Помещаю подробные воспоминания Леонида ГИМПЕЛЬСОНА.
Продолжение
Первое семейное упоминание о времяпрепровождении говорит, что я голый или почти голый, чумазый, собирал окурки, и раскладывал их аккуратно на тротуаре, сидя на ступеньке у забитого входа в одну из квартир нашего двора. [Куда смотрели и чем думали домашние? С сегодняшней колокольни — немыслимо.] Дома устраивали с братом на деревянном жестком диване установкой двух стульев, покрытых через спинки тканью, кабину то самолета, то автомобиля, то танка.
Иногда по воскресеньям отправлялись с отцом в лес, разместившийся на холмах с трёх сторон от не существовавшего ещё рукотворного Комсомольского озера. В лесу было сумрачно и бестравно. Как-то уперлись в забор (повидимому, ограждение территории Совмина), и папа обратился к нам с вопросом о дальнейшем направлении движения, поскольку он не знает. Взволнованный и испуганный, я заверещал: «Такие папы не бывают! Такие папы не бывают!»
Под окнами квартиры была цветочная клумба, созданная усилиями взрослых. Какое-то участие в жизни цветов я принимал, поливал их, а из названий запомнились майоры. В названии уверен, но за пределами раннего детства о таких цветах не слышал.
Игрушки раннего детства, если и были, то не запомнились. Деревянные кубики, года в четыре появился темнокоричневый трехколесный велосипед с металлическим сиденьем. На нем даже возрастной Генка пытался кататься, так что прожил велик недолго.
Попозже появились «Конструктор», кегли, переводные картинки, какая-то стрелялка пружинного действия с приложенными целями и настольный футбол. Новогодняя елка была обязательно, но были под ней подарки — не помню. Подарки ко дням рождения брата и меня не вручались, а раскладывались на стуле у изголовья, чтобы мы с ними ознакомились при пробуждении.
Зимой, возможно, после дня рождения брата мама, молодая, полная сил, связала из 2-3 санок поезд и бегом катала нас в Пионерском садике. Ещё зимой нередко и немало лет папа, приходя домой, хватал мою голову и начинал ерошить волосы, приговаривая, что надо погреть руки.
В наших квартирах иногда водилась цивилизованная живность. [Тараканы — не цивилизованные, а спутники цивилизации. За исключением, конечно, Янычара.] Сначала последовательно два кота, а затем отделённая от них временем и пространством птичка в клетке. Один кот был белый с чем-то и с глазами разного цвета, карим и голубым. Другой, Епифан, кот серый и неленивый. Мы с братом играли в квартире с ним в прятки, и он забаву не игнорировал. Всегда находил нас и выразительно оглядывал.
Дома что-то с братом рисовали. В рисовании меня привлекало (наверно, в школьные годы) неоднократное воспроизведение с помощью линейки то ли с открытки, то ли с отцовского рисунка трофейного дизель-электрохода «Россия» [Этот киногеничный лайнер оказывается назывался Patria.] и жедезнодорожной станции с вокзалом. Играли с мамой в литературное лото, где надо было отгадывать по цитатам авторов и названия произведений. Еще была какая-то викторина по отгадыванию технических достижений. [Лото, при всем начетничестве, оставило в памяти на всю жизнь немало ходовых фраз. А викторина, отчасти построенная по принципу «Россия — родина слонов», долгое время держала меня в уверенности, что дед артиста Пороховщикова был первоизобретателем современного танка.]
Кишинев моего детства предлагал, по меркам столицы республики, немного возможностей для развития. Да и родителям было не просто усиленно заниматься нами. Какие-то кукольные спектакли в театре или на новогодних мероприятиях. Зато помню игры на этих мероприятиях. Одна — под музыку вокруг стульев, коих на единицу меньше числа игроков. Маршируют эти игроки и плюхаются на стулья при остановке музыки. Оставшийся без стула выбывает. Другая — несколько детишек, выстроившись в линейку по очереди называют последовательные цифры и числа. Вместо цифр и чисел, 1)делящихся без остатка, 2) оканчивающихся, скажем, на 7 (7,14,17,21…), выпаливается «бум». Эта игра тоже на выбывание. [Вспомнив эти игры, рассказал о них далёкому младшему внуку. Он удивился: «И у вас они есть?». Как-то происходило перекрёстное опыление играми, традициями и пр.] Самым привлекательным моментом на новогодних мероприятиях была выдача вожделенных подарков: пакетов со сластями и мандаринками.
Однажды побывал в доме пионеров на Ленина, но ничем не заинтересовался. Временами появлялся на базаре шатер цирка-шапито с мотоциклом на вертикальной стене.
Важнейшим из искусств, как говорил Ильич-старший, для меня было кино. (Полная (?) цитата Ленина была помещена сбоку от экрана в «Патрии».)
Визуально первые кинотеатры помню плохо. Был кинотеатр «Родина». Потом название в переводе на молдавский переместилось на место дома Благородного собрания. Кинотеатр «Победа», вроде, был в старой части последующего «Бируинца». «Дневной», кинопоказы в клубе «Кишиневэнерго» на ул.Котовского и в актовом зале министерского здания на Ленина, 73. [В последнем проходили разные культурные мероприятия. Помню интересное выступление в формате нынешнего мастер-класса известного местного скульптора Дубиновского, автора памятника Котовскому.] Кинотеатр им. 1-го Мая, большой необогреваемый и продуваемый деревянный сарай на ул. Матеевича(?), имел завлекалочку: в соседнем дворе старушка по-стаканно продавала семечки и вкусную воздушную кукурузу. Где-то в 50-х появился и «Кишинэу».
Первые киносеансы в моей жизни были на площадке сельхозинститута на Садовой. Вечером, под открытым небом, бесплатно. Народу стекалось масса. Там увидел Тарзана, и, возможно, Лолиту Торрес. «Дневной» отличался плохим изображением и дополнительным звуковым рядом улицы. Вместо крыши в нем были брезентовые полотнища, которые при сильном ветре шумно хлопали. В ливень полотнища набирали воду и спускали её на зрителей. Приходилось смещаться к стенам, где было посуше.
После просмотра «Тимура и его команды» в «Дневном» соседка Ира и я, воодушивившись, стали, вышагивать по тротуару взад-вперед около двора. Серьезные, одетые по моде и обстоятельствам того времени только в трусы, прикидывали реализацию идеи фильма. За обсуждением дел не последовало. Помню фильм «Смелые люди”, просмотренный с отцом, дай, бог, памяти, в старой «Родине».
В «Патрии» 5 раз посмотрел «Подвиг разведчика». Детский билет на детский сеанс стоил 1 руб.
В клубе «Кишиневэнерго» посмотрел уже оттепельный фильм «Дом, в котором я живу» с юной Жанной Болотовой и молодыми Матвеевым и Ульяновым.
На Садовой около «Дневного» снимали какие-то эпизоды фильма «Случай с ефрейтором Кочетковым». Собралась детвора, и каждому из нас к лицу дядька поднес какой-то прибор. Дома я рассказал об участии в съёмках фильма. [Прошло немало лет, когда, вспомнив это, понял, что прибор — экспонометр.]
Выручали книги. На Лазо около Ленина была детская библиотека. Читал много. Случалось в каникулы утром брал книги, а к закрытию сдавал. В библиотеке меня приметили и отвели в такое же заведение более высокого уровня на Ленина около Горького. Летом читал, лежа на веранде. Старшие в семье не отличались достаточным уровнем физической культуры и прошляпили начало порчи зрения. Иногда ко мне присоседивались с заглядыванием в книгу брат или уже упомянутая Галя Матковская. В итоге брат пошел в школу, в отличие от меня, прилично читающим.
Музеи в детской жизни, конечно, имели место. Почти домашний Краеведческий, Художественный, Котовского и Лазо, может, ещё какие — ничего интересного в памяти не оставили. Запомнилась ежегодная выставка в парке Пушкина ко дню железнодорожника, в первую очередь, действующим макетом железной дороги.
Один раз побывал в дошкольном возрасте на военном параде 1 мая. Сотрудница отца, Фаина Григорьевна Арсентьева, всегда получала пропуск на парад. Детей у неё не было, так что мне повезло. Фаина Григорьевна жила, кажется, на Жуковского. Я прибыл с Инзова к назначенному времени и ждал её рядом с домом на Пирогова, где жил во время оккупации, как рассказывали, агент то ли сигуранцы, то ли гестапо. Проходили милицейские кордоны и стояли на параде недалеко от трибуны.
Каким образом Фаина Григорьевна, женщина решительная и крупная, получала пропуск, будучи рядовым или старшим специалистом, теперь уж не узнать. Муж её был часовой мастер. Может, какие-то заслуги времен войны?] Когда мы стали соседями по двору на Ленина, я выручил Фаину Григорьевну, оказавшуюся без ключей перед закрытой дверью своей квартиры. Мои габариты и некоторая физ-подготовка позволили с определенным риском для здоровья проникнуть в ее квартиру и открыть дверь изнутри.
Году в 54 — 55-м мы с братом оказались в городском пионерлагере при 34 школе. Остались в памяти какао с ненавистными пенками и печеньем на полдник и кольцевой поход через Боюканы. Проходя по этой, по существу, сельской местности, в одном из дворов обнаружил у колодца одноклассницу, Катю Швец. Далее путь пролег через ещё не подвергшееся значительному уничтожению Еврейское кладбище. Здесь некоторые товарищи по разновозрастному отряду довольно активно проявили, глядя на могилы, беззлобный бытовой антисемитизм. Воспитатель лишь удовлетворённо посмеивался. [Года через три на большей части кладбища началось жилищное строительство. В Сети видел утверждение-предположение об использовании могильных плит с этого кладбища для мощения дорожек на новой территории Лечсанупра.]
Домашней реакции на смерть Сталина не помню. Мама соорудила мне на пальто траурную повязку. Наверное, это потребовала школа. Было весеннее солнце и никаких игр на улице. Потом пошли с мамой в день похорон на митинг в парк Пушкина. Работала радиотрансляция из Москвы, народ стоял и слушал. Объявили выступление Молотова. Спустя годы сопоставил, что он прощался с другом и учителем в свой день рождения. Отец не был сталинистом, но его реплику, возможно, после ХХ съезда: «Интересно бы на них посмотреть, если б он встал из гроба», помню. Я рано пристрастился к газетам, и во время венгерских событий отец поручил мне делать вырезки о них. Кроме политики и спорта обращал внимание на обязательные тогда газетные объявления о разводах.
Году в 58-м стал выходить «Вечерний Кишинев», газета — неофициоз. Для моего сверстника и дворового товарища, Алика Кравеца, это стало событием, В сегодняшней терминологии он стал фанатом газеты. Подходил, что-то пересказывал, спешил к привозу очередного номера.
Отец в отпуска летал, и мы, провожая его, оказывались на аэродроме. Назвать этот объект аэропортом нельзя. Травяное поле располагалось на Рышкановке. У края поля стояла будка или павильончик и самолет Ли-2. [Ли-2 производился по лицензии на американский «Дуглас».] Пассажиры по лесенке забирались внутрь, и самолет, слегка покачиваясь с боку на бок и обдувая струями воздуха от двух пропеллеров провожающих, удалялся вглубь поля за пределы видимости. Там он ревел и затем пролетал довольно низко над нашими головами. Я пользовался новым кишиневским аэропортом, построенным напротив Ревак, с августа 1962 года, когда летел в Ригу на юношеское первенство ЦС «Динамо», до декабря 1997 года, когда, похоже, безвозвратно покидал малую родину.
На Рышкановском аэродроме проходили авиационные праздники: много народу, разноцветье и парашюты.
Где-то в том районе году в 58-м класс высаживал деревья на холмах. Климат там оказался совсем иной ,чем в городе: сильный холодный ветер полностью перекрывал своей конвекцией солнечное лучеиспускание. Быстрая задубелость не позволила мне и группе коллег, обмундированных без учета погодных особенностей, внести свое имя в ещё одну акцию по благоустройству Кишинева, поскольку мы быстро смылись.
Ещё одна работа на свежем воздухе состоялась осенью 59-го в рамках однодневного выезда на уборку винограда. Кажется, в Трушены. Оплата труда: ешь сколько хочешь, выносить с виноградника ничего нельзя. Моросил дождь, на листьях и ягодах вода, скользко. Ножницы достались тупые, срезать гроздья приходилось с усилием, кожа пальцев рук без перчаток стала быстро реагировать. Есть виноград не хотелось. Представление о его ручной сборе сохранилось.
К середине пятидесятых великая историческая заслуга Никиты Сергеевича Хрущева ещё не начала проявляться, массового жилищного строительства не было. Когда отцу осенью 55-го предоставили квартиру, то заселение нашего небольшого тридцатидвухквартирного трехэтажного дома стало событием республиканского масштаба и попало в местную кинохронику. Сюжет в киножурнале состоял из двух частей. В одной — новоселье многодетной семьи рабочего Чебанаша, в другой — радостное катание мяча новоселом в возрасте 1,5 лет из семьи служащих, Леночкой Школьник.
А Хрущева году в 58-м довелось лицезреть. После визита в Молдавию его следовало вернуть в Москву, и на проводы лидера некоторые школы сняли с занятий. Мы колоннами по-классно двинулись к привокзальной площади и разместились за ней вдоль Мунчештской. Было солнечно, жарко и длительно — томительно. Наконец, кортеж появился. Впереди в открытом «ЗИС-110», стоя, помахивая рукой, проехал толстенький, мятый, с багровым лицом от некой перегрузки Первый секретарь и, возможно, уже и Предсовмина. Путь он держал, надо полагать, в район Тирасполя, чтобы улететь на современном правительственном самолете с военного аэродрома, поскольку кишиневский аэропорт ещё строился.
С новой квартирой произошла очень странная история. Проявив своеобразность и решив, что семье не под силу обставить трехкомнатную квартиру, отец от неё отказался, и мы впятером въехали в двухкомнатную. А в трехкомнатную вдвоём с женой въехал первый замминистра Пал Палыч Рожанский.
Новая квартира, забавно сейчас отмечать, была с водопроводом, центральным отоплением, с туалетом, ванной комнатой, кладовкой, балконом и длинным коридором. В коридоре можно было устраивать игры, в том числе в кегли. На огромной лестничной площадке я играл с приятелем и одноклассником Вовкой Никитиным в «лямгу»: подбрасывание на счет ногами кусочка меха с прикреплённым грузиком.
В новом дворе подружился с Гошкой Вдовиным. Серьезный человек, он сагитировал меня как-то подработать на сборе лепестков в совхозе роз, где потом расположился парк неизвестного мне названия («Долина роз»?), через который можно было пройти из магалы на Ботанику . Вставать надо было очень рано, работа тяжелая. Меня хватило на один раз, а Гошка отработал весь срок подряда. В другой раз Гошка призвал меня на рыбалку. Встали рано, добрались до дамбы Комсомольского озера, поставили удочки (обе — Вдовиных). Гоша стал играть в гляделки с рыбами, а я лёг досыпать. Когда надо было отправляться домой, Георгий меня разбудил, и мы двинулись. Результат: у Гоши не помню, а я забыл у дамбы отцовскую войлочную панаму.
Старшие брат и сестра Гошки предложили мне присоединиться к их легкоатлетической секции. Тренеру Фомину я после прикидки не глянулся, и приход в легкую атлетику состоялся позже у другого тренера, при других обстоятельствах.
Вовкин отчим был главным инженером проектного института, Гошкин отец — прокурором то в армии, то на флоте. Общение с ними было небесполезным, а полковник Алексей Михайлович Вдовин повлиял заметно на мою судьбу за пределами детства. [Владимир Дмитриевич Никитин стал архитектором, главным инженером одного из кишиневских проектных институтов, умер в 1987 году. Георгий Алексеевич Вдовин стал мастером спорта СССР по легкой атлетике, многократным чемпионом Молдавии, заслуженным тренером Республики Молдова.]
Взрослые последних лет моего детства, не считая родственников и преподавателей, никакого влияния на меня не оказали, хотя сами по себе были интересны. Комаров Исаак Миронович, бессарабец, ближайший сотрудник отца, заменивший его впоследствии. Высокий, прямой, потерял, кажется, в Сталинграде по колено включительно ногу и ходил на протезе. При случавшихся вылазках на природу дядя Изя протез снимал. [В 70-х я как-то зашел к нему на работу, и он показал мне лежащую на столе телефонную книжку, спросив: «Узнаёшь?». Это была книжка отца, и Комаров продолжал ею пользоваться. Несмотря на увечье и немногословность, имел успех у женщин. У него не было детей, а я пока ничего не нашел о нем на сайтах Минобороны РФ. Возможно, военную службу он проходил не по линии наркомата обороны, так что на сегодня я не смог оставить о И.М. Комарове страничку в «Бессмертном полку».]
Супруги Розенберги, дядя Витя и тетя Аня, были красивой парой. Он, кажется, работал в проектном институте и имел отношение к местной федерации бокса, она — врач. Супруги были заметно моложе моих родителей, но оба рано ушли из жизни. Их дети, два мальчика, тоже учились в 34 школе.
Отец упомянутой выше Лены Школьник, Александр Исаакович, тоже бессарабец, не выпадал из ряда других знакомых семьи, и тоже был скорее молчалив. С шапкой густых вьющихся волос он ходил круглогодично без головного убора. Работал с отцом и составляли они друг другу, два гвардии старших сержанта в отставке, кампанию в походах на футбол. Александр Исаакович прошел всю войну, был ранен. [За бой в Восточной Пруссии наводчик 45 мм орудия Школьник был награжден орденом Славы 3 степени. О нём я оставил память в «Бессмертном полку».]
Из соседей на контрасте могут представить интерес две соседствовавшие супружеские пары. Одна — тихие, вежливые, доброжелательные. Вторая: он — высокий, массивный, уверенный и почти всем тыкающий; она — энергичная, резковатая, держала под контролем наш подъезд. Обе пары — нормальные люди. Тихие, вежливые — это семья генерала Зиновьева, участвовавшего в освобождении Кишинева, другие — семья непоследнего человека в горунивермаге, Гомельского Бориса Соломоновича, кажется, участника Гражданской войны. Его жена стремилась первой проголосовать на выборах, для чего приходила на избирательный участок к 6-ти утра. [Зинаида Ивановна Гомельская, член партии с 1926 года, впоследствии при непростых обстоятельствах дала мне рекомендацию в комсомол.]
С Гомельскими, университетов не кончавшими, в квартире соседствовала одно время старушка, Берта Давыдовна, бывшая когда-то женой создателя молдавской музыкальной инфраструктуры и автора первой молдавской оперы «Грозован», Гершфельда. Тихая, воспитанная не в боях, из бывших, с неадекватными возрасту и внешности косметическо-ювелирными пристрастиями, она вызывала у своих соседей мягкую классовую неприязнь.
В соседнем подъезде жил испанец Хосе с женой-славянкой и детьми. Он из «испанских детей войны», вывезенных из Испании в разные страны, в том числе и в СССР. [Полностью ассимилировался, но, когда появилась возможность, репатриировался с семьёй.]
Развлечения и игры во дворе: «расшибалочка». «пристенок», в ножички меня совершенно не заинтересовали; «классики» с девчонками — иногда, «штандар», модернизированная лапта, «казаки-разбойники», катание зимой на ногах по ледовой дорожке. Коньки тоже не прижились. Мужская часть семьи с подачи папы занялась выпиливаем лобзиком.В доме появились полезные поделки, но мои заслуги были минимальные, поскольку не хватало терпения, что приводило к ломке пилок с последующей капитуляцией.
В доме оказалась библиотека для взрослых, через много лет ставшая детской. Бабушка была активным читателем и снабжала книгами меня. [В конце 1962 года, будучи сам абонентом этой библиотеки, получил или взял в читальном зале свежий номер «Нового мира» и прочел «Один день Ивана Денисовича». Оказался в первой волне читателей этой повести (рассказа), и успел использовать новое знание в последних школьных сочинениях. Без последствий.]
В новой квартире появился пылесос «Буран», который с некоторыми приспособлениями ещё и стирал. Радиола «Даугава», выпуск которых только наладили, с проигрывателем в нижней части за панелью шкалы. Можно было что-то поискать, послушать. Стали покупаться пластинки под вкус родителей: мама любила оперетту, папа — классическую музыку, оба любили эстраду. К постепенной замене мебели приступили после того, как у отца министерская зарплата сменилась на совнархозовскую.
Балкон делал жизнь колоритнее. Летом на нем можно было спать, если удавалось уснуть. Поздними вечерами любил стоять на балконе и слушать звуки железнодорожных станций. Однажды отец, стоя рядом, глядя на летящий самолет, сказал: «На север полетел». Как когда-то на старой квартире осваивал направо-налево, так и направление полета самолета стало ориентиром для определения сторон света в городе. Задирание голов в небо ешё произошло, когда был запущен первый спутник. Стало известно время и сектор неба пролета, народ вывалил во двор, и перемещение светящейся точки помню.
Некоторая особенность населения двора позволяла наблюдать пертурбации в стране. С организацией совнархозов и ликвидацией министерств в 1957 году кадры потянулись из Москвы по необъятной. Несколько семей с детьми поселились в нашем дворе, а их главы заняли ответственные посты разного ранга. Из четырех появившихся во дворе москвичей — мальчиков ни один не разделил наше увлечение футболом. У них были другие пристрастия, в том числе теннис. [С восстановлением министерств и ликвидацией совнархозов в 1965 году семьи с подросшими детьми поднялись и вернулись в Москву. Один из возвращенцев стал даже 1-м замминистра союзного министерства. Именно он упоминается в воспоминаниях Изи Нутова на сайте 34 школы.]
На Ленина между 28 июня и Пушкина располагались на нечетной стороне кондитерский, ювелирный магазины и «Хайне гата». В каком-то из них я в ожидании отца, что-то покупавшего, заметил кражу дамской сумочки. Вор сунул её под пальто и вышел. Я бросился за ним, обогнал и подбежал к милиционеру, стоявшему на тротуаре у горисполкома. Вор понял и оцепенел. Мы с милиционером подошли к нему, и сумочка обнаружилась. “Дядя Степа» взял воришку за руку, и они двинулись по 28 июня. Я с гордостью рассказал отцу о своем геройстве.
Кому идти в магазин ясно, и мне стало не по себе. Ходили разговоры о бритвенных расправах и прочие страсти. Обернулся на рысях и с предосторожностями. Про историю быстро забыл.[Вспомнил уже взрослым: мент не взял мои данные, не установил потерпевшую, не вызвал подкрепления. Сделал свой мелкий бизнес с использованием служебного положения.] Этой криминальной истории предшествовал очередной променад с отцом по книжным магазинам. Их было немного, включая магазин старой книги на Пушкина и магазин подписных изданий на Комсомольской.
Магазин подписных изданий несколько обогатил нашу библиотеку, а находящийся рядом обувной поставил на мне пожизненное клеймо «Жертва дефицита». Ничего приличного не было, все надо было доставать или натыкаться. Вот и здесь наткнулись в поисках сандалий для меня на что-то из другой жизни. Померил, башмаки слегка маловаты, но я это скрыл. Вскоре пришлось поджимать пальцы, а потом они навечно остались в поджатом состоянии.
Не помню с какого года и по 60-й, до смерти отца, мы были прикреплены к Лечсанупру, карточка № 360 (для чего помнится?). Располагалось заведение. поликлиника и стационар, на углу Фонтанного переулка и ул. 28 июня. [В этом здании завершилась жизнь отца.] Чистота, предупредительность, малочисленность пациентов.. Там мне удалили гланды и поставили пломбу, стоящую на посту до сих пор. Переход в обычную поликлинику для меня не стал шоком, к контрасту отнесся спокойно. Из общения со здравоохранением запомнились всякие болячки и визиты в раннем детстве медсестры Христины Викторовны, грузной дамы в очках, ставившей нам с братом на разные поверхности банки с предварительным вакуумированием их огнем.
Болячки детства разделены на две группы, благородные и неблагородные. Неблагородные и неблагозвучные (корь, ветрянка, глисты, уши, свинка) состоялись на Инзова-Лазо, на старой квартире. На новой квартире все было по-мужски: перелом руки, не помешавший в гипсе и с повязкой играть в футбол; существенный прокол кожных покровов живота при налете на спортплощадке на торчащий из столба штырь, серьезный разрыв сосудов и растяжение связок голеностопа. [“На …квартире» предполагает не помещение, а территориальную привязку.]
Мы с братом без всякого наследования не выговаривали «р». Я уже был школьником, когда стали посещать занятия у логопеда. Были какие-то задания на дом. Брат оказался неготовым к очередному занятию, и врач отправила его домой. Он с испугу или назло сразу с «р» справился, а я еще позанимался. Вызвала как-то Евгения Николаевна читать стих, и я стал с выражением громко рычать С.Михалкова: бежит мат-р-р-рос,…, ст-р-р-реляет на ходу. Класс заслушался.
Однажды отец привез брата и меня на кондитерскую фабрику, которая ещё не называлась «Букурия», но доставляла радость своей продукцией. Директором был Бурмистров, главным инженером — Ваничкин, оба фронтовики. Бурмистров, массивный, в очках, был без ноги и передвигался с помощью костылей. Ваничкин, Герой Советского Союза, наш сосед по двору тогда или позже. Нас провели по цехам, у выхода с территории фабрики нам с братом вручили по пакету с продукцией конвейеров, мимо которых мы проходили. Дома нас совершенно не баловали, так что эти пакеты обрадовали и запомнились.
Папа купил книжицу «Исторические и памятные места города Кишинева», и по воскресеньям мы стали ходить по адресам. Путеводитель, конечно, сверхидеологизирован, но вреда эти походы не принесли, т.к. все эти деятели, революционеры в голове не удержались. Да и рановато это было для нас. Тогда же обратил внимание в старой, нижней части города на неблагоустроенную, без тротуаров, с жалкими домами Советскую улицу. Естественно, году в 57-58-м, никаких ассоциаций не возникло.
[В 1977 году, оказавшись в Кишиневе после землетрясения, бродил по старому городу и вышел к Советской, кажется, около Иринопольской, если не путаю. Прошло 20 лет, и я сфотографировал неизменность символического убожества улицы. Такое сочетание названия и непрезентабельности могло потянуть на идеологическую диверсию или свидетельствовать о фиге в кармане местных властей.
От диверсии и фиги в кармане задумался: в скольких рукопожатиях от меня был Сталин. В четырех: отец — министр Цуркан — Брежнев — Сталин. К нашим кишиневским знакомым, жившим, кстати, в одном коридоре с одноклассником, Вовой Загороднюком, приезжала родственница из Ленинграда. Яркая, с сигаретой, Анна Израилевна Лев приятельствала с отцом, бывала у нас. От её родственника, выпускника 34 школы, узнал, что, эсерка в молодости, она была многолетней спутницей и женой сына одного из лидеров эсеров В.М. Чернова.
До Чернова-старшего, бывшего и министром Временного правительства, и председателем Учредительного собрания, следовательно, у меня два рукопожатия, а с кем он только не общался до и после эмиграции. Тесен мир, но счет моим рукопожатиям только через Кишинев. Чернов -младший, поскитавшись по советским ссылкам, тюрьмам и лагерям, умер в 1933 году. Анну Израилевну последний раз я видел осенью 63-го в Ленинграде, а умерла она в 90-е в Кишиневе.]
Году в 57-58-м занесла нас с Вовой Никитиным нелегкая в туристическую секцию, которая базировалась напротив школы. Венцом занятий стал поход летом. Поездом до Бендер, а далее путь далек оказался. Через Кицканы и Копанку на берег Старого Днестра. Устали жутко и поняли, что это не для нас. Ветераны секции справлялись без проблем. По возвращении обнаружил дома номенклатурный ящик с грушами. Огромные, нежные, сладкие, переложены стружкой и каждый плод в папиросной бумаге. Навалился и познал на практике выражение «объелся груш».
Набеги на фрукты меня до добра не доводили. На старой квартире полез в сарай за яблоками, подсветил себе факелом, наверно, из газет, и устроил небольшой пожар. На новой квартире в подвале у нас тоже был сарай. Там хранились помимо прочего тарные дощечки, которые со временем мне пришлось регулярно колоть для подогрева воды в ванной.
Уже начинал вспоминать кишиневский трамвай. Продолжу. После войны было 4 маршрута. Один помню весьма смутно: он шел по Ленина на вокзал. Мы на нем ездили время от времени встречать отца. Наверное, маршрут был двухпутным, так как не было ожидания на разъездах. Покачиваясь и гремя, вагон крутился по улочкам (Свечная, Килийская? Бул. Негруци не было), перебегал по каким-то мосткам. Довозил до вокзала, где взрослым для выхода на перрон надо было покупать билет за 1 руб. Ликвидировали маршрут лет через пять после войны.
Остальные 3 маршрута были однопутные и прожили побольше. Тот, что начинался у Боюканского спуска, шел по Пирогова, сворачивал на Пушкина и полз вниз за Ленина до района Ильинского базара или до Вистерничен — не помню. Ликвидировали его в первой половине 50-х, когда проложили троллейбусную линию, маршрут № 2, с кольцом у Пионерского сада. Трамвайный маршрута от школы № 3 на Садовой около Армянского кладбища (потом его продлили до стыка Котовского шоссе и Измаильской) тянулся по Армянской, Стефана Великого и до Вистерничен. На нем, как и на всех однопутных маршрутах, располагались разъезды.
На Армянской их было два. Один прямо напротив дома, где я жил с 1955 года. Идешь в школу, трамвай стоит, встречного нет. Без суеты залезаешь, на повороте на Стефана Великого, когда вагон притормаживает, спрыгиваешь и идешь к воротам школы. Сразу за этим поворотом был очередной разъезд, так что, выйдя из школы и, завидев трамвай, можно было, не спеша, к нему идти. Недалеко от входа на базар по направлению от Ленина к Сталинградской рельсы с левой стороны проезжей части сворачивали на правую и проходили мимо надписи на столбе «БЕРЕГИСЬ ЮЗА». Кто такой юз, меня тогда не заинтересовало. Эти трамвайные поездки случались редко: и школа недалеко, и родители целевое субсидирование не проводили.
Средняя скорость у трамваев была иногда сопоставимой со скоростью быстро идущего пешехода (проверил лично лет в пятнадцать) из-за частых разъездов и частых остановок (что удобно), расшатанности путей и износа вагонов. Выделялся маршрут от Госпитальной до вокзала, проложенный по Фрунзе. Когда я его наблюдал, на нем работали ГДР-овские вагоны, быстрые, комфортабельные, с нормально закрывающимися дверьми. При их приближении на перекрестках загоралась световая сигнализация. Проезд на трамвае стоил 30 коп.
Этот маршрут и тот, что шел по Армянской, продержались до 1961 года. Их ликвидировали и ничем не заменили, так как при принятии решения в преддверии ХХII съезда ответственные товарищи были заняты скандированием: «Всё во имя человека, всё для блага человека». Город, по недомыслию, остался без трамваев.
Кишинев был уютным, довольно чистым в пределах магалы, если не считать трущобный микрорайон где-то пониже КГБ. (А, возможно, это Андреевские улица и переулок.) Узкоколейный трамвай придавал ему некий европейский вид. Густые, сплетающиеся кроны деревьев позволяли летом в ливень идти сухим по тротуару, подмокая только на перекрёстках. На ходу с деревьев можно было срывать и есть разноцветные ягоды шелковицы. В начале июня приятно пахли липы. Базар с богатым ассортиментом и доступными ценами. Тихий, сытный, теплый и приятный провинциализм.
Самой престижной в городе была Садовая улица на участке от Котовского до Мичурина. Тенистая, местами широкая, неподтопляемая после ливней, без общественного транспорта. Особенно ценилась нечетная сторона, особняки и здания которой своими задами-дворами смотрели на низину Валя-Дическу и на ЦПКО. На Садовой находились Совмин республики, управление по делам архитектуры, сельхозинститут и другие.
В годы моего детства в городе было много людей не только старческого и пожилого, но и зрелого возраста, выросших и состоявшихся в досоветский период, побывавших в других странах. Получение высшего образования было возможно только за пределами Бессарабии в университетах Ясс, Бухареста и далее. Там образовывались многие учителя местного разлива. После утверждения советской власти прошло немного лет, почти столько, сколько было моим сверстникам. Местные не прошли пионерскую, комсомольскую и прочие закалки. Это делало город помягче, очеловечивало его (по всем, естественно, особенностям человеческой натуры) в ущерб казенщине.
Запомнились два посетителя наших квартир. На старую квартиру повадился приходить невесть откуда взявшийся упитанный, шустрый господинчик с незакрывающимся ртом. Нетипичное, но характерное южное произведение. Думаю, увлекся мамой. Намеки игнорировал, но исчез только после прямого недвусмысленного указания. На новой квартире нас время от времени посещала пожилая женщина, по-видимому, неспособная себя обеспечить, которую мама кормила и выслушивала. Запомнились её восторженные отзывы о Робертино Лоретти. Возможно, она так посещала не только нас.
В Кишинев надо было приезжать в сентябре. Жара прошла, народ при деле. Мягко, светло, голуби урчат по утрам, тихо и безлюдно в ЦПКО… В 90-е годы и город изменился, и его восприятие. Незнакомая инфраструктура, «иных уж нет, а те далече» и т.д. Приедешь, а через пару дней дым отечества уже ни сладок, ни приятен.]
В 1955 году кишиневский футбольный клуб «Буревестник» добился выхода в класс «А». Город, да и республику, охватил футбольный ажиотаж. На сезон 1956 года раскупались абонементы. Даже мама обзавелась им. Это произошло к моей выгоде, поскольку мама быстро поняла, что это не её. Абонементы на западную трибуну Республиканского стадиона стоили 110 руб. (по 10 руб. на каждый домашний матч первенства). Стадион полностью заполнялся горожанами и подъезжавшими на автобусах и грузовиках негорожанами, потоки зрителей на подступах к стадиону контролировала конная милиция. Дружные голосовые реакции болельщиков были слышны у нас во дворе.
Однажды поход на футбол оказался выбит футболом (клин клином): незадолго до выхода из дома с кем-то накоротке под балконом катали мяч. Неудачно остановил его, наступив, и грохнулся навзничь Очнулся дома без последствий, но и без похода на стадион.
Были матчи с иностранными командами, причем приличного уровня. Также помню сборную Пекина и, кажется, сборную Албании. Фамилии вратаря Еремеева, защитников Миргородского, Мухортова, Левкина, Потапова, полузащитников Маркевича и Бутылкина, нападающих Короткова, Данилова, Фаламеева, Цинклера помню до сих пор. 1956 год оказался пиковым в истории кишиневского футбола: после первого круга 2 место, по итогам сезона — шестое. Надеюсь, память не подвела. Успех команды, вышедшей в класс «А», был оценен. Поздней осенью 1955 года вместе с нами в новом доме на Ленина, 73, кор.3 (потом Армянская, 42) поселились Игорь Маркевич и Владимир Лёвкин. Заселили их в одну квартиру, т.е. коммунально..
Двор был огромный и проходной, в центре две спортивные и между ними детская площадки. Футболисты иногда утром выходили во двор с мячом зарядиться-размяться. Во дворе они смотрелись ещё внушительнее, чем с трибуны. При этом два здоровых и вполне взрослых мужика случалось развлекались, посылая в качестве заигрывания мяч по ногам проходивших молодых женщин.
У двора были задворки, на одних мы вырыли землянку. Наприсваивали друг другу армейские звания и играли в воинское подразделение или часть. На другие задворки, рядом с Болгарской, мы не ходили, поскольку там была зарублена женщина, и следы трагедии были плохо убраны. Эти задворки граничили с садом и спортивными площадками 17-й железнодорожной школы. Ревностно охранял это хозяйство «бадя» Федя, так что в сад мы не лазили.
Размеры двора и большое количество детворы позволяли группироваться по интересам и рассредотачиваться. Но это уже после притирки, весьма непростой, старожилов и новоселов через общие сражения. Вскоре после нашего заселения возникло противостояние старожилов в построенной ими крепости и новоселов, осаждающих её. Когда мы под красным знаменем пошли в атаку, нас встретили неконвенциальным оружием. Я получил от Бориса Полоумова по голове бутылкой с песком. Бутылка раскололась, песок попал за шиворот. Ни сотрясения мозга, ни кровотечения не было. Разбитость головы № 3 опять не состоялась. [Любовь Б-га к троице остается нереализованной до сих пор, и это слегка напрягает.] Мы были разгромлены: флаг захвачен, бойцы рассеяны.
Второе противостояние возникло года через полтора. Причину не помню, но под водительством того же Бориса Полоумова нас блокировали в одном из подъездов нашего дома. На выходе мы сошлись, и опять Борис врезал мне и сломал очки. Тут же он получил удар с использовнием неконвенциальности одного из нас (стальной шарик в кулаке) и всерьез вырубился. Схватка прекратилась.
И тут произошло историческое событие. Петя Кожухарь назначил, говоря языком 90-х, мне стрелку. Ни до, ни после такого у нас не было. Время до боя я бесполезно потратил на попытки склеить оправу очков. Сошлись в окружении болельщиков. Петька, парень заводной и отчаянный, не бросился в атаку, а ввязался на десяток секунд в невыгодный для него обмен ударами. Потом достал нож, а я сразу это заметил и не нарвался. Нас развели.
[Петька и Борька были неплохими парнями, просто не могли смириться со снижением влияния во дворе после заселения нашего дома. Однажды, когда «дело было вечером, делать было нечего», мы трепались на скамейке. И Петька мечтательно сказал: «Мы вырастем, женимся. У нас будут дети, машины и будем вспоминать наш двор». Я такими категориями ещё не мыслил. Петр после семилетки пошел в ремесленное училище, увлекся самбо и стал успешно выступать на городских и республиканских соревнованиях. Где-то в 60-х сел за групповой грабеж или разбой. Отсидел, поселился в Житомире. Завел семью, может, и машину. В Кишинев не вернулся. Борис Полоумов отслужил в армии, вернулся в Кишинев, и впоследствии, по доходящим до меня слухам, возглавил банное хозяйство города.]
Братья Полоумовы явно мне не симпатизировали. Однажды на ступеньках их подъезда меня несильно поколотил некто Сиваченко, тихий, наглый мужик, изгнанный из милиции. Впоследствии оказалось, что поколотил по ошибке. Дошло до отца. Он решил дать делу ход. В самом начале Сиваченко привел 2-3 старших парней, и они засвидетельствовали, что он меня не бил. Основным лжесвидетелем был Юра Полоумов, 1938 года рождения. [После лжесвидетельства он сразу ушел в армию. Вернувшись, успешно отучился и откомсомолил в Кишиневском политехе и был принят на службу в местный КГБ. В 70-х мы не раз случайно общались, и он докучал мне советами о необходимости защиты диссертации. В КГБ он прослужил до демонтажа советской власти.
А Сиваченко, когда мы подросли, от просмотров нашего дворового футбола напросился на участие в игре. Доверить ему можно было только ворота, выходя на которые я старался не гол забить, но, если гол случался, то рикошетом от вратаря. Он с пониманием посматривал на меня.]
Кроме административного здания двор образовывали четыре многоквартирных дома, а также стояли два общежития и несколько маленьких домишек. Многоквартирные дома (двухэтажный, 2 трехэтажных и четырехэтажный) были построены недавно, после 1950 года, так что многие дети продолжали ходить в школы по прежнему месту жительства. Двор учился не менее, чем в восьми школах: 1 и 17 железнодорожные, 1 молдавская, третья, шестая, пятнадцатая, тридцать четвертая и тридцать седьмая.
В административном здании, протянувшемся вдоль Ленина от Армянской до Болгарской, в центральной его части на втором этаже справа от входа за средним из трех обрамлённых окон был кабинет отца. Туда можно было позвонить по телефону 24-02. Когда кабинет расположился дальше по Ленина в здании между Болгарской и Бендерской (совнархоз), то ничего в памяти не отложилось.
Внутри нашего двора, неподалеку от места, где через годы возвели здание Ленинского РК КПМ, располагался грязный общественный туалет и помойка. На этой помойке как-то обнаружился трупик новорожденного. Пролежал он там в окружении всяких служивых достаточное время, чтобы обитатели двора его рассмотрели. В те же годы из окна второго этажа дома, стоящего через Армянскую наискосок от нашего и занятого МВД, вылетел и погиб мужчина. Это тоже из «моих университетов». В этой же мозаике точильщики с переносными точилами, старьевщики, расплачивавшиеся с детьми за утиль глиняными свистульками и надувными цветными шариками, «гицели» (с неясной до сих пор для меня этимологией термина), отлавливавшие собак.
До осваивания чердаков и крыш домов нашего двора мы дошли позже, а так носились иногда по подвалам, тем более, что в одном корпусе подвалы были сквозные. В подвалах кроме коммуникаций были поквартирные сараи. Кое-кто из значительно более старших ребят пытались спровоцировать встречи в подвале с домработницами, которых тогда много было во дворе. [Став постарше, убедились, что некоторые молодые экс-сельчанки были весьма инициативны. Прослойка домработниц во дворе быстро истончилась, рабочие руки тогда были востребованы государством.]
Рядом с нашим домом за забором было общежитие консерватории, в самом доме росли три пианиста, один из которых, сын народной артистки МССР и бывшей примы танцевального ансамбля, Пшеничной, отличался большим трудолюбием, так что в объятиях музыки мы были немало. К тому же почти ежедневный Шопен на улице по направлению к Армянскому кладбищу до поры, когда пешие похоронные процессии, в основном, запретили. [Последний путь отца пролёг 24 июня 1960 года от совнархоза до Армянской и мимо дома.]
Бабушка пыталась наставить меня на исследовательское развитие и подарила детский микроскоп. Особого интереса он не вызвал, быстро надоел и сломался. [Похоже, микроскоп тоже был продуктом импортозамещения. Дальнейшая жизнь показала, что склонности к исследованию механических, физико-химических, биологических и т.п. свойств и явлений у меня нет.]
На период детства пришлись и неприглядные поступки. К таким, конечно, не относятся провинности на старой квартире вроде разбитого в ярости чужого стекла или попадания мячом в тарелку с супом соседки, что, кстати, нашло отражение в упомянутой отцовской тетрадке. Летом 56-го мы с Гошкой, обалдуи, перешедшие в пятый класс, на короткое время сконцентрировались на мальчике на несколько лет младше нас, Толике Симчуке. У него была неустойчивая психика, и при подразниваниях он быстро приходил в истерическое состояние. Старший брат этого мальчика бросался на его защиту, и с возмущенными криками «Несчастные пятиклассники!» атаковал нас, получавших удовольствие от преследования. Так что, я был носителем детской жестокости.
Другой неприятный случай произошел осенью 58-го на уроке химии. При входе учителя в кабинет мы, естественно, встали. При этом я ногой отодвинул стул Вовки Никитина. По команде «Садитесь» Вовка приземлился на пятую точку под хохот класса. Савич, весьма вспыльчивый, раскричался и выгнал Вовку из кабинета. А я промолчал о своей вине. Вряд ли, это трусость, поскольку с учителями у меня уже случались стычки. Несправедливость момента была и в том, что химия только появилась, Вовка ею увлекся. Ему купили набор (типа «Юный химик») с колбами, пробирками, реактивами и штативом. Вовка ставил опыты с привлечением меня. Я же химией не заинтересовался.
Произошедшему Вовка не придал никакого значения. К концу 7-го класса он к химии остыл, ушел из школы и вместе с мамой, тетей Ниной, поступил в строительный техникум. [Конечно, случаи не трагические, но у меня они почему-то ассоциируются с ранним уходом из жизни и Толика, и Вовы.]
Для старожилов и новоселов двора и нашего поколения вскоре важнейшим делом стал футбол. Как мой путь в 34 школу, так и дворовый футбол, оказались связаны с руководством высшего законодательного органа Молдавии. Про особняк проживания Председателя Президиума Верховного совета я уже упоминал, а во дворе на Ленина оказалась квартира проживания секретаря Президиума, Паскаля Трофима (отчество не помню). Этот Паскаль выходил гулять с бульдогом Аськой, спускал её с поводка, и псина принималась доказывать, что мяч ей интересен не менее, чем нам. Следовали словесные схватки с высокопоставленной номенклатурой. С одной стороны пионеры, с другой — член ЦК республиканской компартии. Позиции обозначались на понятном языке, без мата, что свидетельствовало о случавшихся и при Софье Власьевне возможностях свободного обмена мнениями. [У меня сложилось впечатление, что мы, послевоенные, обходились без обсценной лексики.]
Играли много, летом — до наступления сумерек. Потом вываливались взмокшие на Ленина и пили газировку. Раздаточный пункт был то на углу с Болгарской, то с Армянской. Руководил им продавец Яша. Пили из граненых стаканов, которые ополаскивались холодной водопроводной водой и заполнялись для следующего жаждущего. Со временем стали проводить матчи с командой с условно Киевской улицы. Инициатива по проведению междворовых игр была всегда наша, как и победа. Но однажды, летом 1958 года, инициативу проявили соперники. Они предложили сколотить общую команду и сыграть на кубок газеты «Юный ленинец». Команду составили, меня избрали капитаном.
Накануне медосмотра и регистрации опять последовала инициатива, — по подставкам. Допускались к турниру ребята не старше 1945 года рождения. Тут же нашлись подставные и в нашем дворе. Насели на меня и чужие, и свои, да и те, что постарше. Точно не помню, но думаю, что быстро согласился. Подставных было четверо. [Как сейчас с фармакологией в спорте — все принимают, но запрещенные препараты у бедных, отсталых, разгильдяистых, а у продвинутых и организованных — препараты ещё не попавшие в список запретных. Так и тогда на турнире быстро убедились, что мы далеко не одни. Что говорить, были к тому же команды с ребятами из футбольных секций, с профессиональными тренерами, а главный судья соревнований был тренером одной из команд.]
Нашу команду мы назвали простецки — «Буревестник». Были еще птичьи: «Чайка», «Ястреб», “Сокол», — их мы обыграли. Турнир проходил на «Динамо», уменьшенные ворота стояли поперек половины поля. Первая игра была с «Балтикой». Кстати, мое амплуа — центральный нападающий, прямо, как в большом «Буревестнике», где 9-й номер, Юрий Коротков, тоже массой и ростом не выделялся. Так вот, «Балтика» была откуда-то с окраины, единой формы у них не было. Зато напор, азарт, стыки у них были мощные. Первый тайм мы проиграли 2:3. В перерыве судья подошел к нам и подбодрил, сказав, что мы сильнее. А «Балтика» после перерыва сдулась, нехватило выносливости. Мы выиграли 7:3, и я забил один из двух своих голов на турнире. Следующий соперник, «Смена», раскатал нас 4:0. Турнир был выматывающий и физически, и психологически. Запасных было мало, не все могли играть все матчи. Гошка Вдовин исчез с аппендицитом. Я тоже пропустил одну игру.
Главный судья турнира, Беккер, перед матчем с его командой «Искра» дал понять, что наш отличный вратарь, Кожухарь Витя, 1944 года рождения, не пройдет. Пришлось заменить на Яшу Беккера, 1947 года рождения. Главный судья сразу подошел, спросил фамилию, и тот честно сказал : «Беккер». Беккер-судья удивился, но отстал, хотя Беккера у нас в заявке не было. «Искре» мы логично проиграли, и заняли на турнире 4-е место. 1-е — “Смена”.
В нашем дворе у футбола появился достойный конкурент. Как-то, вычитав в какой-то пионерской газете о дворовых пионерских отрядах, я предложил это народу. Отряд получился человек 25-30. Мы увлеченно стали собирать по городу металлолом. Вывезли от нас 2-3 машины. Агент «Вторчермета» жил рядом, в Фонтанном переулке, думаю, не обманул или ненамного. Денег хватило на футбольный, волейбольный мячи и на волейбольную сетку. Так, волейбол плотно вошел в нашу жизнь.
Идеологически-политического в нашем отряде не было ничего. При содействии папы актив отряда принял зам. председателя совнархоза Кирилл Иванович Цуркан. Во дворе, в подвале семейного общежития, нам выделили большую отремонтированную комнату, а также прислали двух вожатых из молодых сотрудников. Девушка по имени Джульетта быда искренняя, эмоциональная, и вскоре после неудачной шутки одного из нас вспыхнула и исчезла. Инженер Женя нам понравился. Здорово читал басни, нормально общался. Он привел фотокорреспондента, и фрагмент нашей футбольной жизни появился в «Юном ленинце».
В том же общежитии, где нам выделили большую комнату, обитал на общих площадках свихнувшийся, грязнющий и пугавший нас нищий по имени Спиридон. Его не выгоняли и, возможно, подкармливали обитатели общаги. Откуда он взялся и куда делся мне неведомо.
Последним мероприятием отряда стал авантюрный велопоход в направлении Гидигича. Велосипеды были у многих (нам с братом его купили в конце 57-го под слухи о грядущей денежной реформе), а вот готовность к дальнему маршруту и к дорожной обстановке настолько разнилась за счёт девочек, что я в пути передергался. До Гидигича мы не добрались, но закончили поход без потерь.
Недетские велосипеды, становящиеся участниками дорожного движения, подлежали тогда государственной регистрации. Жестяной номер стоил 3 руб. и привешивался, обычно, на седло. [В период от 42 до 66 лет я попал почти в наркотическую зависимость от велосипеда, накручивая за недлинный сезон на 590 с.ш. до 3000 км.]
Вскоре старшие парни и девушки приспособили пионерскую комнату для танцев, да и наш запал прошел. Пионерский отряд растворился во времени, а комнате в хозслужбах совнархоза сразу нашли другое применение. Кто-то из дворовых проболтался в школе про отряд, и ко мне возникли претензии у классного руководителя: как это так, кто поручал, кто следил и пр.?
Во второй половине 50-х появилась предшественница нынешних финансовых почтовая пирамида. Условия были примерно такие: рассылаешь в пять адресов открытки…, короче, тебя, в конечном счете, открытками завалят. Я ввязался. Механизм не сработал, но зато я получил приятное письмо от двоюродной сестры из Минска, хранимое до сих пор.
Начиная с 57-го бабушка на лето стала выезжать к старшему сыну в Подмосковье. После первой поездки от следующих я был отцеплен по просьбе принимающей стороны. На некоторое время мы с отцом летом оставались, вообще, вдвоём. Возникала проблема полноценного питания. Сначала мы обедали в летнем ресторане в парке Пушкина рядом с мемориалом и «Патрией». Меню для себя выбрал постоянное: салат из помидор, бульон с фрикадельками, бефстроганов с картофелем фри и компот. Чисто, нежарко, вкусно и быстро.
Отцу персональная машина не полагалась, но мы и так, вроде, успевали за обеденный перерыв. Укладывались, кажется, и в небольшую сумму по тем деньгам. Потом нам организовали обед в столовой находящейся рядом с совнархозом, на Бендерской, фабрики «Стяуа рошие». Обедали в кампании с сотрудниками отца, людьми бывалыми и веселыми. Также можно было наблюдать южный холуяж. Пришлось тогда и поездить с отцом по предприятиям. Ниспорены, Бендеры, Тирасполь, что-то ещё.. Молдавия маленькая, но на маломощной «Победе» дорога, особенно в темноте, казалась нескончаемой.
В 7-м классе у меня появилась важная работа на общественных началах. В служебные обязанности мамы входили получение денег в банке и их доставка на работу. Мама сочла, что я уже на что-то гожусь, и попросила выполнять охранные функции. Мы приходили из дома в красивое здание горбанка с Гермесом над входом, где потом разместился органный зал, и пока мама оформляла — получала, я прогуливался по плиточному полу операционного зала. Деньги загружались в хозяйственную сумку, и я её нес. Кто кого охранял? Путь лежал вниз по 28 июня мимо здания хоральной синагоги, переданного после войны Русскому драмтеатру, до Фрунзе с переходом на Иона Крянгэ (Минковкую) и по ней до Хаждеу (Петропавловской). Повторюсь: времена были вегетарианские.
В финишном, 1959, году детства много чего произошло, не считая внеочередного ХХI съезда партии. Летом мы побывали в обычном пионерлагере, в Кондрицком монастыре. Как осуществлялся заезд и отъезд неведомо, но, думаю, не зря в лагерь нас доставили оба родителя на совнархозовском «ЗИМе». Братьев решили не разделять и отправили во второй отряд, хотя мне шел 14-й год. Палаты были в кельях монастыря. Потолки низкие, кроватей много. В нашей палате были пареньки из Мерен, Фалешт и Кишинева.
День начинался с утренней зарядки (может, были и какие-то построения). Аккордеонист неизменно наигрывал мелодию песни «Солдаты в путь», а мы повторяли телодвижения физрука.. Кроме еды были футбол и волейбол на одной и той же площадке, баскетбол и иногда кино. Показали даже довольно свежий и неплохой фильм «Последний дюйм». За монастырскую ограду не выводили, и на ограниченной территории быстро начало надоедать.
И тут подкатила история. К нам с братом, играющим у баскетбольного кольца, присоединился Слава, кажется, Виноградский. Что-то он не поделил с братом, я заступился, то ли толкнув его, то ли слегка ударив. [Очень похоже на объяснения обычного хулигана.] Слава лег на грунт и изобразил нокаут. Меня взяли в оборот, обязали ночью стоять у кровати и не ложиться. Простоял до поры, когда захотелось спать.
На следующий день провели собрание отряда, и Славу, к его удовольствию, избрали председателем совета. Кем-то выбрали и меня для некоего баланса. Вскоре братья Давидовичи подговорили нас на побег. У них такой опыт был с прошлых пребываний. Мы собрались, запросто преодолели заднюю стену монастыря и лесом двинулись к дороге подальше от лагеря. Вышли к придорожному месту отдыха со скамейками и столом, где нас поприветствовал заждавшийся вожатый или воспитатель.
В лагерь он не предложил идти. Сидели, чего-то ждали. В проходящей в сторону лагеря «Волге» я заметил маму. Оказывается ей с утра стало тревожно за нас, она позвонила отцу и настояла на поездке в лагерь. Вскоре машина вернулась и подкатила к нам. Мама вышла пасмурная, отдала работнику лагеря записку и приказала открыть наши чемоданы. Работник их осмотрел, попрощался, и мы уехали домой. Оказалось, что наш побег был замечен, а братаны, подбившие нас на побег, что-то украли, вроде, постельное бельё.
В школу в те годы мальчики ходили с чемоданами. Отец с югов привез изящный, качественный чемоданчик. С ним я и пошел на очередную футбольную игру на первенство города среди школ. Переоделись прямо на трибуне Республиканского. Апперкот выглядел так: сначала судья приказал снять очки, и я вынужденно перешел в защиту, где моя эффективность меня же не устраивала. После игры на трибуне не обнаружился чемодан. Исчезли и два бывших одноклассника — болельщика, Петька Гейфман и Юрка Морозов. Пришлось идти домой в трусах и гетрах. Это был последний мой официальный футбольный матч. [Года через 2 -3, когда я просматривал милицейский фотоальбом среди знакомцев обнаружил там и Юру Морозова.]
Осенью выпускница факультета физвоспитания, Людмила Николаевна Куренная, набрала в двух ж/д школах свою первую группу, и я стал заниматься легкой атлетикой. Тренирвались 3 раза в неделю по 2 часа. Пушки вместо масла, — только по разнарядке, минуя прилавок, мы смогли купить в единственном спортивном магазине, на Ленина (потом магазин перебрался на угол Котовского — Сталинградской), приличные спортивные костюмы. Шиповки нам выдали, а в дальнейшем кое-что перепадало от сборников. Как и положено для детей, подготовка шла общеразвивающая и многоборная. Мы в разумных пределах осваивали технику бега, включая барьерный, прыжков (кроме шеста), метаний-толканий (кроме молота).
Стадион позволил наблюдать известных спортсменов. 59-й год ограничился только Валентиной Масловской. Член сборной страны, чемпионка Европы 1958 года в эстафете, она готовилась к римской олимпиаде. У нас тренировки начинались в 16, а она, похоже, к этому времени заканчивала. Потому что мы, мальчики, ее иногда обнаруживали отдыхающей в мужской раздевалке. Скуластая, симпатичная, с резковатым голосом, она сидела полуразвалившись в бордовом спортивном костюме и болтала с гардеробщицей. Переодевались при мастере спорта, что поделаешь.
[Более интересные наблюдения знаменитостей, членов сборной Союза, Гусмана Касанова, Бориса Савчука, Виктора Большова, ставшим мужем Масловской, Светы Древаль (Долженко, Крачевской) уходят за обозначенные пределы детства. А какие колоритные личности были среди тренеров, а ещё был Гандрабура. И во время тренировок, и соревнований по стадионной радиотрансляции нередко звучало: «Товарищ, Гандрабура, пройдите к …». Термин «Гандрабура» был нарицательным и шутливым. Увидел я Гандрабуру не сразу. Небольшой мужичок в кепке, наверное, разнорабочий, он выполнял указания своего начальника, грозного Василия Михайловича Найденова, и остался в моей памяти.
Занимался я легкой атлетикой 3,5 года до весны 63-го. Спорт стал важным элементом моих университетов. Достижения скромные в связи с отсутствием природной одарённости и тренерской чехардой: на стадионе второй разряд я не вытянул. Да и тогда нормативы были значительно круче, чем теперь. Второй разряд в кроссе на 1 км. Эстафеты бегал за сильные команды на первом этапе, за слабые — на последнем. Единственный раз в выиграл более-менее масштабное соревнование на V спартакиаде учащихся Молдавской железной дороги в 1961 г. в беге на 400м.
В том же 59-м мне купили первый полноценный костюм (чешский, коричневый), туфли на толстой подошве и часы. Вовка оценил новый прикид, лестно сравнив меня с немецким генералом из фильма «Бабетта идет на войну». Стали возникать дни рождения, изредка вечеринки, где девочки учили танцевать.
И детство кончилось. Формально.
Автор: Леонид ГИМПЕЛЬСОН. Сентябрь 2016 г.
http://school34kishinev.ru