Воспоминания о старом Кишинёве
Модератор: rimty
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Из воспоминаний Александра ВЕРТИНСКОГО
"Приехал я из Констанцы через Бухарест прямо в Бессарабию, в Кишинев, где рассчитывал исключительно на русское население. Сначала все было хорошо. Концерты мои давали отличные сборы, публика меня баловала до предельной возможности, друзья окружили заботой, вниманием и лаской. Но потом вдруг все неожиданно и странно изменилось. Как-то после концерта я ужинал со своими друзьями в саду местного собрания. В саду был ресторан, в котором мы сидели, а дальше, в глубине сада, был кафешантан со столиками. В середине ужина мне стало жарко, я решил встать из-за стола и пройтись по саду. Неожиданно из темноты сада ко мне подошла уже немолодая дама.
- Вы мсье Вертинский? - спросила она.
Я молча поклонился.
- У меня к вам просьба... Я певица.
Она назвала какое-то имя, вроде Мира или Мара, - Я пою здесь. В субботу у меня бенефис. Я бы хотела, чтобы вы выступили у меня в этот вечер.
Я был удивлен.
- Вам, вероятно, известно, мадам, что я связан договором с менаджером. Кроме того, у меня в субботу собственный концерт, который я не могу отменить, и, помимо всего, я никогда не выступал в кафешантане!
Дама нахмурилась. - Значит, вы мне отказываете? - спросила она.
— Я не вижу возможности исполнить вашу просьбу.
— Вы пожалеете об этом! — глядя мне прямо в глаза, вызывающе сказала она.
Я пожал плечами и отошел. Вернувшись к своему столу я, к сожалению, забыл об этом эпизоде и, не рассказав о нем никому из друзей, продолжал ужин. Вот это-то и было моей роковой ошибкой.
На другое утро я уехал из Кишинева в турне по Бессарабии.
...Кое-как, раздавая взятки направо и налево, мы закончили наше турне и через две недели вернулись в Кишинев, где намеревались дать еще несколько концертов, а затем ехать в Польшу. В Кишинев приехали к вечеру. Наскоро поужинав в отеле лег и уснул как убитый. В пять утра в мой номер постучали.
— Пожалуйте в управление!
Кирьяков открыл. На пороге стояли жандармы. Сообразив, что дело дрянь, он бросился в город предупредить моих друзей. Самыми "влиятельными" из них были директор банка Черкес и директор Бессарабских железных дорог Николай Николаевич Кодрян - русский инженер, бессарабец по рождению, умница и большой дипломат. Через полчаса оба они были уже в управлении, обеспокоенные случившимся. Меня ввели в кабинет к ротмистру. Он указал на стул.
— Подайте мне "дело" Вертинского! — распорядился он.
— "Дело"? У меня дело? Но какое?
Я с изумлением и тревогой смотрел на толстую папку, до отказа набитую бумагами. Потом я узнал, что все это были донесения из провинции обо мне и моих концертах, наскоро состряпанные местными агентами.
— Вы большевик? — в упор глядя на меня, спрашивал ротмистр.
— К сожалению, нет!
— Почему "к сожалению"?
— Потому что, если бы это было так, я пел бы у себя на родине, а не ездил бы в такие дыры, как Кишинев.
Ответ не удовлетворил ротмистра. - Вы занимаетесь пропагандой, — крикнул он, стуча кулаком по столу.
- Укажите мне, в чем она заключается?
— Вы поете, что Бессарабия должна принадлежать русским!
— Неправда, я этого не говорил!
Он ткнул мне в лицо перевод песни.
— Я не читаю по-румынски, — отвечал я, — и не знаю, что здесь написано. Я знаю только то, что я написал.
Ротмистр злился. Он грозно потрясал в воздухе текстом моей безвредной песенки "В степи молдаванской".
— Да-да, конечно. Вы маскируете смысл, но все понимают, что вы хотите сказать!
— Было бы странно, господин ротмистр, если бы я пел так, чтобы меня не понимали!
— Вы советский агент! — раздражаясь все больше, кричал он. - Вы поете, что Бессарабия должна принадлежать русским!
— Неправда, я этого не говорил!
— Вот здесь мне доносят , что вас засыпают цветами. Вы разжигаете патриотические чувства у русских. Вы обращаетесь с речами!
— Никаких речей я не говорю!
— Я запрещаю ваши концерты. Как вы попали сюда? Кто дал вам визу? .
Допрос длился час. Резолюция была коротка: выслать из пределов Бессарабии в Старое Королевство. Напрасно хлопотали мои друзья, нажимая на свои связи и знакомства. Ничего сделать было нельзя. Совершенно ясно, что "дело" о моем "большевизме" было мне "пришито". Настоящая же причина крылась в чем-то другом. Самое удивительное, что деньги на этот раз не помогали. Тут был какой-то секрет. После нескольких дней, во время которых меня ежедневно в пять утра таскали на допрос, я, наконец, догадался рассказать друзьям историю с шансонеткой в кишиневском саду. После этого все стало окончательно ясно для них и для меня..."
"Приехал я из Констанцы через Бухарест прямо в Бессарабию, в Кишинев, где рассчитывал исключительно на русское население. Сначала все было хорошо. Концерты мои давали отличные сборы, публика меня баловала до предельной возможности, друзья окружили заботой, вниманием и лаской. Но потом вдруг все неожиданно и странно изменилось. Как-то после концерта я ужинал со своими друзьями в саду местного собрания. В саду был ресторан, в котором мы сидели, а дальше, в глубине сада, был кафешантан со столиками. В середине ужина мне стало жарко, я решил встать из-за стола и пройтись по саду. Неожиданно из темноты сада ко мне подошла уже немолодая дама.
- Вы мсье Вертинский? - спросила она.
Я молча поклонился.
- У меня к вам просьба... Я певица.
Она назвала какое-то имя, вроде Мира или Мара, - Я пою здесь. В субботу у меня бенефис. Я бы хотела, чтобы вы выступили у меня в этот вечер.
Я был удивлен.
- Вам, вероятно, известно, мадам, что я связан договором с менаджером. Кроме того, у меня в субботу собственный концерт, который я не могу отменить, и, помимо всего, я никогда не выступал в кафешантане!
Дама нахмурилась. - Значит, вы мне отказываете? - спросила она.
— Я не вижу возможности исполнить вашу просьбу.
— Вы пожалеете об этом! — глядя мне прямо в глаза, вызывающе сказала она.
Я пожал плечами и отошел. Вернувшись к своему столу я, к сожалению, забыл об этом эпизоде и, не рассказав о нем никому из друзей, продолжал ужин. Вот это-то и было моей роковой ошибкой.
На другое утро я уехал из Кишинева в турне по Бессарабии.
...Кое-как, раздавая взятки направо и налево, мы закончили наше турне и через две недели вернулись в Кишинев, где намеревались дать еще несколько концертов, а затем ехать в Польшу. В Кишинев приехали к вечеру. Наскоро поужинав в отеле лег и уснул как убитый. В пять утра в мой номер постучали.
— Пожалуйте в управление!
Кирьяков открыл. На пороге стояли жандармы. Сообразив, что дело дрянь, он бросился в город предупредить моих друзей. Самыми "влиятельными" из них были директор банка Черкес и директор Бессарабских железных дорог Николай Николаевич Кодрян - русский инженер, бессарабец по рождению, умница и большой дипломат. Через полчаса оба они были уже в управлении, обеспокоенные случившимся. Меня ввели в кабинет к ротмистру. Он указал на стул.
— Подайте мне "дело" Вертинского! — распорядился он.
— "Дело"? У меня дело? Но какое?
Я с изумлением и тревогой смотрел на толстую папку, до отказа набитую бумагами. Потом я узнал, что все это были донесения из провинции обо мне и моих концертах, наскоро состряпанные местными агентами.
— Вы большевик? — в упор глядя на меня, спрашивал ротмистр.
— К сожалению, нет!
— Почему "к сожалению"?
— Потому что, если бы это было так, я пел бы у себя на родине, а не ездил бы в такие дыры, как Кишинев.
Ответ не удовлетворил ротмистра. - Вы занимаетесь пропагандой, — крикнул он, стуча кулаком по столу.
- Укажите мне, в чем она заключается?
— Вы поете, что Бессарабия должна принадлежать русским!
— Неправда, я этого не говорил!
Он ткнул мне в лицо перевод песни.
— Я не читаю по-румынски, — отвечал я, — и не знаю, что здесь написано. Я знаю только то, что я написал.
Ротмистр злился. Он грозно потрясал в воздухе текстом моей безвредной песенки "В степи молдаванской".
— Да-да, конечно. Вы маскируете смысл, но все понимают, что вы хотите сказать!
— Было бы странно, господин ротмистр, если бы я пел так, чтобы меня не понимали!
— Вы советский агент! — раздражаясь все больше, кричал он. - Вы поете, что Бессарабия должна принадлежать русским!
— Неправда, я этого не говорил!
— Вот здесь мне доносят , что вас засыпают цветами. Вы разжигаете патриотические чувства у русских. Вы обращаетесь с речами!
— Никаких речей я не говорю!
— Я запрещаю ваши концерты. Как вы попали сюда? Кто дал вам визу? .
Допрос длился час. Резолюция была коротка: выслать из пределов Бессарабии в Старое Королевство. Напрасно хлопотали мои друзья, нажимая на свои связи и знакомства. Ничего сделать было нельзя. Совершенно ясно, что "дело" о моем "большевизме" было мне "пришито". Настоящая же причина крылась в чем-то другом. Самое удивительное, что деньги на этот раз не помогали. Тут был какой-то секрет. После нескольких дней, во время которых меня ежедневно в пять утра таскали на допрос, я, наконец, догадался рассказать друзьям историю с шансонеткой в кишиневском саду. После этого все стало окончательно ясно для них и для меня..."
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Руфин Гордин, "Рассказы о Заикине"
глава "Два гиганта" (в сокращении)
В начале 1930 года Кишинев жил ожиданием приезда Шаляпина. Портрет Шаляпина глядел с круглых афишных тумб, с заборов, со страниц газет.
О Шаляпине говорили взахлеб - даже те, кто смутно представлял себе, каков на самом деле Шаляпин.
А Шаляпин все не ехал. И сомневающихся становилось все больше и больше. Билеты, вернее "временные квитанции", переходили из рук в руки, постепенно вырастая в цене, хотя никто толком не знал-приедет ли в самом деле Шаляпин или, поддавшись очередному своему капризу, ринется куда-нибудь еще. "Дирекция театра "Одеон",- писала газета "Голос Бессарабии", - должна дать ясный и категоричный ответ... К нам поступают запросы из провинции, внесены ли деньги в банк и в какой именно.
История с концертом Шаляпина пока остается достаточно не выясненной.
"Наша речь" категорически утверждает, что в данном случае мы имеем дело с аферой". Газеты, стараясь переплюнуть друг друга, оседлали шаляпинскую тему и не унимались. Фельетонист "Голоса Бессарабии" смаковал будущий гонорар артиста: за один концерт 432 тысячи лей, кроме проездных!
Выходило, впрочем, что слухи о приезде Шаляпина не газетная утка и не афера дирекции театра "Одеон". Последняя, торжествуя, печатала одно объявление за другим: "Концерт Шаляпина состоится 3 февраля, дирекция просит обменивать временные квитанции на билеты".
В бухарестских газетах фамилия Шаляпина набиралась самым крупным шрифтом: Шаляпин настроен благодушно, ему нравится прием, он будет петь два спектакля-"Фауст" и "Борис Годунов"...
"Миллион двести тысяч лей за два спектакля!"- захлебывались газеты. "Процесс над Шаляпиным"- еще одна сенсация. Импрессарио Фауст Мор возбудил против артиста дело, требуя выплатить ему неустойку в полмиллиона лей за то, что контракт на выступления был заключен не с ним, а с его соперником. Присяжным был известный писатель Виктор Ефтимиу.
"Величайший артист нашего времени,- восторженно писали рецензенты.- Время не властно над его голосом". Дирекция бухарестской оперы обвинялась в том, что в паре с Шаляпиным пела Маргариту слабая певица Лаура Коханская...
Словом, ажиотаж царил полнейший. Шаляпин оттеснил все другие события. Репортеры и почитатели следовали за артистом, ловя каждое его слово, каждый жест.
И Заикин чувствовал себя в некотором роде причастным к славе своего знаменитого земляка. Встречались они прежде часто - два гиганта, две "волжские сваи". И на Волге, и в Воронеже у Анатолия Леонидовича Дурова, их общего друга, и в Париже.
"Знает ли он, что я тут? - беспокойно думал Заикин.- Небось, из газет вычитал. Да нет, поиздержалась слава моя, не пишут обо мне газеты", - уныло вспомнил он.
Газеты и впрямь редко писали о Заикине, а если и писали, то только местные, ходившие не дальше Бухареста. Они захлебывались от восторга лишь тогда, когда случался какой-либо "инцидент". Каждый скандал смаковался ими всегда со всех сторон.
О том, что Шаляпин уже в городе, Иван Михайлович узнал по "живому телеграфу".
- Шаляпин приехал!- горланили мальчишки на улице, будто зная, что Заикин ждет этой вести.
Переодевшись с неожиданным проворством, он оглядел себя в зеркало. Заикин вышел на улицу и зашагал по Александровской, ловя на себе любопытные взгляды, отвечая на приветствия знакомых.
На Михайловской у театра "Одеон" было черным-черно. Толпа запрудила улицу. Полицейские каменными изваяниями застыли у входа. Усатый шеф, сыпуча глаза и побагровев от натуги, орал в толпу:
- Господа, прошу расходиться! Шаляпина в театре нет. Можете мне поверить...
Могучий торс Заикина ледоколом врезался в толпу. Толпа раздалась, пропуская атлета.
Узнав Заикина, шеф кивнул ему, как старому знакомому, и, вытащив огромный клетчатый платок, стал вытирать шею.
- Что, жарко, домнуле шеф? - добродушно усмехнулся Заикин.
- Быдло!- беззлобно ругнулся шеф.- Им толкуешь, а они ни с места. Я вам, Иван Михайлович, по чести скажу: нет их здесь - Федора Ивановича. Отдыхают они. В отеле. И до завтра не ведено к ним никого пускать. Даже из газет. В Бухаресте, слышь, какие то неприятности вышли. Не в себе, говорят, Шаляпин,- доверительно закончил шеф.
Был субботний день. Концерт Шаляпина приходился на понедельник. "Пойду завтра", - решил Иван Михайлович и не спеша зашагал по Александровской к дому.
Развернув воскресную газету, Заикин, как, впрочем, и ожидал, нашел в ней интервью с Шаляпиным.
"Пролезли все-таки, хоть и не ведено было пускать", - подумал он о пронырливых газетчиках.
О Кишиневе Шаляпин отозвался одобрительно: тихий город, такой же, как тридцать лет назад, когда он впервые побывал здесь; извозчики, живо напомнившие ему родные места. Впервые за много лет ел настоящие щи.
Автор заметки взахлеб описывал прогулку Шаляпина по городу, толпу, следовавшую за великим артистом, эпизод у памятника Пушкину: Шаляпин снял шляпу и поклонился опекушинскому изваянию.
...Зал "Одеона" был переполнен. Нет, переполнен, пожалуй, не то слово. Он был битком набит. Дирекций выпустила в продажу бессчетное число входных билетов. И каждый свободный метр пола брался с бою. Люди сидели и стояли, стиснутые со всех сторон.
Пробиться к театру тоже было подвигом. Плотная толпа запрудила улицу. Усиленным нарядам полиции и жандармерии никак не удавалось оттеснить от входа жаждущих попасть на концерт.
...Шаляпин вышел стремительно, словно наступая на кого-то невидимого. И резко остановился у черного зеркала рояля, положив на него большую, крепкую, вовсе не артистическую, а рабочую руку, руку грузчика, молотобойца. Зал застонал. Заикин подался вперед. А время, казалось, сделало в это мгновение рывок назад, в молодость.
На сцене стоял некоронованный владыка, гордо откинув голову.
Шаляпин поднял руку, и зал умолк-мгновенно, словно пораженный внезапной немотой.
Все тотчас отодвинулось куда-то. Даже звуки рояля утонули в нервной, наэлектризованной тишине. Над всем властвовал голос - трубный и бархатистый, ликующе зовущий и искушающе нежный:
Эй ты, ноченька,
Ночка темная,
Ночь осенняя...
Нет, Иван Заикин, мужицкая кость, не был сентиментален. Но тут у него - болью неведомой, горькой и сладкой в одно и то же время - сдавило грудь.
...Шаляпин пел серенаду Мефистофеля. И на сцену мгновенно явился сам дьявол во плоти и крови, а от злобного хохота холодом подирало по коже. Он был то свирепым варяжским гостем, то благородным неудачником Дон Кихотом. За бражником и удальцом князем Галицким неожиданно открывался мятущийся царь Борис или величавый Пимен...
- "Дубинушку"! - неожиданно раздался чей-то выкрик, когда концерт подходил к концу.
- "Дубинушку"! - с воодушевлением поддержал зал.
Шаляпин стоял молча, скрестив на груди руки, словно прислушиваясь к чему-то. Скупая понимающая усмешка тронула его губы. Он обернулся к аккомпаниатору и кивнул ему.
...Голос певца постепенно креп, наливаясь силой. Казалось, он вот-вот прорвет своды зала, с грохотом обрушив их на головы людей.
...Откуда-то внесли корзины с живыми цветами, и Шаляпин, широко улыбаясь, благодарил и жал руки.
Заикин сорвался с места и поспешил за кулисы.
Шаляпин, оживленный, улыбающийся, шел по коридору, окруженный тесной толпой почитателей, возвышаясь над всеми. Рядом с ним семенил директор театра и вышагивал желчный примарь.
Завидев массивную фигуру Заикина, Федор Иванович раздвинул руками людей, его окружавших, и подошел к нему.
- Ну, здравствуй, Иван Михайлов, вот и свиделись, наконец. - Заключив его в объятия, Шаляпин трижды, по-русски, расцеловался с ним.
От волнения Заикин пробормотал что-то несвязное, что должно было означать, что и он рад этой встрече. А Шаляпин, повернувшись спиной к двери уборной, рокотал:
- Сердечно тронут, господа, горячим приемом. Я не был здесь более тридцати лет и сейчас с наслаждением, таким же, как и в первый раз, пел кишиневцам. Тогда я пережил здесь немало радостных минут, и сегодняшний мой концерт оживил их в памяти.
Федор Иванович поклонился, и люди в коридоре захлопали.
- Прошу меня извинить,- и Шаляпин показал на горло.- Устал, трудно говорить. Надеюсь поутру увидеться с вами.
Наклонившись, Шаляпин скользнул в уборную. Дверь за ним захлопнулась. Заикин похолодел. "Неужто забыл про меня?" Но" тут дверь приоткрылась, и чей-то палец осторожно поманил его. Иван Михайлович оглянулся - коридор был пуст - шагнул в дверь.
- Садись, Иван Михайлов, сейчас я буду готов,- деловым тоном произнес Федор Иванович.- Ты ведь вроде свояка мне.
- Пошли, Иван Михайлов, поужинаем. В ресторане и договорим.
- Может, извозчика возьмем,- предложил Шаляпин, когда они вышли из театрального подъезда на слабо освещенную улицу.- А то темень у вас тут кромешная, словно в деревне.
- Деревня и есть,- буркнул Заикин.- Особливо зимой: чуть смеркнется - ни души на улице. Фонарей мало, а внизу, где я живу, и вовсе нет. По собачьему бреху ходим.
- Это как же? - полюбопытствовал Шаляпин.
- А так. Каждый на голос своей собаки правит - вот и весь ориентир.
Шаляпин раскатисто захохотал. Улыбнулся и Заикин.
- Градоправители наши денег на освещение жалеют, сказывают: казна пуста. Будет пуста, ежели вор на воре сидит, вором погоняет.
- А все-таки по душе мне Кишинев,- протянул Шаляпин.-Что там ни говори, а город российский. На улицах русский говор, извозчики опять же... Так что, возьмем извозчика?
- Да зачем тут извозчик, когда все рядом,- возразил Иван Михайлович.
Они неторопливо шли по скупо освещенной Александровской. Редкие прохожие почтительно уступали им дорогу и долго глядели вслед.
- Почти тридцать лет назад был я здесь. Гляжу - мало что изменилось. Все те же дома, кажется, и люди те же,- задумчиво говорил Шаляпин.
Они вошли в вестибюль ресторана. Было шумно, накурено. Из зала доносились звуки румынского оркестра.
- Славно как играют,- кивнул в сторону зала Шаляпин.
К ним кинулись метрдотель, гардеробщик. Спустя минуту, словно вызванные по невидимому телеграфу, прибежали управляющий ресторана и какие-то служители.
С Шаляпина почтительно сняли шубу, и гардеробщик, держа ее на вытянутых руках, понес куда-то, казалось, не дыша.
- Прикажете отдельный кабинет? - прыгал вокруг них управляющий.
Они вошли в зал, и головы всех сидящих как по команде повернулись к ним. Шум смолк точно по мановению волшебной палочки. Даже оркестр перестал играть. На мгновение воцарилась тишина. Ее прервали хлопки и крики музыкантов.
- Шаляпину-слава! - Урра, Федор Иванычу!
Публика подхватила. И в зале тотчас начался такой гвалт, что Шаляпин невольно поморщился.
Они шли, сопровождаемые восторженными криками и аплодисментами. Оркестр неожиданно заиграл "Вниз по матушке по Волге".
Шаляпин улыбнулся, поднял вверх руки, сплетенные в пожатьи.
- Благодарю вас, господа!- неожиданно воскликнул он.- От всего сердца!
глава "Два гиганта" (в сокращении)
В начале 1930 года Кишинев жил ожиданием приезда Шаляпина. Портрет Шаляпина глядел с круглых афишных тумб, с заборов, со страниц газет.
О Шаляпине говорили взахлеб - даже те, кто смутно представлял себе, каков на самом деле Шаляпин.
А Шаляпин все не ехал. И сомневающихся становилось все больше и больше. Билеты, вернее "временные квитанции", переходили из рук в руки, постепенно вырастая в цене, хотя никто толком не знал-приедет ли в самом деле Шаляпин или, поддавшись очередному своему капризу, ринется куда-нибудь еще. "Дирекция театра "Одеон",- писала газета "Голос Бессарабии", - должна дать ясный и категоричный ответ... К нам поступают запросы из провинции, внесены ли деньги в банк и в какой именно.
История с концертом Шаляпина пока остается достаточно не выясненной.
"Наша речь" категорически утверждает, что в данном случае мы имеем дело с аферой". Газеты, стараясь переплюнуть друг друга, оседлали шаляпинскую тему и не унимались. Фельетонист "Голоса Бессарабии" смаковал будущий гонорар артиста: за один концерт 432 тысячи лей, кроме проездных!
Выходило, впрочем, что слухи о приезде Шаляпина не газетная утка и не афера дирекции театра "Одеон". Последняя, торжествуя, печатала одно объявление за другим: "Концерт Шаляпина состоится 3 февраля, дирекция просит обменивать временные квитанции на билеты".
В бухарестских газетах фамилия Шаляпина набиралась самым крупным шрифтом: Шаляпин настроен благодушно, ему нравится прием, он будет петь два спектакля-"Фауст" и "Борис Годунов"...
"Миллион двести тысяч лей за два спектакля!"- захлебывались газеты. "Процесс над Шаляпиным"- еще одна сенсация. Импрессарио Фауст Мор возбудил против артиста дело, требуя выплатить ему неустойку в полмиллиона лей за то, что контракт на выступления был заключен не с ним, а с его соперником. Присяжным был известный писатель Виктор Ефтимиу.
"Величайший артист нашего времени,- восторженно писали рецензенты.- Время не властно над его голосом". Дирекция бухарестской оперы обвинялась в том, что в паре с Шаляпиным пела Маргариту слабая певица Лаура Коханская...
Словом, ажиотаж царил полнейший. Шаляпин оттеснил все другие события. Репортеры и почитатели следовали за артистом, ловя каждое его слово, каждый жест.
И Заикин чувствовал себя в некотором роде причастным к славе своего знаменитого земляка. Встречались они прежде часто - два гиганта, две "волжские сваи". И на Волге, и в Воронеже у Анатолия Леонидовича Дурова, их общего друга, и в Париже.
"Знает ли он, что я тут? - беспокойно думал Заикин.- Небось, из газет вычитал. Да нет, поиздержалась слава моя, не пишут обо мне газеты", - уныло вспомнил он.
Газеты и впрямь редко писали о Заикине, а если и писали, то только местные, ходившие не дальше Бухареста. Они захлебывались от восторга лишь тогда, когда случался какой-либо "инцидент". Каждый скандал смаковался ими всегда со всех сторон.
О том, что Шаляпин уже в городе, Иван Михайлович узнал по "живому телеграфу".
- Шаляпин приехал!- горланили мальчишки на улице, будто зная, что Заикин ждет этой вести.
Переодевшись с неожиданным проворством, он оглядел себя в зеркало. Заикин вышел на улицу и зашагал по Александровской, ловя на себе любопытные взгляды, отвечая на приветствия знакомых.
На Михайловской у театра "Одеон" было черным-черно. Толпа запрудила улицу. Полицейские каменными изваяниями застыли у входа. Усатый шеф, сыпуча глаза и побагровев от натуги, орал в толпу:
- Господа, прошу расходиться! Шаляпина в театре нет. Можете мне поверить...
Могучий торс Заикина ледоколом врезался в толпу. Толпа раздалась, пропуская атлета.
Узнав Заикина, шеф кивнул ему, как старому знакомому, и, вытащив огромный клетчатый платок, стал вытирать шею.
- Что, жарко, домнуле шеф? - добродушно усмехнулся Заикин.
- Быдло!- беззлобно ругнулся шеф.- Им толкуешь, а они ни с места. Я вам, Иван Михайлович, по чести скажу: нет их здесь - Федора Ивановича. Отдыхают они. В отеле. И до завтра не ведено к ним никого пускать. Даже из газет. В Бухаресте, слышь, какие то неприятности вышли. Не в себе, говорят, Шаляпин,- доверительно закончил шеф.
Был субботний день. Концерт Шаляпина приходился на понедельник. "Пойду завтра", - решил Иван Михайлович и не спеша зашагал по Александровской к дому.
Развернув воскресную газету, Заикин, как, впрочем, и ожидал, нашел в ней интервью с Шаляпиным.
"Пролезли все-таки, хоть и не ведено было пускать", - подумал он о пронырливых газетчиках.
О Кишиневе Шаляпин отозвался одобрительно: тихий город, такой же, как тридцать лет назад, когда он впервые побывал здесь; извозчики, живо напомнившие ему родные места. Впервые за много лет ел настоящие щи.
Автор заметки взахлеб описывал прогулку Шаляпина по городу, толпу, следовавшую за великим артистом, эпизод у памятника Пушкину: Шаляпин снял шляпу и поклонился опекушинскому изваянию.
...Зал "Одеона" был переполнен. Нет, переполнен, пожалуй, не то слово. Он был битком набит. Дирекций выпустила в продажу бессчетное число входных билетов. И каждый свободный метр пола брался с бою. Люди сидели и стояли, стиснутые со всех сторон.
Пробиться к театру тоже было подвигом. Плотная толпа запрудила улицу. Усиленным нарядам полиции и жандармерии никак не удавалось оттеснить от входа жаждущих попасть на концерт.
...Шаляпин вышел стремительно, словно наступая на кого-то невидимого. И резко остановился у черного зеркала рояля, положив на него большую, крепкую, вовсе не артистическую, а рабочую руку, руку грузчика, молотобойца. Зал застонал. Заикин подался вперед. А время, казалось, сделало в это мгновение рывок назад, в молодость.
На сцене стоял некоронованный владыка, гордо откинув голову.
Шаляпин поднял руку, и зал умолк-мгновенно, словно пораженный внезапной немотой.
Все тотчас отодвинулось куда-то. Даже звуки рояля утонули в нервной, наэлектризованной тишине. Над всем властвовал голос - трубный и бархатистый, ликующе зовущий и искушающе нежный:
Эй ты, ноченька,
Ночка темная,
Ночь осенняя...
Нет, Иван Заикин, мужицкая кость, не был сентиментален. Но тут у него - болью неведомой, горькой и сладкой в одно и то же время - сдавило грудь.
...Шаляпин пел серенаду Мефистофеля. И на сцену мгновенно явился сам дьявол во плоти и крови, а от злобного хохота холодом подирало по коже. Он был то свирепым варяжским гостем, то благородным неудачником Дон Кихотом. За бражником и удальцом князем Галицким неожиданно открывался мятущийся царь Борис или величавый Пимен...
- "Дубинушку"! - неожиданно раздался чей-то выкрик, когда концерт подходил к концу.
- "Дубинушку"! - с воодушевлением поддержал зал.
Шаляпин стоял молча, скрестив на груди руки, словно прислушиваясь к чему-то. Скупая понимающая усмешка тронула его губы. Он обернулся к аккомпаниатору и кивнул ему.
...Голос певца постепенно креп, наливаясь силой. Казалось, он вот-вот прорвет своды зала, с грохотом обрушив их на головы людей.
...Откуда-то внесли корзины с живыми цветами, и Шаляпин, широко улыбаясь, благодарил и жал руки.
Заикин сорвался с места и поспешил за кулисы.
Шаляпин, оживленный, улыбающийся, шел по коридору, окруженный тесной толпой почитателей, возвышаясь над всеми. Рядом с ним семенил директор театра и вышагивал желчный примарь.
Завидев массивную фигуру Заикина, Федор Иванович раздвинул руками людей, его окружавших, и подошел к нему.
- Ну, здравствуй, Иван Михайлов, вот и свиделись, наконец. - Заключив его в объятия, Шаляпин трижды, по-русски, расцеловался с ним.
От волнения Заикин пробормотал что-то несвязное, что должно было означать, что и он рад этой встрече. А Шаляпин, повернувшись спиной к двери уборной, рокотал:
- Сердечно тронут, господа, горячим приемом. Я не был здесь более тридцати лет и сейчас с наслаждением, таким же, как и в первый раз, пел кишиневцам. Тогда я пережил здесь немало радостных минут, и сегодняшний мой концерт оживил их в памяти.
Федор Иванович поклонился, и люди в коридоре захлопали.
- Прошу меня извинить,- и Шаляпин показал на горло.- Устал, трудно говорить. Надеюсь поутру увидеться с вами.
Наклонившись, Шаляпин скользнул в уборную. Дверь за ним захлопнулась. Заикин похолодел. "Неужто забыл про меня?" Но" тут дверь приоткрылась, и чей-то палец осторожно поманил его. Иван Михайлович оглянулся - коридор был пуст - шагнул в дверь.
- Садись, Иван Михайлов, сейчас я буду готов,- деловым тоном произнес Федор Иванович.- Ты ведь вроде свояка мне.
- Пошли, Иван Михайлов, поужинаем. В ресторане и договорим.
- Может, извозчика возьмем,- предложил Шаляпин, когда они вышли из театрального подъезда на слабо освещенную улицу.- А то темень у вас тут кромешная, словно в деревне.
- Деревня и есть,- буркнул Заикин.- Особливо зимой: чуть смеркнется - ни души на улице. Фонарей мало, а внизу, где я живу, и вовсе нет. По собачьему бреху ходим.
- Это как же? - полюбопытствовал Шаляпин.
- А так. Каждый на голос своей собаки правит - вот и весь ориентир.
Шаляпин раскатисто захохотал. Улыбнулся и Заикин.
- Градоправители наши денег на освещение жалеют, сказывают: казна пуста. Будет пуста, ежели вор на воре сидит, вором погоняет.
- А все-таки по душе мне Кишинев,- протянул Шаляпин.-Что там ни говори, а город российский. На улицах русский говор, извозчики опять же... Так что, возьмем извозчика?
- Да зачем тут извозчик, когда все рядом,- возразил Иван Михайлович.
Они неторопливо шли по скупо освещенной Александровской. Редкие прохожие почтительно уступали им дорогу и долго глядели вслед.
- Почти тридцать лет назад был я здесь. Гляжу - мало что изменилось. Все те же дома, кажется, и люди те же,- задумчиво говорил Шаляпин.
Они вошли в вестибюль ресторана. Было шумно, накурено. Из зала доносились звуки румынского оркестра.
- Славно как играют,- кивнул в сторону зала Шаляпин.
К ним кинулись метрдотель, гардеробщик. Спустя минуту, словно вызванные по невидимому телеграфу, прибежали управляющий ресторана и какие-то служители.
С Шаляпина почтительно сняли шубу, и гардеробщик, держа ее на вытянутых руках, понес куда-то, казалось, не дыша.
- Прикажете отдельный кабинет? - прыгал вокруг них управляющий.
Они вошли в зал, и головы всех сидящих как по команде повернулись к ним. Шум смолк точно по мановению волшебной палочки. Даже оркестр перестал играть. На мгновение воцарилась тишина. Ее прервали хлопки и крики музыкантов.
- Шаляпину-слава! - Урра, Федор Иванычу!
Публика подхватила. И в зале тотчас начался такой гвалт, что Шаляпин невольно поморщился.
Они шли, сопровождаемые восторженными криками и аплодисментами. Оркестр неожиданно заиграл "Вниз по матушке по Волге".
Шаляпин улыбнулся, поднял вверх руки, сплетенные в пожатьи.
- Благодарю вас, господа!- неожиданно воскликнул он.- От всего сердца!
Re: воспоминания о старом Кишинёве
из книги Ф.Шаляпина "Маска и душа. Мои сорок лет на театрах"
"Когда-то в юности, во время моих гастролей на юге России, я очутился однажды в Кишиневе и в свободный вечер пошел послушать в местном театре оперу Леонкавалло «Паяцы». Опера шла ни шатко ни валко, в зале было скучновато. Но вот тенор запел знаменитую арию Паяца, и зал странно оживился: тенор стал драматически плакать на сцене, а в публике начался смешок. Чем больше тенор разыгрывал драму, чем более он плакал над словами "смейся, паяц, над разбитой любовью", тем больше публика хохотала. Было очень смешно и мне. Я кусал губы, сдерживался, что было силы, но всем моим нутром трясся от смеха.
Я бы, вероятно, остался при мнении, что это бездарный человек, не умеет, смешно жестикулирует, — и нам смешно... Но вот кончился акт, публика отправилась хохотать в фойе, а я пошел за кулисы. Тенора я знал мало, но был с ним знаком.
Проходя мимо его уборной, я решил зайти поздороваться. И что я увидел? Всхлипывая еще от пережитого им на сцене он со слезами, текущими по щекам, насилу произнес:
— Здр... здравствуйте.
— Что с вами, — испугался я. — Вы нездоровы?
— Нет... я здо... ров.
— А что же вы плачете?
— Да вот не могу удержать слез. Всякий раз, когда я переживаю на сцене сильное драматическое положение, я не могу удержаться от слез, я плачу... Так мне жалко бедного паяца.
Мне стало ясно в чем дело. Этот, может быть, не совсем уж бездарный певец губил свою роль просто тем, что плакал над разбитой любовью не слезами Паяца, а собственными слезами чересчур чувствительного человека. Это выходило смешно потому что слезы тенора никому не интересны... Пример этот резкий, но он поучителен. Крайнее нарушение художественной меры вызвало в театре крайнюю реакцию — смех. Менее резкое нарушение меры вызвало бы, вероятно меньшую реакцию — улыбки. Уклонение от меры в обратном направлении вызвало бы обратную же реакцию. Если бы тенор был человеком черствым, паяца совсем не жалел бы, и эту личную свою черту равнодушия резко проявил бы в исполнении арии "Смейся, паяц...", публика, очень возможно, закидала бы его гнилыми яблоками."
"Когда-то в юности, во время моих гастролей на юге России, я очутился однажды в Кишиневе и в свободный вечер пошел послушать в местном театре оперу Леонкавалло «Паяцы». Опера шла ни шатко ни валко, в зале было скучновато. Но вот тенор запел знаменитую арию Паяца, и зал странно оживился: тенор стал драматически плакать на сцене, а в публике начался смешок. Чем больше тенор разыгрывал драму, чем более он плакал над словами "смейся, паяц, над разбитой любовью", тем больше публика хохотала. Было очень смешно и мне. Я кусал губы, сдерживался, что было силы, но всем моим нутром трясся от смеха.
Я бы, вероятно, остался при мнении, что это бездарный человек, не умеет, смешно жестикулирует, — и нам смешно... Но вот кончился акт, публика отправилась хохотать в фойе, а я пошел за кулисы. Тенора я знал мало, но был с ним знаком.
Проходя мимо его уборной, я решил зайти поздороваться. И что я увидел? Всхлипывая еще от пережитого им на сцене он со слезами, текущими по щекам, насилу произнес:
— Здр... здравствуйте.
— Что с вами, — испугался я. — Вы нездоровы?
— Нет... я здо... ров.
— А что же вы плачете?
— Да вот не могу удержать слез. Всякий раз, когда я переживаю на сцене сильное драматическое положение, я не могу удержаться от слез, я плачу... Так мне жалко бедного паяца.
Мне стало ясно в чем дело. Этот, может быть, не совсем уж бездарный певец губил свою роль просто тем, что плакал над разбитой любовью не слезами Паяца, а собственными слезами чересчур чувствительного человека. Это выходило смешно потому что слезы тенора никому не интересны... Пример этот резкий, но он поучителен. Крайнее нарушение художественной меры вызвало в театре крайнюю реакцию — смех. Менее резкое нарушение меры вызвало бы, вероятно меньшую реакцию — улыбки. Уклонение от меры в обратном направлении вызвало бы обратную же реакцию. Если бы тенор был человеком черствым, паяца совсем не жалел бы, и эту личную свою черту равнодушия резко проявил бы в исполнении арии "Смейся, паяц...", публика, очень возможно, закидала бы его гнилыми яблоками."
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Уже в те времена вор на воре сиделШаляпин раскатисто захохотал. Улыбнулся и Заикин.
- Градоправители наши денег на освещение жалеют, сказывают: казна пуста. Будет пуста, ежели вор на воре сидит, вором погоняет.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Писатель Владимир Галактионович КОРОЛЕНКО приехал в Кишинев в 1903 году (после погрома ) не впервые.
В своей книге "История моего современника" Короленко пишет: "Еще стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинёв к деду с отцовской стороны... Из этого путешествия я помню переправу через реку (кажется, Прут), когда наша коляска была установлена на плоту и, плавно колыхаясь, отделилась от берега, или берег отделился от нее,-- я этого еще не различал. В то же время переправлялся через реку отряд солдат, причем, мне помнится, солдаты плыли по двое и по трое на маленьких квадратных плотиках, чего, кажется, при переправах войск не бывает... Я с любопытством смотрел на них, а они смотрели в нашу коляску и говорили что-то мне непонятное... Кажется, эта переправа была в связи с севастопольской войной..."
В своей книге "История моего современника" Короленко пишет: "Еще стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинёв к деду с отцовской стороны... Из этого путешествия я помню переправу через реку (кажется, Прут), когда наша коляска была установлена на плоту и, плавно колыхаясь, отделилась от берега, или берег отделился от нее,-- я этого еще не различал. В то же время переправлялся через реку отряд солдат, причем, мне помнится, солдаты плыли по двое и по трое на маленьких квадратных плотиках, чего, кажется, при переправах войск не бывает... Я с любопытством смотрел на них, а они смотрели в нашу коляску и говорили что-то мне непонятное... Кажется, эта переправа была в связи с севастопольской войной..."
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Так он из Румынии ехал?Еще стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинёв к деду с отцовской стороны... Из этого путешествия я помню переправу через реку (кажется, Прут)

Re: воспоминания о старом Кишинёве
Нет. Думаю, что он перепутал названия рек. А, может, где-то и переправлялись через Прут, т.к. его дед был таможенником.Дуболом писал(а):Так он из Румынии ехал?Еще стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинёв к деду с отцовской стороны... Из этого путешествия я помню переправу через реку (кажется, Прут)
Афанасий Яковлевич Короленко - дед Владимира Галактионовича, родился в 1787 году, умер около 1860 года в Бессарабии. Служил в таможенном ведомстве. Женат был на польке, Еве Мальской.
Под "Севастопольской войной" подразумевается Крымская война 1853--1856 гг.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Более подробно.В одном из писем того времени Толстой писал:
- Мы в Кишиневе скоро шесть недель. Город провинциальный, красивый,
оживленный по случаю приезда великих князей...
Из письма Л.Н.Толстого к своей тётушке Т. А. Ергольской от 1? октября 1854 г.: "Лучше расскажу вам о более для меня приятном.
Во-первых, мы в Кишиневе уже скоро 6 недель: город провинциальный, красивый, очень оживленный по случаю приезда великих князей Николая и Михаила. Жизнь протекает спокойно, в удовольствиях и в ожидании известий из Крыма.
С некоторого времени вести утешительные. Сегодня мы узнали о победе Липранди. Он побил англичан, овладел 4 редутами и взял 4 пушки. Известие это вызвало во мне чувство зависти; ведь я приписан к 12 бригаде, которая участвовала в бою, и неделю тому назад я чуть было не уехал туда. Я пользуюсь всеми удобствами...
На бал приехал адъютант Липранди, и там он рассказывал подробности дела.
Не знаю, с таким ли горячим интересом у вас относятся к происходящему в Крыму; здесь же приезд курьера из Севастополя составляет эпоху в жизни, и когда вести печальные — то всеобщее горе. Зато вчера все выглядели именинниками; я сам выпил за ужином бутылку шампанского и домой вернулся выпивши, чего со мной уже давно не было."
Re: воспоминания о старом Кишинёве
С началом Крымской войны Великие князья Николай Николаевич (третий сын императора Николая I) и Михаил Николаевич (четвёртый сын императора Николая I) были посланы в действующую армию, командированы в распоряжение главнокомандующего князя М. Д. Горчакова и в октябре 1854 г. приехали в Кишинёв. В городе в честь их приезда давались балы.Город провинциальный, красивый, оживленный по случаю приезда великих князей...
Через пятьдесят лет Лев Толстой вспоминал, что князья приходили знакомиться с ним как с писателем (Яснополянские записки Д. П. Маковицкого, 8 окт. 1906 г.)
Re: воспоминания о старом Кишинёве
С 1898 по 1901 год в Кишинёве жил русский композитор Владимир Иванович Ребиков.
Приезд в Кишинёв столичного музыканта явился радостным и обнадеживающим событием. Газета "Бессарабец" 25 сентября
1898 года сообщила о приезде "известного русского композитора В. И. Ребикова".
В своём стремлении пропагандировать классическую музыку, Ребиков добился открытия (в 1899 году) Кишиневского отделения Императорского Русского музыкального общества, которое он и возглавил. При обществе имелись музыкальные классы, преобразованные в 1900 г. в музыкальное училище.
По предложению композитора в городе стали устраивать музыкальные утренники, каждый из которых был посвящен исполнению произведений одного композитора; концертам предшествовала лекция о творчестве композитора.
О влиянии таких мероприятий В. Ребиков писал: "В музыкальной жизни Кишинёва чувствуется большое оживление. ...Интерес к серьезной музыке возрастает, чему служат доказательством полные сборы на музыкальных утрах". Первое же музыкальное утро (из семи организованных в сезон 1898/99 г.), посвященное творчеству П. И. Чайковского, прошло с таким большим успехом, что было повторено по просьбе публики.
Последующие "страницы" цикла были посвящены популяризации творчества М.Глинки, А .Даргомыжского, А.Бородина, М.Мусоргского, Ц.Кюи и А.Рубинштейна.
Проходили концерты в зале Благородного собрания и иногда в помещении городской мэрии.
17 мая 1901 года Ребиков подал в отставку с должности директора музыкального училища Кишиневского отделения ИРМО.
/"Владимир Иванович Ребиков: Очерки жизни и творчества" О. Томпакова;
"Из истории музыкальных связей Молдавии, Украины, России". Б.Котляров;
-Журнал "Кодры", 2002./
Приезд в Кишинёв столичного музыканта явился радостным и обнадеживающим событием. Газета "Бессарабец" 25 сентября
1898 года сообщила о приезде "известного русского композитора В. И. Ребикова".
В своём стремлении пропагандировать классическую музыку, Ребиков добился открытия (в 1899 году) Кишиневского отделения Императорского Русского музыкального общества, которое он и возглавил. При обществе имелись музыкальные классы, преобразованные в 1900 г. в музыкальное училище.
По предложению композитора в городе стали устраивать музыкальные утренники, каждый из которых был посвящен исполнению произведений одного композитора; концертам предшествовала лекция о творчестве композитора.
О влиянии таких мероприятий В. Ребиков писал: "В музыкальной жизни Кишинёва чувствуется большое оживление. ...Интерес к серьезной музыке возрастает, чему служат доказательством полные сборы на музыкальных утрах". Первое же музыкальное утро (из семи организованных в сезон 1898/99 г.), посвященное творчеству П. И. Чайковского, прошло с таким большим успехом, что было повторено по просьбе публики.
Последующие "страницы" цикла были посвящены популяризации творчества М.Глинки, А .Даргомыжского, А.Бородина, М.Мусоргского, Ц.Кюи и А.Рубинштейна.
Проходили концерты в зале Благородного собрания и иногда в помещении городской мэрии.
17 мая 1901 года Ребиков подал в отставку с должности директора музыкального училища Кишиневского отделения ИРМО.
/"Владимир Иванович Ребиков: Очерки жизни и творчества" О. Томпакова;
"Из истории музыкальных связей Молдавии, Украины, России". Б.Котляров;
-Журнал "Кодры", 2002./
Re: воспоминания о старом Кишинёве
1855 г. 8 декабря
Из письма И.С.Аксакова родным:
Я ездил в Кишинев, где пробыл одни сутки. Кишинев так обстроился в эти семь лет, благодаря пребыванию в нем разных штабов, что трудно и узнать его: трактиры, гостиницы, лавки галантерейные и съестные приняли огромные размеры, но прежний колорит восточного города значительно побледнел. Там стоит 112 дружина (Рузская) и хвалится веселою стоянкою: балы, балы и вечера! Там есть и театр, и 6-го декабря должны были петь на сцене "Боже, царя храни" ратники Московского ополчения. Я думаю, в первый раз случается, что бороды поют этот национальный гимн...
Из письма И.С.Аксакова родным:
Я ездил в Кишинев, где пробыл одни сутки. Кишинев так обстроился в эти семь лет, благодаря пребыванию в нем разных штабов, что трудно и узнать его: трактиры, гостиницы, лавки галантерейные и съестные приняли огромные размеры, но прежний колорит восточного города значительно побледнел. Там стоит 112 дружина (Рузская) и хвалится веселою стоянкою: балы, балы и вечера! Там есть и театр, и 6-го декабря должны были петь на сцене "Боже, царя храни" ратники Московского ополчения. Я думаю, в первый раз случается, что бороды поют этот национальный гимн...
Re: воспоминания о старом Кишинёве
из книги воспоминаний Ольги Пламадяла:
" ...А. И. Балльер и А. Н. Тарабукин предложили в 1932 году правлению Бессарабского общества изящных искусств организовать драматическую студию под руководством артистки Лидии Потоцкой. Они даже успели подыскать платное помещение для студии — зал клуба чиновников, который днем пустовал и был нужен клубу только по вечерам. Когда Балльер и Тарабукин стали настаивать на том, чтобы А. М. Пламадяла дал свое согласие на устройство студии, Александр Михайлович сказал им: «Устраивайте хоть двадцать студий, но делайте это так, чтобы меня не вызывали в сигуранцу. С меня достаточно, что сигуранщики постоянно приходят ко мне в художественное училище».
Началась работа драматической студии. Преподавание велось на русском языке, зал был очень хорош, и кишиневская молодежь с увлечением бросилась учиться драматическому искусству. Занятия проходили 3 раза в неделю, а остальные 3 дня зал пустовал. Я воспользовалась этим и, с согласия правления Общества, организовала балетную студию. Я прекрасно понимала, что в состоянии вести только ежедневные экзерсисы, и для постановки танцев пригласила И. К. Балиоза, солиста Белградского оперного балета. Он приехал в Кишинев на две недели повидаться с отцом, а застрял здесь надолго.
Балетная студия имела еще больший успех, чем драматическая. Кишиневская молодежь настолько изголодалась по искусству, что в эти две студии записалось очень много учащихся. Молодежь не испугала даже небольшая плата за обучение, которую мы установили для оплаты зала, его уборки и обеспечения оклада И. К. Балиоза и пианистки.
Драматическая студия распалась месяца через три. Лидия Потоцкая получила какой-то ангажемент и уехала из Кишинева. Энтузиазм молодежи очень скоро остыл, и студия прекратила свое существование. Таким образом все расходы по содержанию зала достались на долю балетной группы. Хореографическая студия оказалась несколько более стойкой, просуществовала один учебный год и дала кое-какие результаты."
" ...А. И. Балльер и А. Н. Тарабукин предложили в 1932 году правлению Бессарабского общества изящных искусств организовать драматическую студию под руководством артистки Лидии Потоцкой. Они даже успели подыскать платное помещение для студии — зал клуба чиновников, который днем пустовал и был нужен клубу только по вечерам. Когда Балльер и Тарабукин стали настаивать на том, чтобы А. М. Пламадяла дал свое согласие на устройство студии, Александр Михайлович сказал им: «Устраивайте хоть двадцать студий, но делайте это так, чтобы меня не вызывали в сигуранцу. С меня достаточно, что сигуранщики постоянно приходят ко мне в художественное училище».
Началась работа драматической студии. Преподавание велось на русском языке, зал был очень хорош, и кишиневская молодежь с увлечением бросилась учиться драматическому искусству. Занятия проходили 3 раза в неделю, а остальные 3 дня зал пустовал. Я воспользовалась этим и, с согласия правления Общества, организовала балетную студию. Я прекрасно понимала, что в состоянии вести только ежедневные экзерсисы, и для постановки танцев пригласила И. К. Балиоза, солиста Белградского оперного балета. Он приехал в Кишинев на две недели повидаться с отцом, а застрял здесь надолго.
Балетная студия имела еще больший успех, чем драматическая. Кишиневская молодежь настолько изголодалась по искусству, что в эти две студии записалось очень много учащихся. Молодежь не испугала даже небольшая плата за обучение, которую мы установили для оплаты зала, его уборки и обеспечения оклада И. К. Балиоза и пианистки.
Драматическая студия распалась месяца через три. Лидия Потоцкая получила какой-то ангажемент и уехала из Кишинева. Энтузиазм молодежи очень скоро остыл, и студия прекратила свое существование. Таким образом все расходы по содержанию зала достались на долю балетной группы. Хореографическая студия оказалась несколько более стойкой, просуществовала один учебный год и дала кое-какие результаты."
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Сто лет назад в Кишиневе новогодняя елка красовалась в здании Благородного Дворянского собрания
В 1911 году Бессарабия, будучи частью Российской империи, отмечала Новый год как продолжение Рождества – двухнедельного праздника, длившегося до Крещения. Елка считалась не новогодней, а рождественской, с непременной восьмиконечной Вифлеемской звездой и стоила весьма недешево - от 20 рублей ассигнациями до 200 рублей. Кстати, моду на елочные украшения ввели немцы, община которых в Кишиневе в начале XX века была довольно многочисленной. Это веяние подхватили дворяне, интеллигенция и представители остальных образованных сословий. Праздничное дерево по традиции устанавливали в здании Благородного собрания. На тот момент это было сосредоточие всей светской жизни Кишинева с обязательными балами и маскарадами и казино.
Публичную елку «для всех» наряжали рядом, у ледяного катка, который появился в городе еще в 1902 году. Если поводить хороводы вокруг лесной красавицы удавалось не всем кишинёвцам, то свой рождественский стол был у каждого. Об этом пеклась Городская дума и многочисленные меценаты, приобретая продукты и раздавая их нуждающимся. Обязательными в Рождество были семь блюд. Среди них: кутья, извар, несколько видов печеных пирожков - постных и мясных, а еще утка и лапша.
Зимние праздники были «хлебным периодом» для кишиневского криминалитета. Так, согласно изданию «Бессарабский вестник», в канун нового, 1912 года за одну только ночь в городе было совершено 11 краж. Местные журналисты, поздравляя горожан, отдельно напоминали о бдительности: «Запирайте на ночь все двери и окна и помните, что в то время, как вы празднуете, воры «усердно трудятся!».
После войны кишиневцы, наверстывая упущенное, не упускали возможности повеселиться на славу. Отмечать Новый год уже не считалось чем-то предосудительным - собирались не только узким кругом, но и большой компанией. Тем более что с 1948 года 1 января стал официальным выходным днем. Правда, праздничное угощение продолжало оставаться более чем скромным - вареная картошка с селедкой, украшенной колечками лука, холодец, прибалтийские шпроты и непременное «Советское шампанское». «Богатеть» новогодний стол стал лишь в конце 50-х...
В 1957 году, согласно газете «Молдова сочиалистэ», возле Кафедрального собора, была установлена общественная елка. Вокруг нее развернулась бойкая торговля сладостями. Многие помнят, что именно там впервые в городе стали продаваться невиданные доселе заморские фрукты - мандарины. Через год городские власти почему-то поменяли место дислокации главного новогоднего дерева, переместив его в парк имени Пушкина, а затем вновь вернули обратно.
В 1963-м в кишиневскую торговую сеть впервые в массовом порядке попадают искусственные елочки. В тот год они практически вытеснили натуральные, но их слава была недолгой.
Наталия Шмургун, 30.12.2011 http://www.kp.md
В 1911 году Бессарабия, будучи частью Российской империи, отмечала Новый год как продолжение Рождества – двухнедельного праздника, длившегося до Крещения. Елка считалась не новогодней, а рождественской, с непременной восьмиконечной Вифлеемской звездой и стоила весьма недешево - от 20 рублей ассигнациями до 200 рублей. Кстати, моду на елочные украшения ввели немцы, община которых в Кишиневе в начале XX века была довольно многочисленной. Это веяние подхватили дворяне, интеллигенция и представители остальных образованных сословий. Праздничное дерево по традиции устанавливали в здании Благородного собрания. На тот момент это было сосредоточие всей светской жизни Кишинева с обязательными балами и маскарадами и казино.
Публичную елку «для всех» наряжали рядом, у ледяного катка, который появился в городе еще в 1902 году. Если поводить хороводы вокруг лесной красавицы удавалось не всем кишинёвцам, то свой рождественский стол был у каждого. Об этом пеклась Городская дума и многочисленные меценаты, приобретая продукты и раздавая их нуждающимся. Обязательными в Рождество были семь блюд. Среди них: кутья, извар, несколько видов печеных пирожков - постных и мясных, а еще утка и лапша.
Зимние праздники были «хлебным периодом» для кишиневского криминалитета. Так, согласно изданию «Бессарабский вестник», в канун нового, 1912 года за одну только ночь в городе было совершено 11 краж. Местные журналисты, поздравляя горожан, отдельно напоминали о бдительности: «Запирайте на ночь все двери и окна и помните, что в то время, как вы празднуете, воры «усердно трудятся!».
После войны кишиневцы, наверстывая упущенное, не упускали возможности повеселиться на славу. Отмечать Новый год уже не считалось чем-то предосудительным - собирались не только узким кругом, но и большой компанией. Тем более что с 1948 года 1 января стал официальным выходным днем. Правда, праздничное угощение продолжало оставаться более чем скромным - вареная картошка с селедкой, украшенной колечками лука, холодец, прибалтийские шпроты и непременное «Советское шампанское». «Богатеть» новогодний стол стал лишь в конце 50-х...
В 1957 году, согласно газете «Молдова сочиалистэ», возле Кафедрального собора, была установлена общественная елка. Вокруг нее развернулась бойкая торговля сладостями. Многие помнят, что именно там впервые в городе стали продаваться невиданные доселе заморские фрукты - мандарины. Через год городские власти почему-то поменяли место дислокации главного новогоднего дерева, переместив его в парк имени Пушкина, а затем вновь вернули обратно.
В 1963-м в кишиневскую торговую сеть впервые в массовом порядке попадают искусственные елочки. В тот год они практически вытеснили натуральные, но их слава была недолгой.
Наталия Шмургун, 30.12.2011 http://www.kp.md
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Мы иной раз с таким удовольствием на ужин картошечку в мундире да с селедочкой...ммм(правда одна оговорка-селедочка малосолька из Одессы)rimty писал(а):Сто лет назад в Кишиневе новогодняя елка красовалась в здании Благородного Дворянского собрания
Правда, праздничное угощение продолжало оставаться более чем скромным - вареная картошка с селедкой, украшенной колечками лука
Наталия Шмургун, 30.12.2011 http://www.kp.md
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Лариосик: Я, собственно, водки не пью.ris55 писал(а):Мы иной раз с таким удовольствием на ужин картошечку в мундире да с селедочкой...ммм
Мышлаевский: Помилуйте, я тоже не пью. Но одну рюмку. Как же вы будете селедку без водки есть? Абсолютно не понимаю…
М. Булгаков. «Дни Турбиных»

Re: воспоминания о старом Кишинёве
Это фильм Басова "Дни Турбиных",а роман-"Белая Гвардия". 

Re: воспоминания о старом Кишинёве
«Был полон солнца и хорошего общения»
Коренной кишиневец режиссер Арнольд БРОДИЧАНСКИЙ вот уже 10 лет проживает в Германии. В последние годы он не ставит спектакли и не снимает фильмы, он пишет пьесы, и некоторые из них идут в театрах России. Казалось бы, сегодня ничего с Кишиневом его не связывает, но вряд ли можно забыть город, где прошел наиболее яркий и плодотворный период жизни.
Каким же был Кишинев Вашей юности?
Разным. Чаще он вспоминается как уютный южный город, где люди были доброжелательны друг к другу, где было полно солнца, фруктов, и много хорошего общения. Но может быть моя память, на которую повлиял опыт работы в документальном кино, как говорится, одним глазом запомнила одно, а другим – противоположное. Конечно же, послевоенный Кишинев – полуразрушенный город, где проживало немало бедных и обездоленных людей, отходивших от ужасов войны. Мое детство прошло на грязной окраине города. Там домики лепились вокруг рыпы (оврага), там не было электричества, водопровода, и полы в наших домиках были земляными. Но при этом мои воспоминания детства окрашены каким-то радостным чувством. Сегодня трудно поверить, что у меня и моих сверстников не было игрушек. Событием становилась подаренная глиняная свистулька или леденец на палочке.
И что это за окраина?
Нижняя часть города. Кривые переулки в районе улиц Измайловской и Петропавловской, ведущие в сторону вокзала. В верхнюю часть города, которая была более чистой и ухоженной, мы выбирались, как на экскурсию. Помню, как город стал подниматься из руин, как запустили первый троллейбус, убрав трамваи…
Не жалко трамваев?
Очень жаль! Хотя в основном это были старенькие дребезжащие вагоны - новые чешские составляли исключение, они создавали определенную атмосферу города. Потом новостройки стали расти стремительно, что само по себе хорошо, но одновременно появилось много грязи - чернозем в условиях города – это пыль на одежде и зданиях, грязь на подошвах. Кишинев постепенно переставал быть цветущим садом – фруктовые деревья на улицах вырубили, насадили акации. И исчез весенний медовый запах цветения. Конечно же, через призму времени неприятные черты прошлого растворяются, стираются, остается солнечная летняя прекрасная атмосфера и как бы некий калейдоскоп кадров: Дворец Пионеров в прекрасном старинном здании, где я занимался в театральном и хореографическом кружках, парк Пушкина со старым кинотеатром и беседками летнего ресторана, где играли чудные музыканты. Кстати, в те времена люди приходили пораньше в кинотеатры, чтобы послушать прекрасных музыкантов, выступавших перед киносеансами. В 50-х,60-х годах в летнее время отрезок ул. Ленина от кинотеатра «Патрия» до ул. Котовского, но лишь по одной стороне, был местом вечерних прогулок – променада многих кишиневцев. Молодежь называла его «Бродвеем». Там можно было встретить своих друзей, знакомых, а кого не знали – познакомиться. По противоположной стороне у Арки Победы прохаживался городской сумасшедший Зингер. Он шпарил наизусть целые страницы из сочинений К.Маркса. Таким Кишинев вспоминается, особенно в районе Комсомольского озера, где - на Боюканском спуске - находилась моя 40-я школа. Теперь и ее, и моей первой школы на Измайловской нет – старинные здания были снесены. Перестали существовать, как и многое, что мне памятно. Сегодня Кишинев так застроен и перестроен, что черты, связанные с жизнью моего поколения, исчезли. Произошла некая мутация. Но если бы это касалось только домов и улиц! Изменилось народонаселение.
Каким образом?
После войны Кишинев был по-настоящему интернациональным городом, существовала особая, присущая ему многие годы, атмосфера. Например, там, где мы жили, мои бабушка и дедушка разговаривали с соседкой-молдаванкой на молдавском, она обращалась к ним на идише. Вообще переход с одного языка на другой – с молдавского на русский, на идиш – был органичным, естественным. Национального антагонизма не существовало. Наша большая семья – бабушка, дед, мама, тетя, дядя традиционно ходили в молдавский театр. Спектакли 50-х гг. прошлого столетия находили живой отклик у самых разных людей, а каждое посещение театра было своеобразным праздником. Это - о ранних впечатлениях от Кишинева. Потом во времена развитого социализма, особенно в эпоху Бодюла, почти 20 лет находившегося у власти, появились определенные водоразделы, националистический душок, по моему ощущению, насаждаемый сверху. Декларативно руководство Советской Молдавии противопоставляло себя Румынии, а при этом изнутри стало делить население по нацпризнаку. Принадлежность к той или иной национальности мешала поступить в вуз, ей придавали значение при приеме на работу…
...Я дружил с сыном [Дубиновского] Сережей. Мы одновременно учились в Ленинграде. Он - на искусствоведческом в Академии Художеств. Наша дружба началась еще раньше. Мастерская Лазаря Исааковича была во дворе того дома, где они жили по ул. Ленина угол ул.28 июня. Маэстро, несмотря на занятость, всегда радовался приходам молодежи, был очень простым и демократичным, мог запросто посидеть с нами за стаканом «Вин де масэ» и куском чайной колбасы. Помню антресоли в его мастерской, полные книг, среди которых было много альбомов с репродукциями великих художников – большой дефицит в то время. Ходил к Дубиновским, как в библиотеку.
http://free-time.md/
Коренной кишиневец режиссер Арнольд БРОДИЧАНСКИЙ вот уже 10 лет проживает в Германии. В последние годы он не ставит спектакли и не снимает фильмы, он пишет пьесы, и некоторые из них идут в театрах России. Казалось бы, сегодня ничего с Кишиневом его не связывает, но вряд ли можно забыть город, где прошел наиболее яркий и плодотворный период жизни.
Каким же был Кишинев Вашей юности?
Разным. Чаще он вспоминается как уютный южный город, где люди были доброжелательны друг к другу, где было полно солнца, фруктов, и много хорошего общения. Но может быть моя память, на которую повлиял опыт работы в документальном кино, как говорится, одним глазом запомнила одно, а другим – противоположное. Конечно же, послевоенный Кишинев – полуразрушенный город, где проживало немало бедных и обездоленных людей, отходивших от ужасов войны. Мое детство прошло на грязной окраине города. Там домики лепились вокруг рыпы (оврага), там не было электричества, водопровода, и полы в наших домиках были земляными. Но при этом мои воспоминания детства окрашены каким-то радостным чувством. Сегодня трудно поверить, что у меня и моих сверстников не было игрушек. Событием становилась подаренная глиняная свистулька или леденец на палочке.
И что это за окраина?
Нижняя часть города. Кривые переулки в районе улиц Измайловской и Петропавловской, ведущие в сторону вокзала. В верхнюю часть города, которая была более чистой и ухоженной, мы выбирались, как на экскурсию. Помню, как город стал подниматься из руин, как запустили первый троллейбус, убрав трамваи…
Не жалко трамваев?
Очень жаль! Хотя в основном это были старенькие дребезжащие вагоны - новые чешские составляли исключение, они создавали определенную атмосферу города. Потом новостройки стали расти стремительно, что само по себе хорошо, но одновременно появилось много грязи - чернозем в условиях города – это пыль на одежде и зданиях, грязь на подошвах. Кишинев постепенно переставал быть цветущим садом – фруктовые деревья на улицах вырубили, насадили акации. И исчез весенний медовый запах цветения. Конечно же, через призму времени неприятные черты прошлого растворяются, стираются, остается солнечная летняя прекрасная атмосфера и как бы некий калейдоскоп кадров: Дворец Пионеров в прекрасном старинном здании, где я занимался в театральном и хореографическом кружках, парк Пушкина со старым кинотеатром и беседками летнего ресторана, где играли чудные музыканты. Кстати, в те времена люди приходили пораньше в кинотеатры, чтобы послушать прекрасных музыкантов, выступавших перед киносеансами. В 50-х,60-х годах в летнее время отрезок ул. Ленина от кинотеатра «Патрия» до ул. Котовского, но лишь по одной стороне, был местом вечерних прогулок – променада многих кишиневцев. Молодежь называла его «Бродвеем». Там можно было встретить своих друзей, знакомых, а кого не знали – познакомиться. По противоположной стороне у Арки Победы прохаживался городской сумасшедший Зингер. Он шпарил наизусть целые страницы из сочинений К.Маркса. Таким Кишинев вспоминается, особенно в районе Комсомольского озера, где - на Боюканском спуске - находилась моя 40-я школа. Теперь и ее, и моей первой школы на Измайловской нет – старинные здания были снесены. Перестали существовать, как и многое, что мне памятно. Сегодня Кишинев так застроен и перестроен, что черты, связанные с жизнью моего поколения, исчезли. Произошла некая мутация. Но если бы это касалось только домов и улиц! Изменилось народонаселение.
Каким образом?
После войны Кишинев был по-настоящему интернациональным городом, существовала особая, присущая ему многие годы, атмосфера. Например, там, где мы жили, мои бабушка и дедушка разговаривали с соседкой-молдаванкой на молдавском, она обращалась к ним на идише. Вообще переход с одного языка на другой – с молдавского на русский, на идиш – был органичным, естественным. Национального антагонизма не существовало. Наша большая семья – бабушка, дед, мама, тетя, дядя традиционно ходили в молдавский театр. Спектакли 50-х гг. прошлого столетия находили живой отклик у самых разных людей, а каждое посещение театра было своеобразным праздником. Это - о ранних впечатлениях от Кишинева. Потом во времена развитого социализма, особенно в эпоху Бодюла, почти 20 лет находившегося у власти, появились определенные водоразделы, националистический душок, по моему ощущению, насаждаемый сверху. Декларативно руководство Советской Молдавии противопоставляло себя Румынии, а при этом изнутри стало делить население по нацпризнаку. Принадлежность к той или иной национальности мешала поступить в вуз, ей придавали значение при приеме на работу…
...Я дружил с сыном [Дубиновского] Сережей. Мы одновременно учились в Ленинграде. Он - на искусствоведческом в Академии Художеств. Наша дружба началась еще раньше. Мастерская Лазаря Исааковича была во дворе того дома, где они жили по ул. Ленина угол ул.28 июня. Маэстро, несмотря на занятость, всегда радовался приходам молодежи, был очень простым и демократичным, мог запросто посидеть с нами за стаканом «Вин де масэ» и куском чайной колбасы. Помню антресоли в его мастерской, полные книг, среди которых было много альбомов с репродукциями великих художников – большой дефицит в то время. Ходил к Дубиновским, как в библиотеку.
http://free-time.md/
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Хорошо написано-с душой! 

Re: воспоминания о старом Кишинёве
Вдогонку этим ностальгическим воспоминаниям хочу немного добавить. Насчет кишиневского "Бродвея". Мы с друзьми часто гуляли по вечерам вдоль него с заходом в "Золотой початок". Но для нас, молодежи 70-х, Бродвеем считался отрезок Ленина от Пушкина до примерно Бендерской - Измайловской, где-то так. Но самый, самый центр был все же от Пушкина до Армянской. Площадь Победы как бы прерывала Ленина, на ее открытом пространстве постоянно дули прохладные ветра, отчего становилось не очень уютно. Поэтому гульба заканивалась на Пушкина. И конечно, северная сторона улицы, где было больше магазинов и света от витрин. Действительно, автор прав, гуляя по Бродвею, люди были настроены на волну знакомств, может, неожиданных знакомств. Это была атмосфера Бродвея. Автор также упоминает о пыльности Кишинева. Кстати, не он первый
Своей пыльностью и вытекающими отсюда неудобствами Кишинев обязан суглинстым и мергелистым почвам, на котором он стоит, впрочем, как и вся Молдавия. Эти почвы, наряду с глинистыми, вообще, широко распространены в Причерноморье и северном Кавказе. В слову говоря, та же проблема и в Одессе. В своих воспоминаниях об Одессе и одесситках Михаил Жванецкий говорил о пыльном налете на загорелой коже одесситок как о характерной черте. Я с ним полностю согласен, сам замечал это. Ну, и конечно, я полностью согласен с автором, когда он говорит, что сильно изменилось народонаселение. Когда я приезжал в Кишинев в 2004-м, спустя 13 лет, это сильно бросалось в глаза. Это и понятно: после тех тектонических потрясений в социальной сфере в первой половине 90-х иначе быть и не может.
