стало его матери и старшей сестры.
В противоположной от нас и Герштейнов стороне владели квартирами несколько поколений семьи Литвак. Нельзя забыть и семью Фурман. Пожилая мадам Фурман славилась своей неряшливостью. Она имела привычку в теплое время года во дворе чистить рыбу, разделывать кур либо гусей. Ее мало смущали роящиеся над ней мухи и собиравшиеся рядом кошки и собаки… О Фурманах мне известно, что один из внуков, наш земляк Леня, теперь живет в Израиле.
Подробностей о семьях Арбитманов и Табакманов не помню. А вот в квартире с застекленной верандой жили одно время Орнштейны. Их дочь Бригитта впоследствии стала доктором наук и женой известного молдавского физика-академика Виктора Коварского. После них в этой квартире жили Рубины. Худощавый дядя Миша Рубин был приветливым и жизнерадостным человеком, в противоположность своей жене Розе, обладательнице мрачного и завистливого характера. Но когда Роза (урожденная Вильнер) пребывала в хорошем настроении, она пела почти мужским голосом романсы и даже оперные арии. Их сын Леня наружностью напоминал мать, а характером – отца. Дядя Миша, вернувшись с фронта, решил собрать под одной крышей близких людей, оказавшихся после войны бездомными. Он получил ордер на 4-комнатную квартиру по улице Ивановской. Среди облагодетельствованных им оказались и мы, Молчанские, а также наши друзья Вильнеры (Шимон Вильнер доводился Розе братом). Эта попытка потерпела неудачу. «Коммуна» вскоре распалась, продержавшись менее года. Сейчас Миша Рубин, как и другие жители «дома Стрымбана» – Гернштейны, Ш. Молчанский, А. Тростинецкий, Табакманы и многие другие, - покоится на еврейском кладбище на Скулянке. В 70-е годы Леня Рубин с матерью, женой и дочерью совершили алию, но, к сожалению, и он, и его мать Роза скончались в дороге…
Так случилось, что в «стрымбановском» дворе дети были либо намного старше меня, либо гораздо младше. Поэтому меня тянуло к выходу в Часовенный переулок: там, по правую сторону двора, жила моя ровесница Иля (Рахиля) Лейбович, а по левую, в квартирах, принадлежащих Казанским, - целая орава девочек и мальчиков из благополучных еврейских семей. Одну из квартир «с парадным входом» занимала зажиточная семья Саг – бабушка, дедушка, их дочь Поля и внучка Буся (Туба). В ней строго соблюдались еврейские традиции. Мать Буси, очаровательная Поля, была в разводе. Бусю мы все любили; она, как и я, училась в гимназии «Реджина Мария», только на класс ниже. Мой папа, обожавший детей, рассказывал ей и другой моей подружке, Тове (тоже безотцовщине), занимательные истории. В начале войны Бусина семья решила остаться в Кишиневе - и все погибли…
Во дворе Казанских с нами разделяли «интеллектуальные» детские игры – лото, «Капитал» и другие - мальчики-подростки Бума Мандель и внук Казанских Дуче (Давид Лейзерович).
Зимой и весной 1940 года многих мужчин из нашего двора румынские власти призвали на военную переподготовку (concentrare). Настроение жителей было мрачным, плохие предчувствия переполняли их страхом перед неизвестностью. Однажды разнеслась весть, что кто-то из «наших» мобилизованных погиб на учениях. Слух подтвердился. Убитого привезли. Я следила за происходящим из окна. Громадный, по моим понятиям, двор был заполнен людьми, в большинстве - в черных головных уборах, черной одежде. Ужасное дыхание войны заполнило души всех присутствующих.
А между тем наступило лето 1940 года. С приходом советской власти во «двор Стрымбана» влились новые жильцы, резко отличавшиеся друг от друга, но, по иронии судьбы, тоже евреи. С одной стороны - беженцы из Румынии, иногда элегантно одетые, разговаривающие между собой на румынском или венгерском. С другой – «советские», говорящие на русском и идише. Многие из «советских» прибыли с назначениями на руководящие посты. Я запомнила семью Крутир из Тирасполя. Поначалу они «уплотнили» Герштейнов, но позже оказали им огромную услугу, сумев своими советами уберечь эту семью от репрессий. Крутиры вернулись в Кишинев после войны, но уже без сыновей, которые погибли на фронте.
Нас «уплотнили» беженцами. Некоторое время в комнате без окон (у нас в двух комнатах и кухне вместо обычных окон были пробитые в потолке - «химелфенстер»), жила пара из Бухареста – Бекка и Натан. Они ждали ребенка и вскоре съехали в более приспособленную для такого случая квартиру. Увы, после войны мы узнали, что Натан погиб, а ребенок скончался в эвакуации. После них к нам поселили беженцев из Клужа, говорящих в основном на венгерском и не знавших ни слова на идише. Потеряла общественную квартиру и моя бабушка Хава, работавшая кассиром в резнице, - это чисто еврейское заведение летом сорокового года закрыли. Она тоже стала жить с нами.
Сороковой год для нас, детей и подростков, был полон переменами и новшествами. Нас привлекали в кружки, в дворовые мероприятия типа субботников. Октябрьские праздники встречали коллективно, что-то декламировали, пели «Катюшу» и даже «Интернационал».
Ночью с 9 на 10 ноября все жители двора пережили землетрясение. Одна из стен нашей передней разрушилась, а папа обязательно хотел меня обуть, и куски кирпича валились на него… Полуодетые, мы вышли во двор, было жутко, холодно, и все же потрясающе интересно – такое событие!
Сплошные преобразования ждали нас в школе. Гимназия стала обычной советской школой, обучение велось на русском. Взрослые с ужасом перечисляли арестованных знакомых – «буржуев» и «сионистов». А в школе мальчишки, не вдаваясь в суть происходящего, самозабвенно пели: «Внимание, внимание, на нас спешит Германия!».
Увы, так оно и было. Большинство жителей «дома Стрымбана» эвакуировались, кое-кто, как Марьяновские, погиб в Транснистрии, кто-то - на фронте. Когда выжившие вернулись в Кишинев, дома уже не было - только большая пустая площадка. Но для нас на всю жизнь, даже спустя десятилетия, под словом «дом» подразумевался этот уничтоженный войной ишув …
С. МОЛЧАНСКАЯ-ШПИТАЛЬНИК,
заведующая информационно-библиографическим отделом Кишиневской еврейской библиотеки им. И. Мангера
http://www.dorledor.info/
