Какой кошмар....
Продолжение сможете нам показать?
Спасибо,Римти.
Воспоминания о старом Кишинёве
Модератор: rimty
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Если заинтересовало, то отсканирую еще немного.Алексей писал(а):Какой кошмар....
Продолжение сможете нам показать?
Спасибо,Римти.
Просто дальнейшая история не связана с Кишиневом.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Сейчас наверное нам объяснят целесообразность репрессий и внесудебных расправ.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Рад,что Вы не спите.И Римти тоже - ночная птица.Да, подождем продолжения,если это Вас не затруднит.Может, есть ссылка какая?snob писал(а):Сейчас наверное нам объяснят целесообразность репрессий и внесудебных расправ.
С уважением.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Нет, уж никак не сегодня, завтра...Алексей писал(а):Да, подождем продолжения,если это Вас не затруднит.Может, есть ссылка какая?
"Я не могу, дормир, в потемках", ну, то есть сканировать в темноте...
-
bunicaSoni
- Местный
- Сообщения: 840
- Зарегистрирован: 15 ноя 2009, 19:56
- Откуда: Я — житель маленького городка, но никогда не покину его, чтобы он не стал ещё меньше. (Плутарх)
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Прежде всего - огромущее спасибо и Rimty, и Steinchik-у за невероятно интересные материалы. Милая Rimty, очень ждём продолжения.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Продолжение - здесь.bunicaSoni писал(а): очень ждём продолжения.
Из того же источника - о смене власти в 1940-м:
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Лев Толстой и Кишинев
"в марте 1854 года, молодой писатель Лев Толстой в чине
подпоручика артиллерии российской армии, проезжал через
Кишинев. Он направлялся в Румынию на службу в
артиллерийскую бригаду Дунайской армии.
Через месяц, по поручению командования, он вновь
посетил наш город, а также побывал во многих городах
Бессарабии, Валахии и Молдовы.
В начале сентября того же года, в связи с передислокацией
корпуса, в котором он служил, Толстой прибыл для дальнейшей
службы в Кишинев. На этот раз Лев Николаевич прожил здесь два месяца.
В одном из писем того времени Толстой писал:
- Мы в Кишиневе скоро шесть недель. Город провинциальный, красивый,
оживленный по случаю приезда великих князей: Николая и Михаила...
Все время писателя занимала тогда служба, чтение и литературная
деятельность. Именно в Кишиневе Толстой написал рассказы «Записки фейерверкера», «Дядюшка Жданов и кавалер Чернов», «Как умирают солдаты». Известно также, что
Лев Николаевич намеревался открыть в Кишиневе журнал «Военный листок».
Хотя жизнь в Кишиневе была у Толстого довольно сносной, он ею
тяготился. Но не потому, что ему не нравился Кишинев: от него-то
как раз писатель был в восторге. Дело в том, что Толстой хотел
поскорее поехать туда, где шли самые ожесточенные сражения.
И 2 ноября 1854 года писатель выезжает из Кишинева в Севастополь.
Там он участвует в боях, после чего пишет знаменитые «Севастопольские рассказы».
Дни пребывания в Кишиневе остались в памяти Толстого, его
дневниках, переписке. Впоследствии он хотел написать воспоминания
о жизни в Кишиневе, а связь писателя с нашим городом продолжалась
до самой его смерти. Толстому в Ясную Поляну писали из Бессарабии
ученые, общественные деятели, обыватели.
В 1901 году, во время болезни писателя, Толстому слали пожелания о
скорейшем выздоровлении со всех уголков Российской империи. В 1902
году, положительно отозвавшись о первом номере кишиневского журнала
«Вегетарианское обозрение», Толстой выразил желание
сотрудничать с ним и помогал его авторам советом.
В 1908 году, - к 80-летию со дня рождения писателя, - в Кишиневе был
выпущен сборник его рассказов для молдавской деревни.
Как писал друг Толстого, доктор Маковецкий, Лев Николаевич перед
смертью собирался уехать в Бессарабию. За три месяца до
смерти писатель делает запись в своем дневнике:
- Откуда деньги для поездки в Кишинев?..
После смерти Толстого многие бессарабские и кишиневские газеты,
несмотря на строгую цензуру, откликнулись на всенародное горе,
опубликовав некрологи.
Всеволод РЕВУЦКИЙ (old.kp.md, 20.03.2004)
---------------------------------------
От себя добавлю, что в этом году в Бухаресте была организована
международная конференция, посвященная 100-летию со дня смерти Толстого.
"в марте 1854 года, молодой писатель Лев Толстой в чине
подпоручика артиллерии российской армии, проезжал через
Кишинев. Он направлялся в Румынию на службу в
артиллерийскую бригаду Дунайской армии.
Через месяц, по поручению командования, он вновь
посетил наш город, а также побывал во многих городах
Бессарабии, Валахии и Молдовы.
В начале сентября того же года, в связи с передислокацией
корпуса, в котором он служил, Толстой прибыл для дальнейшей
службы в Кишинев. На этот раз Лев Николаевич прожил здесь два месяца.
В одном из писем того времени Толстой писал:
- Мы в Кишиневе скоро шесть недель. Город провинциальный, красивый,
оживленный по случаю приезда великих князей: Николая и Михаила...
Все время писателя занимала тогда служба, чтение и литературная
деятельность. Именно в Кишиневе Толстой написал рассказы «Записки фейерверкера», «Дядюшка Жданов и кавалер Чернов», «Как умирают солдаты». Известно также, что
Лев Николаевич намеревался открыть в Кишиневе журнал «Военный листок».
Хотя жизнь в Кишиневе была у Толстого довольно сносной, он ею
тяготился. Но не потому, что ему не нравился Кишинев: от него-то
как раз писатель был в восторге. Дело в том, что Толстой хотел
поскорее поехать туда, где шли самые ожесточенные сражения.
И 2 ноября 1854 года писатель выезжает из Кишинева в Севастополь.
Там он участвует в боях, после чего пишет знаменитые «Севастопольские рассказы».
Дни пребывания в Кишиневе остались в памяти Толстого, его
дневниках, переписке. Впоследствии он хотел написать воспоминания
о жизни в Кишиневе, а связь писателя с нашим городом продолжалась
до самой его смерти. Толстому в Ясную Поляну писали из Бессарабии
ученые, общественные деятели, обыватели.
В 1901 году, во время болезни писателя, Толстому слали пожелания о
скорейшем выздоровлении со всех уголков Российской империи. В 1902
году, положительно отозвавшись о первом номере кишиневского журнала
«Вегетарианское обозрение», Толстой выразил желание
сотрудничать с ним и помогал его авторам советом.
В 1908 году, - к 80-летию со дня рождения писателя, - в Кишиневе был
выпущен сборник его рассказов для молдавской деревни.
Как писал друг Толстого, доктор Маковецкий, Лев Николаевич перед
смертью собирался уехать в Бессарабию. За три месяца до
смерти писатель делает запись в своем дневнике:
- Откуда деньги для поездки в Кишинев?..
После смерти Толстого многие бессарабские и кишиневские газеты,
несмотря на строгую цензуру, откликнулись на всенародное горе,
опубликовав некрологи.
Всеволод РЕВУЦКИЙ (old.kp.md, 20.03.2004)
---------------------------------------
От себя добавлю, что в этом году в Бухаресте была организована
международная конференция, посвященная 100-летию со дня смерти Толстого.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Самое нелепое, что в путинской России эта дата прошла незамеченной - более того - церковь заявила, что не снимает своих претензий к великому писателю. Реакция вернулась...rimty писал(а):От себя добавлю, что в этом году в Бухаресте была организована международная конференция, посвященная 100-летию со дня смерти Толстого.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
"В КИШИНЕВЕ, НА ФОНТАНКЕ..."
Воспоминания Капитолины Кожевниковой
Если с улицы Ленина вы поворачивали влево по Пушкинской, то метров через сто, а может, и меньше вы как раз попадали на Фонтанный переулок. Коротенький, тихий, очень зеленый переулочек. На углу Фонтанки (как мы его быстро прозвали) и Пушкинской улицы стоял большой одноэтажный дом в окружении старых развесистых кленов. При румынах в нем располагалось управление городской полиции. а в советское время там существовала редакция республиканской газеты на русском языке "Советская Молдавия", куда мы и попали волею судеб после окончания Уральского университета.
Встретила нас в редакции пестрая и весьма колоритная компания. Встретила, надобно сказать, довольно кисло. Главный редактор посмотрел на бедно одетых студентов и в восторг не пришел. Тощий еврейский паренек, бывший фронтовик, с экзотической фамилией Гершенбаум. Робкая провинциалка с годовалой девочкой на руках.
- Трое детей, - тяжело вздохнул главный редактор и отправил нас с глаз долой в пограничный городок Унгены, видать, без особой надежды на то, что из нас выйдет толк. А между прочим, дипломированных журналистов в редакции тогда не было.
В Унгенах мы пробыли год.
...Стояла молдавская осень, яркая, сочная, как гроздь только что срезанного с лозы винограда. Осень сытая (правда, только не для нас), пряная и пьяная. В селе под Унгенами, где нам с трудом удалось найти жилье, гремели барабаны, пели скрипки бродячих музыкантов-лэутаров. Крестьяне справляли в свой последний свободный от колхозов год, шумные свадьбы. От лихих плясок на площади неподалеку от церкви пыль стояла столбом.
Но это был только фон нашего неустроенного бытия. Нам надо было вжиться и врыться в эту чужую землю, с чужим языком и обычаями, с иной национальной психологией, понять и принять все это и суметь рассказать в газете.
В журналистике тех далеких лет царила мертвящая скука. Мы погибали от бесконечных ограничений и запретов: об этом нельзя говорить, о том не стоит. Как написать интересно в таких условиях? А нам ведь во что бы то ни стало надо утереть нос редакционному народу, доказать, что мы не лыком шиты. Как вообще работать, когда старый примус не хочет гореть, хоть ты тресни, ребенок хнычет от голода и неуюта нашего жилища?
...Мы так старательно работали, что через год нас перевели в Кишинев, и мы поселились на той самой Фонтанке. Именно поселились, потому что квартиру нам дали в подвале редакционного здания. Это был настоящий подвал с единым подслеповатым оконцем, стоящим на земле. Мы видели только ноги сотрудников редакции, которые ходили мимо в деревянный сортир, стоящий в глубине двора. У нас была комната в четырнадцать метров. Тут и спальня, тут и кухня.
Вскоре к нам приехала моя мать. Так мы вчетвером и жили более двух лет в том сыром подвале. На стенах плесень, с потолка капает. А мы не роптали. Все-таки свой угол, к тому же бесплатный.
Когда нам, наконец, дали двухкомнатную квартиру в доме высланного в Сибирь священника на Свечной улице, в подвал захотела вселиться редакционная машинистка, мать двоих малышей, Роза Фельдман. Перед тем. как вселить в подвал Розу, главный редактор спустился в нашу бывшую обитель. После своего роскошного по тем временам особняка с большим садом ему наши апартаменты явно пришлись не по вкусу. Он постоял, посмотрел и изрек:
- Отныне люди здесь жить не будут.
Бедная Роза Фельдман осталась на частной квартирке, а в подвале решили разместить архив нашей библиотеки, который, в конце концов, сгнил от сырости.
Архив сгнил, а мы выжили.
Несмотря на мое довольно удачное журналистское начало, в аппарате редакции вое складывалось совсем нелегко. Меня прогнали в качестве "литраба" чуть ли не по всем отделам, пока я прочно не осела на несколько лет, до самого ухода, в отделе сельского хозяйства. Но это уже позже, когда Ося вступил в Союз писателей и ушел в журнал "Днестр" (впоследствии он назывался "Кодры"). А до этого он оттрубил пять лет на сельхозниве. Это он-то, выросший на индустриальном Урале. Заведовал отделом Николай Аристархович Соснин, спокойный мужичок. быстро оценивший Осины способности, которые он весьма умело использовал. Они даже подружились, вместе строчили передовицы об уборке урожая и подъеме зяби, придумывали (только я знала, кто это все придумывал) разные рекорды, а потом их бойко описывали. За какую-то удачно расписанную животноводческую эпопею их пригласил к себе первый секретарь ЦК партии Молдавии Леонид Ильич Брежнев. Побеседовал, накормил обедом, даже угостил водкой. Это дало повод впоследствии моему мужу хвастаться, что он пил водку с самим Брежневым...
Но Брежнев был позже, а вначале республикой правили какие-то совсем бледные личности.
Последние три года царствования Сталина жизнь людей была скована страхом. Все было пронизано им. Все жили в ожидании какой-то неминучей беды
Врачи-отравители, безродные космополиты - все это мы пережили в городе, где евреем быть просто опасно. А ведь они составляли около 40 процентов населения. Когда мы уезжали в Кишинев, Осина мать, Елизавета Исааковна, тяжко вздохнула:
- Вы едете в город, где когда-то были страшные погромы.
Но она не могла и предположить, что нам также предстояло пережить там свои "погромы".
Главным редактором "Советской Молдавии" был Николай Васильевич Зверев, неплохой, в общем, мужик. По возможности, он пропускал острые критические материалы, иногда сам, под псевдонимом, писал фельетоны. На вид наш Зверь был грозен. А я тогда еще не преодолела своей природной робости, которая вовсе не вязалась с нашим ремеслом. Редактора боялась, как огня. Если мне надо было к нему идти, я собиралась с духом целую неделю, а потом просила секретаршу, милейшую Эсфирь Моисеевну, выбрать минуту, когда редактор пребывал в хорошем расположении духа. Иной раз наша Эсфирушка прямо-таки вталкивала меня в его кабинет. Однажды Зверев так и сказал:
- Такое впечатление, что вас сюда втолкнули насильно.
Он не представлял, насколько был прав.
И вот однажды в комнату, где я сидела вместе с тремя сотрудниками, прибегает Эсфирь Моисеевна и тихо так, чтоб не услышали другие, говорит:
- Bac редактор вызывает.
У меня, естественно, затряслись все поджилки.
- А что случилось?
- Не знаю, - опускает Эсфирь глаза и уже шепчет: - У него сотрудник ЦК партии.
Не помню, как я переступила порог редакторского кабинета. Зверев, не глядя на меня, бросил:
- Садитесь, Капитолина Васильевна.
Я села напротив незнакомого человека, который оказался инструктором отдела пропаганды и агитации. Он и начал тот странный разговор:
- Журналисты должны помогать партии устанавливать нормы социализма в молодой республике... Нам нужны квалифицированные кадры, вы вполне подходите для дальнейшего продвижения по служебной лестнице, но есть одна загвоздка... Поймите меня правильно, мы ничего не имеем против вашего мужа. Он хорошо воевал, награжден орденами, но сейчас в стране такая напряженная обстановка. В связи с делом врачей евреям выражается недоверие... Подумайте о своем будущем... Может, у вас в семье нелады, вам быстро, без всяких формальностей, оформят развод...
Вначале я ничего не могла понять и недоуменно смотрела на своего собеседника. Тот глядел на меня пытливо, голос у него был ровный, даже монотонный. Редактор чертил на листке бумаги квадратики и кружочки. Ни разу на меня не взглянул. Когда я услышала про развод, внутри меня будто какая-то пружина сработала. Куда только подевалась моя застенчивость! Короче, я произнесла короткую речь о том. что никто не вправе мне диктовать, как строить отношения с мужем. Идти на разрыв из-за карьерных соображений - это вообще низость...
Человек напротив даже бровью не повел в ответ на мою горячность:
- А вы спокойно поразмыслите и дайте нам знать. Мой телефон возьмете у Николая Васильевича.
На другой день Зверев встречает меня в коридоре, окидывает меня своим пронзительным взглядом, которого я уже почему-то не боялась, и, усмехнувшись, говорит:
- Вот вы какая, я и не подозревал...
А ведь как только мы приехали, именно он, наш главный, устроил Осе экзекуцию с фамилией. У него шла в номер статья. Уже ночью, в типографии, Николай Васильевич, просматривая заголовки, "шапки", врезы, уткнулся носом в подпись под Осиной статьей:
- Гершенбаум... Да с меня за такую фамилию три шкуры ЦК спустит. Ну, ладно, Литвак там или Резников, куда ни шло. А тут и язык сломаешь. Пусть будет Герасимов хотя бы. А что, мне нравится, хорошая русская фамилия.
Утром приходим на работу, разворачиваем свежий номер, а там некий И.Герасимов. Так лишился Ося фамилии своего отца, своих дедов, которые жили в польском городе Лодзи и были потомственными ткачами. Зато получил "хорошую русскую".
И что-то просочилось из редакторского кабинета после того разговора с сотрудником ЦК. Зашушукались женщины, бросая в мою сторону любопытные взгляды. А однажды некая Ольга Фомина, приехавшая к нам то ли из Орловской, то ли из Брянской области, решила по-дружески, как она выразилась, меня поучить:
- При такой трогательной привязанности к мужу, моя дорогая, вы в газете никогда карьеры не сделаете. Надо быть более гибкой. Наша профессия особая, а уж для нас, баб, тем паче.
- Вы хотите сказать, что тут происходит соединение двух древнейших одновременно? - не выдержав, съязвила я.
- Это все слова. Я старше вас и знаю по опыту, что говорю.
Что ж, опыт у нее в этих делах был действительно богатый. Он двигал ее по служебной лестнице, хотя она и была абсолютно бездарной. Мне ее опыт не годился. Да и продвигаться я никуда не хотела. У меня была одна цель - научиться писать.
Вся наша редакция делилась на две половины: меньшая - евреи, большая - русские, и среди них немало ярых антисемитов. И как они в те годы осмелели, обнаглели! Еще бы! Темные чувства, которые у многих сидели в душе, теперь можно было не скрывать. Антисемитизм стал частью партийной политики.
Если в газете проходила какая-то ошибка, русскому сотруднику это прощали. Ну, дадут выговор. а то и ограничатся порицанием, проработкой на редакционной летучке. Если виноват в ошибке еврей - сразу же вон из редакции. Так ни за что ни про что потерял работу прекрасный человек Виктор Иосифович Канер. Был он у нас заместителем ответственного секретаря. Ту ошибку можно было с успехом свалить и на работника отдела, и на "свежую голову". Нет, свалили на Канера, главу большой семьи. Его тут же уволили из газеты, будто только и ждали, кого бы из наших коллег-евреев отдать на заклание. Словно план какой-то дьявольский выполнялся.
Видно, и был такой план, потому что вскоре за этим случаем Осю вызвали в ЦК и стали усиленно предлагать поехать на север республики, в забытые богом Братушаны и стать там редактором газеты местной МТС. Почувствовав, что попадает в крепкие партийные объятия, Ося просто-напросто поскандалил, напомнив о фронте, о своих боевых орденах, ленинградской блокаде. В конце-концов от него отстали. Пронесло!
А потом началось страшное. Поползли упорные слухи о выселении евреев, дабы уберечь их от гнева народного, то ли в Сибирь, то ли в Северный Казахстан. Отравители, враги общества... Ося выработал план: он поедет один, а жена и теща, будучи представителями великого русского народа, останутся здесь. Их-то трогать - по какому праву? А вот как быть с ребенком - полукровка все же. Но как-нибудь две женщины сохранят маленькую кудрявенькую его дочку. Может, потому мне и предлагали развод? Так сказать, из гуманных соображений?
На семейном совете мы с матерью решительно отвергли Осину идею. Разлучаться не следует.
- Нет уж, раз вместе живем, вместе и поедем, куда пошлют, - решительно сказала моя мама, деревенская, верующая женщина, которая противилась вначале нашему браку по причине распятого Христа.
В городе спешно закрывали частную врачебную практику. А в Кишиневе было несколько великолепных докторов, когда-то получивших образование во Франции, Германии. Рассказывали, что в одной городской поликлинике инвалид войны избил костылем пожилого врача.
В газетных фельетонах запестрели еврейские фамилии. Мы перестали пускать к себе домой нашего однокашника по университету Федю Чащина, который отличился на этом поприще. Атмосфера накалялась. Все жили в ожидании грозы.
Но грянули иные, неожиданные события. Умер Сталин. Все его принялись оплакивать. Даже мой муж, у которого в 38-м году был расстрелян отец, не удержался, пустил слезу.
- Эх, ты, - жестко сказала я, - нашел кого жалеть. Ведь это он тебя сделал сыном врага народа.
Отца Оси расстреляли, а когда он, 18-летним мальчишкой попал на фронт, то его определили в специальную "неблагонадежную" часть, куда собрали сыновей репрессированных родителей. Им не доверяли оружия, и в первый бой они пошли с саперными лопатками. Многие погибли, ценою жизни доказывая преданность родине.
Ося застыдился тех слез, а я пожалела о своей резкости и более никогда не напоминала ему минуту слабости. У меня-то, слава Богу, с детства был выработан иммунитет против поклонения вождю всех времен и народов. Мне было лет двенадцать, когда отец по дороге - мы ехали с дальнего покоса, сидя в телеге на свежескошенной траве - начал просвещать меня на сей счет:
- Придет время, когда народ будет судить Сталина за все его черные дела. Он отнял у нас землю, скот - все, чем мы жили. Тюрьмы переполнил безвинными людьми...
Я испугалась, потом возмутилась, даже назвала любимого своего папаню врагом народа. Надо мной, конечно же, витал в это время немеркнущий образ Павлика Морозова. А тогда, до войны, он был среди нас еще совсем свеженьким героем.
- Эх, рано я заговорил с тобой об этом, - сокрушенно сказал отец, - мала еще, неразумна, погодить бы надо, да больно уж душа горит. Подрастешь, сама все поймешь...
А зерно страшной правды в душу запало, лежало там без движения до поры, до времени, а потом, с годами, стало прорастать потихоньку.
Шли годы. Отца не стало. И я все чаще и чаще вспоминала тот разговор, когда мы ехали степной дорогой, летним солнечным днем. До сих пор дивлюсь, как простой крестьянин в те далекие глухие годы понимал то, чего не понимали умные головы, ученые люди! Значит, не все перемалывались в пропагандистской машине. Кто-то и сохранял душу, не покорялся и не смирялся. И таких, думаю, было немало.
Отец преподал мне много полезных уроков, но этот наверное, был самый важный. Да и вся жизнь этого неукротимого деревенского бунтаря была для нас, четверых его детей, одним большим уроком. Он ненавидел саму идею насильственной коллективизации, систему поддержки голытьбы, угробления умных, рачительных хозяев. Хотя, надо сказать, у него самого не было ни стремления к наживе, ни умения приумножать блага. Жил открыто, никого не боясь, ни перед кем не пресмыкаясь. Добряк был невероятный. Мог снять с себя рубаху и отдать бедному человеку, к великому негодованию нашей экономной мамы. Мы и выживали только благодаря ее изворотливости, хозяйственному таланту, когда из пустяков варился суп, вкус которого до сих пор помнится.
И началась в стране после смерти Сталина новая эпоха. Но страх, посеянный тираном, продолжал витать над нами. Созданная им система подавления всякого намека на свободу работала безупречно. Где-то вскоре, неожиданно для всех, сняли с должности главного редактора Зверева. В его биографии отыскали большой "изъян": во всех анкетах он писал, что его отец был учителем, а на самом деле - подумать только! - оказался сельским священником где-то в Сибири. Кто-то ведь раскопал, донес. Охотников таких было в те времена до черта.
Это было падение сильного, уверенного в себе человека. Уже позже, когда на смену ему прислали из Москвы, аж из ЦК партии, нудного чиновника, без искры божьей в душе, ничего не понимающего в нашем деле, мы оценили своего грозного Зверя. С ним же было интересно работать!
Оценили позже. А теперь, когда он покидал редакцию, всех как-то размело в разные стороны. Попрятались по своим кабинетам его выдвиженцы и любимцы, все замы и помы. Подхалимов будто ветром сдуло. Человек, попавший в немилость власть предержащих, становился изгоем. Хотя и кара-то постигла его не такая уж суровая. Он был назначен заместителем редактора газеты "Советская Латвия". Все-таки чувствовалось медленное наступление оттепели.
Семья Зверевых (а было у редактора трое детей) собралась в дорогу. И вот пришли на вокзал провожающие. Кто пришел? Мы с мужем, верная Эсфирь Моисеевна, фотокорреспондент, закадычный Осин друг Алеша Бочаров, заведующая нашей библиотекой, моя подружка Слава Кучук и наш комендант, невысокий, рыжий еврей по фамилии Коцубей.
Николай Васильевич оглядел нашу маленькую скромную кампанию и тихо произнес:
- Спасибо, дорогие. Я этого не забуду, - и, помолчав, добавил. - А я, дурак, других выдвигал, на других опирался.
И не выдержал, заплакал. Такие вот были проводы. А когда приехал новый редактор, тот московский зануда, ему настучал какой-то доброхот, кто провожал его опального предшественника. Он всегда был предельно сух с нами всеми. К счастью, Ося вскоре ушел из редакции. А когда меня позвали в "Комсомольскую правду" собкором по Молдавии, новый шеф послал в Москву не очень лестную характеристику. Но меня все равно взяли. И когда я по старой памяти заходила в родной дом на Фонтанке, он со мной почти не здоровался. Но птичка уже вылетела из своего гнезда и отправилась в новый полет...
Оглядываясь назад, я с удивлением отмечаю какую-то особую свою привязанность к молдавской земле. Позже я буду ездить и бродить по всей стране, полюблю много разных мест: Украину и Карелию, Прибалтику и Среднюю Азию, конечно же, центральную Россию с ее тихими речками, грибными лесами и вьюжными зимами. Но Молдавия навсегда останется первой любовью. У Иона Друцэ, с которым мы познакомились еще в Кишиневе и продолжали дружить все годы в Москве, есть пьеса "Птицы нашей молодости". В Кишиневе прошли десять моих молодых лет, таких насыщенных, таких трудных. Но мы были романтики, воспитанные на Пушкине, Тургеневе, Чехове, Паустовском. Жизнь нас беспощадно била-колотила, а в душе все равно звучала, не смолкая, какая-то струна. И кружились над нами, как бы оберегая от бурь и невзгод, птицы нашей молодости.
Мысленно я все брожу по улицам старого Кишинева, которого уже не существует. И вижу тех, кого уже нет на земле. Вот идет, медленно переставляя больные ноги, маленькая, плотная старушка. Это Дора Самойловна, мать Славы Кучук. Она несет тяжелые сумки с провизией, открывает калитку по улице Щусева, проходит мимо палисадника, за которым растет старое абрикосовое дерево, плодами которого мы так любили лакомиться. Дора Самойловна зафарширует рыбу, пригласит нас, посадит за большой стол, достанет свое богатство - серебряные ножи и вилки с ее монограммой ДК. Потом посмотрит на нас своими добрейшими глазами цвета незабудок и торжественно произнесет:
- Ну, а теперь скажите вашу рецензию...
Рецензия всегда была заслуженно хвалебной, ибо такой рыбы мы никогда не едали.
Вот выскакивает из редакции, будто черт из табакерки, пьянчужка Павел Аникин, маленький, высокомерный и злой. Среди приезжих русских было много откровенных пьяниц - Звягинцев, Жилко, Мурашко, Лукьянов. В Молдавию их и влекла дешевая выпивка...
Следом за Аникиным движется высокий худой Исаак Абрамович Хайкин. У него седая растрепанная шевелюра, длинная шея с выпирающим кадыком, большой горбатый нос. Ходит он медленно и важно, за что мы, злоязычная молодежь, прозвали этого незлобивого человека "корабль пустыни".
Из открытого окна библиотеки мне машет рукой моя верная подруга Слава Кучук, с которой я провела много хороших часов своего кишиневского бытия. А вот идут Ося, Алеша Бочаров, Миша Резников, Вася Тымчишин, Женя Габуния. Сия дружная компания двинулась вниз по Пушкинской, определенно к Каушанскому. Так зовут продавца маленькой винной лавки. Говорят, раньше, при румынах он был ее владельцем. Женщины в этих походах не участвовали. Я так и не заглянула в этот погребок ни разу. Но зато наслышалась о нем!
- Ах, каким вином угостил нас сегодня Каушанский! - хвастался Ося. - Совершенно изумительный розовый "португейзер!"
Говорили "у Каушанского" только о политике, и потому он закрывал свой магазин, когда туда вваливалась ватага журналистской братии. Как говорится, от греха подальше. Времена-то были суровые.
Я не спеша иду домой. Меня ждут дочка и мама. На столе, наверное, уже стоит ужин. Мне легко и покойно. Почему-то больше запомнились не весенние деревья в цвету, а желтые клены, шуршащие листья под ногами. Теплая молдавская осень, запах жареных перчиков и сливового повидла, которое запасливые кишиневские хозяйки заготавливали чуть ли не пудами.
На лавочках перед своими крохотными мастерскими сидят сапожники, часовщики, всякий рабочий люд.
- Мадам, - окликает меня человек с остатками пышной шевелюры на голове, - ну, как ваши часики?
- Спасибо, ходят.
- А что я вам говорил! Вы-таки да имеете дело с лучшим майстером Кишинева. Если испортятся часы у вашего мужа или каких знакомых, присылайте ко мне, только ко мне...
Я улыбаюсь и, кажется, улыбка так и остается на моем лице. Мне хорошо, мне покойно в этом городе. Здесь живут славные добрые люди. И я никуда не хочу отсюда уезжать.
Но этот день все-таки настает. Муж убедил меня - надо ехать в Россию.
Уговорил. Немногим более года успела я поработать собственным корреспондентом "Комсомольской правды" по Молдавии. И вот попросила о переводе. "Поезжай в Воронеж, - сказали в редакции. - Хороший город, будешь обслуживать четыре области. Большой творческий простор".
Но я так вросла в эту южную землю. Я скиталась по молдавским селам, ела на полевом стане вместе с механизаторами фасолевую чорбу, сидела за чаркой доброго вина в каком-нибудь подвале в обществе людей, чьи руки от тяжкого труда были похожи на корни старой виноградной лозы, бродила по Буджакской степи, где пасли свои овечьи отары гагаузы. Разве забудешь цветущие сады приднестровского села Кицканы? И запах жженной кукурузной соломы, и переливчатые трели незатейливой вишневой дудочки-флуэра и неистовые танцы на сельских площадях, и город, где когда-то "лирой северной пустыни оглашая, скитался" сам Александр Сергеевич...
Да, меня корчевали из этой земли, как корчуют виноградные лозы. С треском. с болью и кровью. Но я и не подозревала тогда, какая корчевка ждет меня впереди, на склоне лет...
Кружились над нашими головами птицы нашей молодости, что-то кричали, от чего-то предостерегали. Да разве поймешь их птичий язык!
Воспоминания Капитолины Кожевниковой
Если с улицы Ленина вы поворачивали влево по Пушкинской, то метров через сто, а может, и меньше вы как раз попадали на Фонтанный переулок. Коротенький, тихий, очень зеленый переулочек. На углу Фонтанки (как мы его быстро прозвали) и Пушкинской улицы стоял большой одноэтажный дом в окружении старых развесистых кленов. При румынах в нем располагалось управление городской полиции. а в советское время там существовала редакция республиканской газеты на русском языке "Советская Молдавия", куда мы и попали волею судеб после окончания Уральского университета.
Встретила нас в редакции пестрая и весьма колоритная компания. Встретила, надобно сказать, довольно кисло. Главный редактор посмотрел на бедно одетых студентов и в восторг не пришел. Тощий еврейский паренек, бывший фронтовик, с экзотической фамилией Гершенбаум. Робкая провинциалка с годовалой девочкой на руках.
- Трое детей, - тяжело вздохнул главный редактор и отправил нас с глаз долой в пограничный городок Унгены, видать, без особой надежды на то, что из нас выйдет толк. А между прочим, дипломированных журналистов в редакции тогда не было.
В Унгенах мы пробыли год.
...Стояла молдавская осень, яркая, сочная, как гроздь только что срезанного с лозы винограда. Осень сытая (правда, только не для нас), пряная и пьяная. В селе под Унгенами, где нам с трудом удалось найти жилье, гремели барабаны, пели скрипки бродячих музыкантов-лэутаров. Крестьяне справляли в свой последний свободный от колхозов год, шумные свадьбы. От лихих плясок на площади неподалеку от церкви пыль стояла столбом.
Но это был только фон нашего неустроенного бытия. Нам надо было вжиться и врыться в эту чужую землю, с чужим языком и обычаями, с иной национальной психологией, понять и принять все это и суметь рассказать в газете.
В журналистике тех далеких лет царила мертвящая скука. Мы погибали от бесконечных ограничений и запретов: об этом нельзя говорить, о том не стоит. Как написать интересно в таких условиях? А нам ведь во что бы то ни стало надо утереть нос редакционному народу, доказать, что мы не лыком шиты. Как вообще работать, когда старый примус не хочет гореть, хоть ты тресни, ребенок хнычет от голода и неуюта нашего жилища?
...Мы так старательно работали, что через год нас перевели в Кишинев, и мы поселились на той самой Фонтанке. Именно поселились, потому что квартиру нам дали в подвале редакционного здания. Это был настоящий подвал с единым подслеповатым оконцем, стоящим на земле. Мы видели только ноги сотрудников редакции, которые ходили мимо в деревянный сортир, стоящий в глубине двора. У нас была комната в четырнадцать метров. Тут и спальня, тут и кухня.
Вскоре к нам приехала моя мать. Так мы вчетвером и жили более двух лет в том сыром подвале. На стенах плесень, с потолка капает. А мы не роптали. Все-таки свой угол, к тому же бесплатный.
Когда нам, наконец, дали двухкомнатную квартиру в доме высланного в Сибирь священника на Свечной улице, в подвал захотела вселиться редакционная машинистка, мать двоих малышей, Роза Фельдман. Перед тем. как вселить в подвал Розу, главный редактор спустился в нашу бывшую обитель. После своего роскошного по тем временам особняка с большим садом ему наши апартаменты явно пришлись не по вкусу. Он постоял, посмотрел и изрек:
- Отныне люди здесь жить не будут.
Бедная Роза Фельдман осталась на частной квартирке, а в подвале решили разместить архив нашей библиотеки, который, в конце концов, сгнил от сырости.
Архив сгнил, а мы выжили.
Несмотря на мое довольно удачное журналистское начало, в аппарате редакции вое складывалось совсем нелегко. Меня прогнали в качестве "литраба" чуть ли не по всем отделам, пока я прочно не осела на несколько лет, до самого ухода, в отделе сельского хозяйства. Но это уже позже, когда Ося вступил в Союз писателей и ушел в журнал "Днестр" (впоследствии он назывался "Кодры"). А до этого он оттрубил пять лет на сельхозниве. Это он-то, выросший на индустриальном Урале. Заведовал отделом Николай Аристархович Соснин, спокойный мужичок. быстро оценивший Осины способности, которые он весьма умело использовал. Они даже подружились, вместе строчили передовицы об уборке урожая и подъеме зяби, придумывали (только я знала, кто это все придумывал) разные рекорды, а потом их бойко описывали. За какую-то удачно расписанную животноводческую эпопею их пригласил к себе первый секретарь ЦК партии Молдавии Леонид Ильич Брежнев. Побеседовал, накормил обедом, даже угостил водкой. Это дало повод впоследствии моему мужу хвастаться, что он пил водку с самим Брежневым...
Но Брежнев был позже, а вначале республикой правили какие-то совсем бледные личности.
Последние три года царствования Сталина жизнь людей была скована страхом. Все было пронизано им. Все жили в ожидании какой-то неминучей беды
Врачи-отравители, безродные космополиты - все это мы пережили в городе, где евреем быть просто опасно. А ведь они составляли около 40 процентов населения. Когда мы уезжали в Кишинев, Осина мать, Елизавета Исааковна, тяжко вздохнула:
- Вы едете в город, где когда-то были страшные погромы.
Но она не могла и предположить, что нам также предстояло пережить там свои "погромы".
Главным редактором "Советской Молдавии" был Николай Васильевич Зверев, неплохой, в общем, мужик. По возможности, он пропускал острые критические материалы, иногда сам, под псевдонимом, писал фельетоны. На вид наш Зверь был грозен. А я тогда еще не преодолела своей природной робости, которая вовсе не вязалась с нашим ремеслом. Редактора боялась, как огня. Если мне надо было к нему идти, я собиралась с духом целую неделю, а потом просила секретаршу, милейшую Эсфирь Моисеевну, выбрать минуту, когда редактор пребывал в хорошем расположении духа. Иной раз наша Эсфирушка прямо-таки вталкивала меня в его кабинет. Однажды Зверев так и сказал:
- Такое впечатление, что вас сюда втолкнули насильно.
Он не представлял, насколько был прав.
И вот однажды в комнату, где я сидела вместе с тремя сотрудниками, прибегает Эсфирь Моисеевна и тихо так, чтоб не услышали другие, говорит:
- Bac редактор вызывает.
У меня, естественно, затряслись все поджилки.
- А что случилось?
- Не знаю, - опускает Эсфирь глаза и уже шепчет: - У него сотрудник ЦК партии.
Не помню, как я переступила порог редакторского кабинета. Зверев, не глядя на меня, бросил:
- Садитесь, Капитолина Васильевна.
Я села напротив незнакомого человека, который оказался инструктором отдела пропаганды и агитации. Он и начал тот странный разговор:
- Журналисты должны помогать партии устанавливать нормы социализма в молодой республике... Нам нужны квалифицированные кадры, вы вполне подходите для дальнейшего продвижения по служебной лестнице, но есть одна загвоздка... Поймите меня правильно, мы ничего не имеем против вашего мужа. Он хорошо воевал, награжден орденами, но сейчас в стране такая напряженная обстановка. В связи с делом врачей евреям выражается недоверие... Подумайте о своем будущем... Может, у вас в семье нелады, вам быстро, без всяких формальностей, оформят развод...
Вначале я ничего не могла понять и недоуменно смотрела на своего собеседника. Тот глядел на меня пытливо, голос у него был ровный, даже монотонный. Редактор чертил на листке бумаги квадратики и кружочки. Ни разу на меня не взглянул. Когда я услышала про развод, внутри меня будто какая-то пружина сработала. Куда только подевалась моя застенчивость! Короче, я произнесла короткую речь о том. что никто не вправе мне диктовать, как строить отношения с мужем. Идти на разрыв из-за карьерных соображений - это вообще низость...
Человек напротив даже бровью не повел в ответ на мою горячность:
- А вы спокойно поразмыслите и дайте нам знать. Мой телефон возьмете у Николая Васильевича.
На другой день Зверев встречает меня в коридоре, окидывает меня своим пронзительным взглядом, которого я уже почему-то не боялась, и, усмехнувшись, говорит:
- Вот вы какая, я и не подозревал...
А ведь как только мы приехали, именно он, наш главный, устроил Осе экзекуцию с фамилией. У него шла в номер статья. Уже ночью, в типографии, Николай Васильевич, просматривая заголовки, "шапки", врезы, уткнулся носом в подпись под Осиной статьей:
- Гершенбаум... Да с меня за такую фамилию три шкуры ЦК спустит. Ну, ладно, Литвак там или Резников, куда ни шло. А тут и язык сломаешь. Пусть будет Герасимов хотя бы. А что, мне нравится, хорошая русская фамилия.
Утром приходим на работу, разворачиваем свежий номер, а там некий И.Герасимов. Так лишился Ося фамилии своего отца, своих дедов, которые жили в польском городе Лодзи и были потомственными ткачами. Зато получил "хорошую русскую".
И что-то просочилось из редакторского кабинета после того разговора с сотрудником ЦК. Зашушукались женщины, бросая в мою сторону любопытные взгляды. А однажды некая Ольга Фомина, приехавшая к нам то ли из Орловской, то ли из Брянской области, решила по-дружески, как она выразилась, меня поучить:
- При такой трогательной привязанности к мужу, моя дорогая, вы в газете никогда карьеры не сделаете. Надо быть более гибкой. Наша профессия особая, а уж для нас, баб, тем паче.
- Вы хотите сказать, что тут происходит соединение двух древнейших одновременно? - не выдержав, съязвила я.
- Это все слова. Я старше вас и знаю по опыту, что говорю.
Что ж, опыт у нее в этих делах был действительно богатый. Он двигал ее по служебной лестнице, хотя она и была абсолютно бездарной. Мне ее опыт не годился. Да и продвигаться я никуда не хотела. У меня была одна цель - научиться писать.
Вся наша редакция делилась на две половины: меньшая - евреи, большая - русские, и среди них немало ярых антисемитов. И как они в те годы осмелели, обнаглели! Еще бы! Темные чувства, которые у многих сидели в душе, теперь можно было не скрывать. Антисемитизм стал частью партийной политики.
Если в газете проходила какая-то ошибка, русскому сотруднику это прощали. Ну, дадут выговор. а то и ограничатся порицанием, проработкой на редакционной летучке. Если виноват в ошибке еврей - сразу же вон из редакции. Так ни за что ни про что потерял работу прекрасный человек Виктор Иосифович Канер. Был он у нас заместителем ответственного секретаря. Ту ошибку можно было с успехом свалить и на работника отдела, и на "свежую голову". Нет, свалили на Канера, главу большой семьи. Его тут же уволили из газеты, будто только и ждали, кого бы из наших коллег-евреев отдать на заклание. Словно план какой-то дьявольский выполнялся.
Видно, и был такой план, потому что вскоре за этим случаем Осю вызвали в ЦК и стали усиленно предлагать поехать на север республики, в забытые богом Братушаны и стать там редактором газеты местной МТС. Почувствовав, что попадает в крепкие партийные объятия, Ося просто-напросто поскандалил, напомнив о фронте, о своих боевых орденах, ленинградской блокаде. В конце-концов от него отстали. Пронесло!
А потом началось страшное. Поползли упорные слухи о выселении евреев, дабы уберечь их от гнева народного, то ли в Сибирь, то ли в Северный Казахстан. Отравители, враги общества... Ося выработал план: он поедет один, а жена и теща, будучи представителями великого русского народа, останутся здесь. Их-то трогать - по какому праву? А вот как быть с ребенком - полукровка все же. Но как-нибудь две женщины сохранят маленькую кудрявенькую его дочку. Может, потому мне и предлагали развод? Так сказать, из гуманных соображений?
На семейном совете мы с матерью решительно отвергли Осину идею. Разлучаться не следует.
- Нет уж, раз вместе живем, вместе и поедем, куда пошлют, - решительно сказала моя мама, деревенская, верующая женщина, которая противилась вначале нашему браку по причине распятого Христа.
В городе спешно закрывали частную врачебную практику. А в Кишиневе было несколько великолепных докторов, когда-то получивших образование во Франции, Германии. Рассказывали, что в одной городской поликлинике инвалид войны избил костылем пожилого врача.
В газетных фельетонах запестрели еврейские фамилии. Мы перестали пускать к себе домой нашего однокашника по университету Федю Чащина, который отличился на этом поприще. Атмосфера накалялась. Все жили в ожидании грозы.
Но грянули иные, неожиданные события. Умер Сталин. Все его принялись оплакивать. Даже мой муж, у которого в 38-м году был расстрелян отец, не удержался, пустил слезу.
- Эх, ты, - жестко сказала я, - нашел кого жалеть. Ведь это он тебя сделал сыном врага народа.
Отца Оси расстреляли, а когда он, 18-летним мальчишкой попал на фронт, то его определили в специальную "неблагонадежную" часть, куда собрали сыновей репрессированных родителей. Им не доверяли оружия, и в первый бой они пошли с саперными лопатками. Многие погибли, ценою жизни доказывая преданность родине.
Ося застыдился тех слез, а я пожалела о своей резкости и более никогда не напоминала ему минуту слабости. У меня-то, слава Богу, с детства был выработан иммунитет против поклонения вождю всех времен и народов. Мне было лет двенадцать, когда отец по дороге - мы ехали с дальнего покоса, сидя в телеге на свежескошенной траве - начал просвещать меня на сей счет:
- Придет время, когда народ будет судить Сталина за все его черные дела. Он отнял у нас землю, скот - все, чем мы жили. Тюрьмы переполнил безвинными людьми...
Я испугалась, потом возмутилась, даже назвала любимого своего папаню врагом народа. Надо мной, конечно же, витал в это время немеркнущий образ Павлика Морозова. А тогда, до войны, он был среди нас еще совсем свеженьким героем.
- Эх, рано я заговорил с тобой об этом, - сокрушенно сказал отец, - мала еще, неразумна, погодить бы надо, да больно уж душа горит. Подрастешь, сама все поймешь...
А зерно страшной правды в душу запало, лежало там без движения до поры, до времени, а потом, с годами, стало прорастать потихоньку.
Шли годы. Отца не стало. И я все чаще и чаще вспоминала тот разговор, когда мы ехали степной дорогой, летним солнечным днем. До сих пор дивлюсь, как простой крестьянин в те далекие глухие годы понимал то, чего не понимали умные головы, ученые люди! Значит, не все перемалывались в пропагандистской машине. Кто-то и сохранял душу, не покорялся и не смирялся. И таких, думаю, было немало.
Отец преподал мне много полезных уроков, но этот наверное, был самый важный. Да и вся жизнь этого неукротимого деревенского бунтаря была для нас, четверых его детей, одним большим уроком. Он ненавидел саму идею насильственной коллективизации, систему поддержки голытьбы, угробления умных, рачительных хозяев. Хотя, надо сказать, у него самого не было ни стремления к наживе, ни умения приумножать блага. Жил открыто, никого не боясь, ни перед кем не пресмыкаясь. Добряк был невероятный. Мог снять с себя рубаху и отдать бедному человеку, к великому негодованию нашей экономной мамы. Мы и выживали только благодаря ее изворотливости, хозяйственному таланту, когда из пустяков варился суп, вкус которого до сих пор помнится.
И началась в стране после смерти Сталина новая эпоха. Но страх, посеянный тираном, продолжал витать над нами. Созданная им система подавления всякого намека на свободу работала безупречно. Где-то вскоре, неожиданно для всех, сняли с должности главного редактора Зверева. В его биографии отыскали большой "изъян": во всех анкетах он писал, что его отец был учителем, а на самом деле - подумать только! - оказался сельским священником где-то в Сибири. Кто-то ведь раскопал, донес. Охотников таких было в те времена до черта.
Это было падение сильного, уверенного в себе человека. Уже позже, когда на смену ему прислали из Москвы, аж из ЦК партии, нудного чиновника, без искры божьей в душе, ничего не понимающего в нашем деле, мы оценили своего грозного Зверя. С ним же было интересно работать!
Оценили позже. А теперь, когда он покидал редакцию, всех как-то размело в разные стороны. Попрятались по своим кабинетам его выдвиженцы и любимцы, все замы и помы. Подхалимов будто ветром сдуло. Человек, попавший в немилость власть предержащих, становился изгоем. Хотя и кара-то постигла его не такая уж суровая. Он был назначен заместителем редактора газеты "Советская Латвия". Все-таки чувствовалось медленное наступление оттепели.
Семья Зверевых (а было у редактора трое детей) собралась в дорогу. И вот пришли на вокзал провожающие. Кто пришел? Мы с мужем, верная Эсфирь Моисеевна, фотокорреспондент, закадычный Осин друг Алеша Бочаров, заведующая нашей библиотекой, моя подружка Слава Кучук и наш комендант, невысокий, рыжий еврей по фамилии Коцубей.
Николай Васильевич оглядел нашу маленькую скромную кампанию и тихо произнес:
- Спасибо, дорогие. Я этого не забуду, - и, помолчав, добавил. - А я, дурак, других выдвигал, на других опирался.
И не выдержал, заплакал. Такие вот были проводы. А когда приехал новый редактор, тот московский зануда, ему настучал какой-то доброхот, кто провожал его опального предшественника. Он всегда был предельно сух с нами всеми. К счастью, Ося вскоре ушел из редакции. А когда меня позвали в "Комсомольскую правду" собкором по Молдавии, новый шеф послал в Москву не очень лестную характеристику. Но меня все равно взяли. И когда я по старой памяти заходила в родной дом на Фонтанке, он со мной почти не здоровался. Но птичка уже вылетела из своего гнезда и отправилась в новый полет...
Оглядываясь назад, я с удивлением отмечаю какую-то особую свою привязанность к молдавской земле. Позже я буду ездить и бродить по всей стране, полюблю много разных мест: Украину и Карелию, Прибалтику и Среднюю Азию, конечно же, центральную Россию с ее тихими речками, грибными лесами и вьюжными зимами. Но Молдавия навсегда останется первой любовью. У Иона Друцэ, с которым мы познакомились еще в Кишиневе и продолжали дружить все годы в Москве, есть пьеса "Птицы нашей молодости". В Кишиневе прошли десять моих молодых лет, таких насыщенных, таких трудных. Но мы были романтики, воспитанные на Пушкине, Тургеневе, Чехове, Паустовском. Жизнь нас беспощадно била-колотила, а в душе все равно звучала, не смолкая, какая-то струна. И кружились над нами, как бы оберегая от бурь и невзгод, птицы нашей молодости.
Мысленно я все брожу по улицам старого Кишинева, которого уже не существует. И вижу тех, кого уже нет на земле. Вот идет, медленно переставляя больные ноги, маленькая, плотная старушка. Это Дора Самойловна, мать Славы Кучук. Она несет тяжелые сумки с провизией, открывает калитку по улице Щусева, проходит мимо палисадника, за которым растет старое абрикосовое дерево, плодами которого мы так любили лакомиться. Дора Самойловна зафарширует рыбу, пригласит нас, посадит за большой стол, достанет свое богатство - серебряные ножи и вилки с ее монограммой ДК. Потом посмотрит на нас своими добрейшими глазами цвета незабудок и торжественно произнесет:
- Ну, а теперь скажите вашу рецензию...
Рецензия всегда была заслуженно хвалебной, ибо такой рыбы мы никогда не едали.
Вот выскакивает из редакции, будто черт из табакерки, пьянчужка Павел Аникин, маленький, высокомерный и злой. Среди приезжих русских было много откровенных пьяниц - Звягинцев, Жилко, Мурашко, Лукьянов. В Молдавию их и влекла дешевая выпивка...
Следом за Аникиным движется высокий худой Исаак Абрамович Хайкин. У него седая растрепанная шевелюра, длинная шея с выпирающим кадыком, большой горбатый нос. Ходит он медленно и важно, за что мы, злоязычная молодежь, прозвали этого незлобивого человека "корабль пустыни".
Из открытого окна библиотеки мне машет рукой моя верная подруга Слава Кучук, с которой я провела много хороших часов своего кишиневского бытия. А вот идут Ося, Алеша Бочаров, Миша Резников, Вася Тымчишин, Женя Габуния. Сия дружная компания двинулась вниз по Пушкинской, определенно к Каушанскому. Так зовут продавца маленькой винной лавки. Говорят, раньше, при румынах он был ее владельцем. Женщины в этих походах не участвовали. Я так и не заглянула в этот погребок ни разу. Но зато наслышалась о нем!
- Ах, каким вином угостил нас сегодня Каушанский! - хвастался Ося. - Совершенно изумительный розовый "португейзер!"
Говорили "у Каушанского" только о политике, и потому он закрывал свой магазин, когда туда вваливалась ватага журналистской братии. Как говорится, от греха подальше. Времена-то были суровые.
Я не спеша иду домой. Меня ждут дочка и мама. На столе, наверное, уже стоит ужин. Мне легко и покойно. Почему-то больше запомнились не весенние деревья в цвету, а желтые клены, шуршащие листья под ногами. Теплая молдавская осень, запах жареных перчиков и сливового повидла, которое запасливые кишиневские хозяйки заготавливали чуть ли не пудами.
На лавочках перед своими крохотными мастерскими сидят сапожники, часовщики, всякий рабочий люд.
- Мадам, - окликает меня человек с остатками пышной шевелюры на голове, - ну, как ваши часики?
- Спасибо, ходят.
- А что я вам говорил! Вы-таки да имеете дело с лучшим майстером Кишинева. Если испортятся часы у вашего мужа или каких знакомых, присылайте ко мне, только ко мне...
Я улыбаюсь и, кажется, улыбка так и остается на моем лице. Мне хорошо, мне покойно в этом городе. Здесь живут славные добрые люди. И я никуда не хочу отсюда уезжать.
Но этот день все-таки настает. Муж убедил меня - надо ехать в Россию.
Уговорил. Немногим более года успела я поработать собственным корреспондентом "Комсомольской правды" по Молдавии. И вот попросила о переводе. "Поезжай в Воронеж, - сказали в редакции. - Хороший город, будешь обслуживать четыре области. Большой творческий простор".
Но я так вросла в эту южную землю. Я скиталась по молдавским селам, ела на полевом стане вместе с механизаторами фасолевую чорбу, сидела за чаркой доброго вина в каком-нибудь подвале в обществе людей, чьи руки от тяжкого труда были похожи на корни старой виноградной лозы, бродила по Буджакской степи, где пасли свои овечьи отары гагаузы. Разве забудешь цветущие сады приднестровского села Кицканы? И запах жженной кукурузной соломы, и переливчатые трели незатейливой вишневой дудочки-флуэра и неистовые танцы на сельских площадях, и город, где когда-то "лирой северной пустыни оглашая, скитался" сам Александр Сергеевич...
Да, меня корчевали из этой земли, как корчуют виноградные лозы. С треском. с болью и кровью. Но я и не подозревала тогда, какая корчевка ждет меня впереди, на склоне лет...
Кружились над нашими головами птицы нашей молодости, что-то кричали, от чего-то предостерегали. Да разве поймешь их птичий язык!
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Прочитал.Тронут.Хорошая находка.Я тоже так чувствую всё.Птицы летают...То ли молодости,то ли ещё чего.Эта Фонтанка не далеко от моего дома.Кукольный театр,сифонозаправочная станция,микроскопические палисаднички справа,посредине непонятная клумба с круговым движением...Опасно в то время было быть не только евреем.Опасно было быть просто человеком.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Сorax, удалите, пожалуйста, моё сегодняшнее сообщение c повтором
воспоминаний К.Кожевниковой. Мне очень неудобно, тем более, что
я предварительно проверяла, но как-то пропустила... sorry... (
воспоминаний К.Кожевниковой. Мне очень неудобно, тем более, что
я предварительно проверяла, но как-то пропустила... sorry... (
Re: воспоминания о старом Кишинёве
rimty писал(а):Сorax, удалите, пожалуйста, моё сегодняшнее сообщение c повтором
воспоминаний К.Кожевниковой. Мне очень неудобно, тем более, что
я предварительно проверяла, но как-то пропустила... sorry... (
не нужно удалять, лично мне было интересно перечитать снова.Re: воспоминания о старом Кишинёве
"...Мы поселились на углу Николаевской и Пушкинской улиц.rimty писал(а):продолжение воспоминаний д-ра Е.Зильбермана
Буквально в нескольких шагах находился большой бульвар с
городским собором. На этом бульваре в свободное от учёбы
время я гонял самодельный футбольный мяч. Настоящий
был по тем временам неслыханной роскошью. Свою
футбольную команду мы назвали "Теренте" - именем
известного румынского авантюриста. Этот Теренте питал
слабость к женскому полу и выкрадывал девушек. Была
популярна и посвященная ему песенка.
С этим собором было связано самое большое в моем
детстве ЧП. Однажды мы с мальчишками стали соревноваться,
кто бросит камень выше соборного купола. Мой камень
угодил в витраж. Зазвенели стёкла, я стремглав бросился домой
и затаился в своей комнате. Вскоре к нам явился член
церковного совета. Дома была только моя старшая сестра.
Ей-то и пришлось вести переговоры о компенсации. А меня
даже не наказали. Эти воспоминания так свежи в моей
памяти, как будто всё это было вчера . Когда после
освобождения из лагеря я приехал в Кишинев, то
не узнал Пушкинскую, разрушенную войной."
из воспоминаний Е.Зильбермана
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Из От Николая II до Обамы
по 47 параллели Северной широты
(Воспоминания о прожитом) М. Гойхмана
http://russianseattle.rusinternet.com/G ... /index.htm
Сиэтл и наш Кишинев находятся на одной и той же 47 параллели Северной широты...
”Нельзя забывать, что Молдавия была кузницей руководящих партийных кадров. Тот же Брежнев до того, что пошел вверх по партийной лестнице, был Первым секретарем ЦК Компартии Молдавии. Кишиневцы его помнят, именно в годы его правления были построены Комсомольское озеро, Республиканский стадион, благодаря ему кишиневская футбольная команда Буревестник перешла из класса Б в класс А, и все кишиневцы, да и жители других близлежащих городов в течение двух лет получили возможность видеть игру лучших футбольных команд Союза и присутствовать на товарищеских матчах с зарубежными командами. Все эти два года, пока Буревестник был в классе А, в Кишиневе был огромный футбольный ажиотаж. На все матчи года предлагались абонементы, которые продавались через организации, учреждения, заводы города, где были организованы лотереи. Тут удача не обошла и меня. Я выиграл такой абонемент, и надо сказать, что я стал заядлым болельщиком футбола. В непогоду одевал резиновые сапоги и брезентовый плащ и с работы – прямо на стадион.
Будуший первый секретарь компартии СССР Черненко – тоже начал свою партийную деятельность в Молдавии. Он при Брежневе был в Молдавии заведуюшим отделом Пропаганды ЦК Компартии Молдавии и в это же время, и где только время находил, без отрыва от производства, заочно закончил Кишиневский Педагогический институт. Видимо именно эти знания помогли ему руководить страной после смерти Брежнева. А Председатель Молдавского Совнархоза (структура, придуманная Хрущевым), Щелоков, стал министром Внутренних дел в союзном правительстве и естественно стал Генералом Армии. Когда он уехал из Молдавии, кишиневцы обнаружили, что в городе стало меньше на одного сапожника. Щелоков прихватил его в Москву, обеспечил квартирой, а детей устроил в институты. Когда газета Вечерний Кишинев в одной статье коснулась этого вопроса, то главный редактор тут же был снят со своей должности. Судя по всему весь этот Днепропетровский клан, Брежнев – Черненко – Щелоков, и некоторые другие поменьше чином, проходил стажировку в винной республике Молдавии.
Я еще помню один забавный случай. Это было когда космонавт Волынов полетел в космос. Оказывается, что сестра его матери, т.е. тетя космонавта, жила в Кишиневе. Один корреспондент Вечернего Кишинева узнал об этом и поместил в газете интервью с ее мужем Изей (самой тети уже не было в живых), где он рассказывал, как Космонавт еще ребенком часто бывал у них в доме, и другие подробности из юности космонавта. А все это было военной тайной, о которой нельзя было говорить. Редактор газеты тоже заплатил за это своей должностью.
На эту тему я хорошо помню еще один забавный случай. Это было в Кишиневе во время правления Брежнева в Молдавии. На расстоянии 15 км. от Кишинева находился населенный пункт Ваду-луй-Воды. Сюда летом в выходные дни кишиневцы приезжали загорать и купаться в реке Днестр. В один из этих дней приехал загорать начальник Молдглавупрснабсбыта при Совете Министров МССР. Должность, равная министру или даже выше. Дело было вечером, делать было нечего и он отпустил шовера домой, а сам решил остаться ночевать в Вадул-луй-Водах, у знакомой учительницы, причем очень красивой. Не знаю, что в эту ночь между ними произошло, но сердце начальника Молдглавупрснабсбыта перестало биться и он перестал дышать. Скандал большой, но газеты об этом случае ничего не писали и нигде не появились некрологи и соболезнования от партийных органов. На второй день послали грузовую машину, в кузове отвезли тело потерпевшего домой. Но как было принято в СССР, все секрет, и ничего не тайна. Вся республика только об этом и говорила.
Вскоре первым секретарем ЦК Комартии Молдавии, богом и царем в наших краях, стал тов Бодюл, бывший секретарь Страшенского райкома партии, чья жена работала секретаршей у Брежнева, в годы его молдавского правления. У него была дочь Светлана, которая играла на органе. В связи с этим, одно из самых красивейших зданий города в самом центре Кишинева (здание бывшего госбанка), было переоборудовано под органный зал. При реконструкции этого здания, мне пришлось там быть по делам службы. В подвале, в одной из комнат (видимо кладовой) в углу на полу лежала мраморная доска, на которой было выгравировано, что здание банка было построено в 1901 году при батюшке царе и что его строительство обошлось казне в столько-то рублей и копеек. Помню цифра была небольшая, это же были царские рубли. Вот это здание было переоборудовано для дочки Бодюла в органный зал. Однажды на репетиции с Молдавским Симфоническим оркестром, она не смогла взять на органе какие-то высокие ноты (я в этом не разбираюсь) и предложила дирижеру оркестра исключить эту часть из партитуры, на что дирижер открыто ей возразил. На следующий день в газете Советская Молдавия можно было прочесть сообщение о том, что руководитель Симфонического оркестра Молдавии, заслуженный деятель искусств республики, молдаванин Тимофей Гуртовой от руководства оркестром освобожден.
Кишинев. Органный зал, 2007 г.
Однажды Брежнев собрался приехать в Кишинев немного поохотиться и встретиться со своими друзьями – коллегами по его прежней работе в Молдавии, а также по случаю открытия нового здания Кишиневского аэропорта. Для этого заблаговременно был построен особняк рядом с гостиницей ЦК, чтобы ему было где переночевать те 2-3 дня, которые он пробудет в Кишиневе. Этот особняк, который потом стали называть домом Брежнева, всегда пустовал. Для этого дома и для дома, где жили Бодюл и члены Бюро ЦК Компартии Молдавии, построили свой водопровод, проложив через весь город отдельный трубопровод из специально пробуренной для этого скважины. Высших руководителей партии снабжали из специальной пекарни, особой молочной фабрики, рыбу для них выращивали в специальном пруду. Муж Симы, не моей Симы, а родной сестры Сони, Исак Шор, в то время работал начальником планового отдела комитета по рыболовству при совмине МССР и через него в канун праздников и на дни рождения нам тоже перепадало немного золотистого карпа, из которого Сима делала замечательную еврейскую фаршированную рыбу.
Дом в Кишиневе на Пр. Молодежи, где я прожил 33 года.
Наши окна - 4,5,6 слева, на 4-м этаже.
Поскольку разговор зашел о дефицитных продуктах, как раз время упомянуть следующий забавный случай.
Это было в декабре. Мы готовились отмечать день рождения Симы. Без курицы естественно не обойтись. Я утром, вооружившись удостоверением участника войны для того, чтобы иметь право стоять в особой привилегированной очереди, пошел в город на разведку, и мне крупно повезло. Во дворе колбасного магазина, где часто продавали птицу, уже стояла очередь в ожидании обещанных завмагом кур. Скоро прибыла машина с ними, их высыпали прямо на снег, и торговля началась. Я взял три штуки, очень худые, одни кости, но все таки куры. А Сима в это время пошла в физиотерапевтическую поликлинику, что на улице Котовского, угол Фонтанная. Когда вышла из поликлинники, то увидела, что в мясном ларьке напротив дают кур. Очередь была небольшая, и она на всякий случай тоже взяла 2 штуки. У Симы сестра и брат жили в микрорайоне Ботаника, недалеко от магазина «Бусуек», который кроме всего прочего по спискам из ЦК отпускал дефицитные продукты привилегированным лицам, видимо не самой высшей номенклатуры. А если этот дефицит был не полностью востребован, то его отпускали и простым смертным. Живущие поблизости видимо узнавали от продавцов, когда наступит такой счастливый момент, и при открытии магазина они уже были тут как тут. И сестра Симы по такому случаю взяла для нас 2 курицы. Это были хорошо упитанные экземпляры, обернутые в пластиковый мешок, импорт из Венгрии. В таких случаях говорят, - берешь в руки, маешь вещь. Алик тоже принял участие в этой куриной кампании. Он имел друга шахматиста, который кроме того, что хорошо играл в шахматы, еще и возил на машине начальника Молдглавупрснабсбыта. Не того, о котором я упомянул ранее, то было во время царствования Брежнева, а другого - при царе Бодюле. Везти в машине такого начальника тоже что-то да значит. Алик ему тоже намекнул насчет дня рождения и кур. И вот когда гости уже все собрались и были готовы приступить к работе, кто-то постучал в дверь. Мы открыли, а это был друг Алика, который преподнес нам две курицы, тоже венгерского производства (всего уже 9 куриц) и заодно две палки колбасы, московской летней, каждая по полметра длиной. Так мы тогда и жили. В очередях стояли, по телефону говорили, и куры были, и колбаса была, но это правда не всегда.
В то время была мода на книги. Каждый уважающий себя гражданин должен был иметь книжные полки, в которых красовались полные собрания сочинений русских и всемирных классиков литературы. Книги он эти не читал и не собирался читать – но полки надо было заполнить, мода. Это был настоящий книжный ажиотаж. В дни подписки на какое-то издание, очередь с ночи на три квартала. Был даже анекдот. Приходит гражданка и становится в хвост очереди.
Спрашивает у впереди стоящей, - что дают?
Та отвечает, - Бальзака.
- А Вы не знаете, Бальзак лучше, чем штапель?
– Не знаю, я Штапеля еще не читала.
Вот такие были времена, такие нравы. Что по латыни с еврейским концом звучит так - “О темпора, О морес, О идише цорес”. А по русски, в точном переводе,– “О времена, о нравы, о еврейские невзгоды”.
по 47 параллели Северной широты
(Воспоминания о прожитом) М. Гойхмана
http://russianseattle.rusinternet.com/G ... /index.htm
Сиэтл и наш Кишинев находятся на одной и той же 47 параллели Северной широты...
”Нельзя забывать, что Молдавия была кузницей руководящих партийных кадров. Тот же Брежнев до того, что пошел вверх по партийной лестнице, был Первым секретарем ЦК Компартии Молдавии. Кишиневцы его помнят, именно в годы его правления были построены Комсомольское озеро, Республиканский стадион, благодаря ему кишиневская футбольная команда Буревестник перешла из класса Б в класс А, и все кишиневцы, да и жители других близлежащих городов в течение двух лет получили возможность видеть игру лучших футбольных команд Союза и присутствовать на товарищеских матчах с зарубежными командами. Все эти два года, пока Буревестник был в классе А, в Кишиневе был огромный футбольный ажиотаж. На все матчи года предлагались абонементы, которые продавались через организации, учреждения, заводы города, где были организованы лотереи. Тут удача не обошла и меня. Я выиграл такой абонемент, и надо сказать, что я стал заядлым болельщиком футбола. В непогоду одевал резиновые сапоги и брезентовый плащ и с работы – прямо на стадион.
Будуший первый секретарь компартии СССР Черненко – тоже начал свою партийную деятельность в Молдавии. Он при Брежневе был в Молдавии заведуюшим отделом Пропаганды ЦК Компартии Молдавии и в это же время, и где только время находил, без отрыва от производства, заочно закончил Кишиневский Педагогический институт. Видимо именно эти знания помогли ему руководить страной после смерти Брежнева. А Председатель Молдавского Совнархоза (структура, придуманная Хрущевым), Щелоков, стал министром Внутренних дел в союзном правительстве и естественно стал Генералом Армии. Когда он уехал из Молдавии, кишиневцы обнаружили, что в городе стало меньше на одного сапожника. Щелоков прихватил его в Москву, обеспечил квартирой, а детей устроил в институты. Когда газета Вечерний Кишинев в одной статье коснулась этого вопроса, то главный редактор тут же был снят со своей должности. Судя по всему весь этот Днепропетровский клан, Брежнев – Черненко – Щелоков, и некоторые другие поменьше чином, проходил стажировку в винной республике Молдавии.
Я еще помню один забавный случай. Это было когда космонавт Волынов полетел в космос. Оказывается, что сестра его матери, т.е. тетя космонавта, жила в Кишиневе. Один корреспондент Вечернего Кишинева узнал об этом и поместил в газете интервью с ее мужем Изей (самой тети уже не было в живых), где он рассказывал, как Космонавт еще ребенком часто бывал у них в доме, и другие подробности из юности космонавта. А все это было военной тайной, о которой нельзя было говорить. Редактор газеты тоже заплатил за это своей должностью.
На эту тему я хорошо помню еще один забавный случай. Это было в Кишиневе во время правления Брежнева в Молдавии. На расстоянии 15 км. от Кишинева находился населенный пункт Ваду-луй-Воды. Сюда летом в выходные дни кишиневцы приезжали загорать и купаться в реке Днестр. В один из этих дней приехал загорать начальник Молдглавупрснабсбыта при Совете Министров МССР. Должность, равная министру или даже выше. Дело было вечером, делать было нечего и он отпустил шовера домой, а сам решил остаться ночевать в Вадул-луй-Водах, у знакомой учительницы, причем очень красивой. Не знаю, что в эту ночь между ними произошло, но сердце начальника Молдглавупрснабсбыта перестало биться и он перестал дышать. Скандал большой, но газеты об этом случае ничего не писали и нигде не появились некрологи и соболезнования от партийных органов. На второй день послали грузовую машину, в кузове отвезли тело потерпевшего домой. Но как было принято в СССР, все секрет, и ничего не тайна. Вся республика только об этом и говорила.
Вскоре первым секретарем ЦК Комартии Молдавии, богом и царем в наших краях, стал тов Бодюл, бывший секретарь Страшенского райкома партии, чья жена работала секретаршей у Брежнева, в годы его молдавского правления. У него была дочь Светлана, которая играла на органе. В связи с этим, одно из самых красивейших зданий города в самом центре Кишинева (здание бывшего госбанка), было переоборудовано под органный зал. При реконструкции этого здания, мне пришлось там быть по делам службы. В подвале, в одной из комнат (видимо кладовой) в углу на полу лежала мраморная доска, на которой было выгравировано, что здание банка было построено в 1901 году при батюшке царе и что его строительство обошлось казне в столько-то рублей и копеек. Помню цифра была небольшая, это же были царские рубли. Вот это здание было переоборудовано для дочки Бодюла в органный зал. Однажды на репетиции с Молдавским Симфоническим оркестром, она не смогла взять на органе какие-то высокие ноты (я в этом не разбираюсь) и предложила дирижеру оркестра исключить эту часть из партитуры, на что дирижер открыто ей возразил. На следующий день в газете Советская Молдавия можно было прочесть сообщение о том, что руководитель Симфонического оркестра Молдавии, заслуженный деятель искусств республики, молдаванин Тимофей Гуртовой от руководства оркестром освобожден.
Кишинев. Органный зал, 2007 г.
Однажды Брежнев собрался приехать в Кишинев немного поохотиться и встретиться со своими друзьями – коллегами по его прежней работе в Молдавии, а также по случаю открытия нового здания Кишиневского аэропорта. Для этого заблаговременно был построен особняк рядом с гостиницей ЦК, чтобы ему было где переночевать те 2-3 дня, которые он пробудет в Кишиневе. Этот особняк, который потом стали называть домом Брежнева, всегда пустовал. Для этого дома и для дома, где жили Бодюл и члены Бюро ЦК Компартии Молдавии, построили свой водопровод, проложив через весь город отдельный трубопровод из специально пробуренной для этого скважины. Высших руководителей партии снабжали из специальной пекарни, особой молочной фабрики, рыбу для них выращивали в специальном пруду. Муж Симы, не моей Симы, а родной сестры Сони, Исак Шор, в то время работал начальником планового отдела комитета по рыболовству при совмине МССР и через него в канун праздников и на дни рождения нам тоже перепадало немного золотистого карпа, из которого Сима делала замечательную еврейскую фаршированную рыбу.
Дом в Кишиневе на Пр. Молодежи, где я прожил 33 года.
Наши окна - 4,5,6 слева, на 4-м этаже.
Поскольку разговор зашел о дефицитных продуктах, как раз время упомянуть следующий забавный случай.
Это было в декабре. Мы готовились отмечать день рождения Симы. Без курицы естественно не обойтись. Я утром, вооружившись удостоверением участника войны для того, чтобы иметь право стоять в особой привилегированной очереди, пошел в город на разведку, и мне крупно повезло. Во дворе колбасного магазина, где часто продавали птицу, уже стояла очередь в ожидании обещанных завмагом кур. Скоро прибыла машина с ними, их высыпали прямо на снег, и торговля началась. Я взял три штуки, очень худые, одни кости, но все таки куры. А Сима в это время пошла в физиотерапевтическую поликлинику, что на улице Котовского, угол Фонтанная. Когда вышла из поликлинники, то увидела, что в мясном ларьке напротив дают кур. Очередь была небольшая, и она на всякий случай тоже взяла 2 штуки. У Симы сестра и брат жили в микрорайоне Ботаника, недалеко от магазина «Бусуек», который кроме всего прочего по спискам из ЦК отпускал дефицитные продукты привилегированным лицам, видимо не самой высшей номенклатуры. А если этот дефицит был не полностью востребован, то его отпускали и простым смертным. Живущие поблизости видимо узнавали от продавцов, когда наступит такой счастливый момент, и при открытии магазина они уже были тут как тут. И сестра Симы по такому случаю взяла для нас 2 курицы. Это были хорошо упитанные экземпляры, обернутые в пластиковый мешок, импорт из Венгрии. В таких случаях говорят, - берешь в руки, маешь вещь. Алик тоже принял участие в этой куриной кампании. Он имел друга шахматиста, который кроме того, что хорошо играл в шахматы, еще и возил на машине начальника Молдглавупрснабсбыта. Не того, о котором я упомянул ранее, то было во время царствования Брежнева, а другого - при царе Бодюле. Везти в машине такого начальника тоже что-то да значит. Алик ему тоже намекнул насчет дня рождения и кур. И вот когда гости уже все собрались и были готовы приступить к работе, кто-то постучал в дверь. Мы открыли, а это был друг Алика, который преподнес нам две курицы, тоже венгерского производства (всего уже 9 куриц) и заодно две палки колбасы, московской летней, каждая по полметра длиной. Так мы тогда и жили. В очередях стояли, по телефону говорили, и куры были, и колбаса была, но это правда не всегда.
В то время была мода на книги. Каждый уважающий себя гражданин должен был иметь книжные полки, в которых красовались полные собрания сочинений русских и всемирных классиков литературы. Книги он эти не читал и не собирался читать – но полки надо было заполнить, мода. Это был настоящий книжный ажиотаж. В дни подписки на какое-то издание, очередь с ночи на три квартала. Был даже анекдот. Приходит гражданка и становится в хвост очереди.
Спрашивает у впереди стоящей, - что дают?
Та отвечает, - Бальзака.
- А Вы не знаете, Бальзак лучше, чем штапель?
– Не знаю, я Штапеля еще не читала.
Вот такие были времена, такие нравы. Что по латыни с еврейским концом звучит так - “О темпора, О морес, О идише цорес”. А по русски, в точном переводе,– “О времена, о нравы, о еврейские невзгоды”.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Александра Юнко: «Я здесь и сейчас»
«По нашему семейному альбому, как в каждой бессарабской семье, можно написать роман». Когда дочь Александры Петровны пошла в первый класс, мама нарисовала для нее родословное древо. И сама пришла в изумление оттого, сколько всего неожиданного обнаружилось. В ее жилах смешались крови разных народов, издревле населяющих этот край, - молдавская, болгарская, польская, украинская, греческая и, как она шутит, сомнительная русская. Вопрос с самоопределением раз и навсегда решился в 90-е, те самые, с чемоданом, вокзалом и Россией. Ничто так не заставляет чувствовать себя русским человеком, как гонения по национальному и языковому признаку.
Бабушка Александры Юнко, Мария Васильевна Самбурская-Турутя, воспитывалась в дворянской семье в традициях русской культуры. Дед, Михаил Васильевич Кожухарев, выходец из крестьян, учился в Кукурузенском агрономическом училище вместе с Григорием Ивановичем Котовским (к этому, конечно, прилагается малодостоверная, зато увлекательная фамильная легенда), дослужился до должности управляющего у барина. Воевал в первую мировую, получил отравление газами и вскоре умер, оставив жену и четверых детей без средств к существованию.
Мама, Эмилия Михайловна, 1909 года рождения, в документах была записана вначале румынкой, затем русской. Ее первый муж, Федор Чумаш, военный музыкант румынской армии, умер в 1931 году от банальной простуды, обернувшейся воспалением легких. Оставив дома маленького сына, Эмилия уехала на заработки в Бухарест (в Бессарабии царила безработица). Работу не нашла, зато встретила земляка, Петра Константиновича Юнко, который стал ее вторым мужем. В 40-м году они вернулись в Кишинев, но лишь для новых разлук – брат Эмилии Федор и ее сестра Тамара, а также Устина, сестра Петра, напуганные рассказами о зверствах большевиков, уехали за Прут.
От первого лица: - В 1941-м мои родители вместе с железной дорогой, где работали, эвакуировались до самой Ахтубы. Там их застала Сталинградская битва. Папа перенес тяжелую контузию. Федор Кожухарев воевал с немецкой стороны в румынских частях, был ранен, попал к русским в плен, его выходила русская медсестра Аня, на которой он потом женился. Мама рассказывала, как над местом сражений несколько дней стояло такое зарево, что было светло, как днем. Легкораненые бойцы своим ходом добирались в тыл, просили пить, мама растапливала снег в котелке и помогала им менять повязки. Эти подробности сохранились и в мемуарах мамы, написанных по моим настоятельным просьбам, и в заметках старшего брата, который в двенадцать-тринадцать лет уже был участником трудового фронта.
«Моим первым университетом стала наша магала». Имя Александра получила в память погибшей подруги матери, старшая сестра перекрестила ее в Аллу, в школе и вузе она охотно откликалась на Сашу, Шуру, Саню, Алю и даже Алевтину, представляя себя совершенно разными людьми. Она выросла на старинной Благовещенской улице, между одноименной церковью и Пушкина-горкой, и бегала по булыжной мостовой, которая помнила, как век с лишним назад этой же дорогой хаживал великий русский поэт. Естественно, каждого кудрявого мальчика в Кишиневе называли Пушкиным. Был свой Пушкин и на этой магале. Слово это, унаследованное с турецких времен, означает «квартал», где соседи друг другу ближе, чем родня. На праздники на улицу выносили столы, раскладывали нехитрую домашнюю снедь, хромой дядька из двора № 9 раздвигал меха трофейного аккордеона и люди, ощущая себя единым целым, пели песни недавних военных лет. А когда Петр Константинович привозил из Данченского рыбхоза мешок карпов, выданных в счет зарплаты, мать поручала Алле и ее старшей сестре Светлане разнести их соседям, и вся Благовещенская наполнялась запахами жареной рыбы. Припасы хранили в погребах, готовили на примусах, а керогаз считался последним словом техники. Газовые баллоны, холодильники и телевизоры появились гораздо позднее.
В очерках Александры Юнко о магале ей всегда шесть лет - возраст ничем не омраченного детства. Потом трагически погиб отец, и Эмилия Михайловна второй раз осталась вдовой с двумя маленькими дочерьми на руках. Стоял конец пятидесятых, когда все ходили в уродливых и тяжелых темных пальто, а новости узнавали из круглой радиоточки-«тарелки». Все жили одинаково бедно. Зарплата матери составляла 36 рублей, 33 рубля мать получала на детей после утраты кормильца, ее зарплата в конторе Ильинского базара, исторического места, также связанного с Александром Сергеевичем, составляла 36 рублей. Алла вставала вместе с мамой в пять часов, в шесть они уже были на рынке, а в восемь – в детском саду.
От первого лица: - Раннее утро, благословенные два часа, когда я бродила среди крестьян, привозивших в город продукты, среди живописных прилавков, заваленных плодами, среди скота и птицы, предназначенных для продажи, среди ремесленников-виртуозов - жестянщиков и лудильщиков, среди бочек с вином... Пожилой весовщик звал меня в весовую, ставил на большие напольные весы и двигал гирьки. Потом записывал на бумажку мои тощие килограммы и давал мне двадцать копеек – громадные деньги для ребенка из нищей семьи. Тогда я не понимала, что он жалеет сироту, - воображала, будто участвую в важном государственном деле. Позже весы появились на улицах, и, помню, меня страшно возмущало, что за взвешивание ничего не давали, наоборот, нужно было платить!
Когда снесли исторический Ильинский рынок, Александра Юнко написала о нем цикл стихов. Почувствовала такую потребность, словно, перестав существовать в реальности, базар должен был сохраниться хотя бы в мире легенд и фантазий. А в реальности была школа на Пушкина-горке, под тремя вышками, глушившими «вражеские голоса». Детвору это не сильно заботило: через дыру в заборе они лазали в закрытую зону за яблоками и абрикосами. А во двор Дома-музея А.С.Пушкина запросто приходили поиграть. В студенчестве Александра подрабатывала здесь летом, после университета работала в штате, правда, недолго. До сих пор дружит с музейщиками, святыми людьми. И вот уже восемь лет ведет рубрику «Мой Пушкин» в газете «Русское слово», которая выходит в Кишиневе под эгидой Росзарубежцентра. Александр Сергеевич в Молдове – не памятник, а вечно живое и донельзя дерзкое олицетворение русского духа.
«По нашему семейному альбому, как в каждой бессарабской семье, можно написать роман». Когда дочь Александры Петровны пошла в первый класс, мама нарисовала для нее родословное древо. И сама пришла в изумление оттого, сколько всего неожиданного обнаружилось. В ее жилах смешались крови разных народов, издревле населяющих этот край, - молдавская, болгарская, польская, украинская, греческая и, как она шутит, сомнительная русская. Вопрос с самоопределением раз и навсегда решился в 90-е, те самые, с чемоданом, вокзалом и Россией. Ничто так не заставляет чувствовать себя русским человеком, как гонения по национальному и языковому признаку.
Бабушка Александры Юнко, Мария Васильевна Самбурская-Турутя, воспитывалась в дворянской семье в традициях русской культуры. Дед, Михаил Васильевич Кожухарев, выходец из крестьян, учился в Кукурузенском агрономическом училище вместе с Григорием Ивановичем Котовским (к этому, конечно, прилагается малодостоверная, зато увлекательная фамильная легенда), дослужился до должности управляющего у барина. Воевал в первую мировую, получил отравление газами и вскоре умер, оставив жену и четверых детей без средств к существованию.
Мама, Эмилия Михайловна, 1909 года рождения, в документах была записана вначале румынкой, затем русской. Ее первый муж, Федор Чумаш, военный музыкант румынской армии, умер в 1931 году от банальной простуды, обернувшейся воспалением легких. Оставив дома маленького сына, Эмилия уехала на заработки в Бухарест (в Бессарабии царила безработица). Работу не нашла, зато встретила земляка, Петра Константиновича Юнко, который стал ее вторым мужем. В 40-м году они вернулись в Кишинев, но лишь для новых разлук – брат Эмилии Федор и ее сестра Тамара, а также Устина, сестра Петра, напуганные рассказами о зверствах большевиков, уехали за Прут.
От первого лица: - В 1941-м мои родители вместе с железной дорогой, где работали, эвакуировались до самой Ахтубы. Там их застала Сталинградская битва. Папа перенес тяжелую контузию. Федор Кожухарев воевал с немецкой стороны в румынских частях, был ранен, попал к русским в плен, его выходила русская медсестра Аня, на которой он потом женился. Мама рассказывала, как над местом сражений несколько дней стояло такое зарево, что было светло, как днем. Легкораненые бойцы своим ходом добирались в тыл, просили пить, мама растапливала снег в котелке и помогала им менять повязки. Эти подробности сохранились и в мемуарах мамы, написанных по моим настоятельным просьбам, и в заметках старшего брата, который в двенадцать-тринадцать лет уже был участником трудового фронта.
«Моим первым университетом стала наша магала». Имя Александра получила в память погибшей подруги матери, старшая сестра перекрестила ее в Аллу, в школе и вузе она охотно откликалась на Сашу, Шуру, Саню, Алю и даже Алевтину, представляя себя совершенно разными людьми. Она выросла на старинной Благовещенской улице, между одноименной церковью и Пушкина-горкой, и бегала по булыжной мостовой, которая помнила, как век с лишним назад этой же дорогой хаживал великий русский поэт. Естественно, каждого кудрявого мальчика в Кишиневе называли Пушкиным. Был свой Пушкин и на этой магале. Слово это, унаследованное с турецких времен, означает «квартал», где соседи друг другу ближе, чем родня. На праздники на улицу выносили столы, раскладывали нехитрую домашнюю снедь, хромой дядька из двора № 9 раздвигал меха трофейного аккордеона и люди, ощущая себя единым целым, пели песни недавних военных лет. А когда Петр Константинович привозил из Данченского рыбхоза мешок карпов, выданных в счет зарплаты, мать поручала Алле и ее старшей сестре Светлане разнести их соседям, и вся Благовещенская наполнялась запахами жареной рыбы. Припасы хранили в погребах, готовили на примусах, а керогаз считался последним словом техники. Газовые баллоны, холодильники и телевизоры появились гораздо позднее.
В очерках Александры Юнко о магале ей всегда шесть лет - возраст ничем не омраченного детства. Потом трагически погиб отец, и Эмилия Михайловна второй раз осталась вдовой с двумя маленькими дочерьми на руках. Стоял конец пятидесятых, когда все ходили в уродливых и тяжелых темных пальто, а новости узнавали из круглой радиоточки-«тарелки». Все жили одинаково бедно. Зарплата матери составляла 36 рублей, 33 рубля мать получала на детей после утраты кормильца, ее зарплата в конторе Ильинского базара, исторического места, также связанного с Александром Сергеевичем, составляла 36 рублей. Алла вставала вместе с мамой в пять часов, в шесть они уже были на рынке, а в восемь – в детском саду.
От первого лица: - Раннее утро, благословенные два часа, когда я бродила среди крестьян, привозивших в город продукты, среди живописных прилавков, заваленных плодами, среди скота и птицы, предназначенных для продажи, среди ремесленников-виртуозов - жестянщиков и лудильщиков, среди бочек с вином... Пожилой весовщик звал меня в весовую, ставил на большие напольные весы и двигал гирьки. Потом записывал на бумажку мои тощие килограммы и давал мне двадцать копеек – громадные деньги для ребенка из нищей семьи. Тогда я не понимала, что он жалеет сироту, - воображала, будто участвую в важном государственном деле. Позже весы появились на улицах, и, помню, меня страшно возмущало, что за взвешивание ничего не давали, наоборот, нужно было платить!
Когда снесли исторический Ильинский рынок, Александра Юнко написала о нем цикл стихов. Почувствовала такую потребность, словно, перестав существовать в реальности, базар должен был сохраниться хотя бы в мире легенд и фантазий. А в реальности была школа на Пушкина-горке, под тремя вышками, глушившими «вражеские голоса». Детвору это не сильно заботило: через дыру в заборе они лазали в закрытую зону за яблоками и абрикосами. А во двор Дома-музея А.С.Пушкина запросто приходили поиграть. В студенчестве Александра подрабатывала здесь летом, после университета работала в штате, правда, недолго. До сих пор дружит с музейщиками, святыми людьми. И вот уже восемь лет ведет рубрику «Мой Пушкин» в газете «Русское слово», которая выходит в Кишиневе под эгидой Росзарубежцентра. Александр Сергеевич в Молдове – не памятник, а вечно живое и донельзя дерзкое олицетворение русского духа.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Я сама родом из района Магалы, жила до 1987 г. на ул. Стеблецова 7 и ходила в школу 36 два года, а потом распределили в 56 школу. Как мне в этом воспоминании всё знакомо.voling писал(а):Александра Юнко: «Я здесь и сейчас»
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Тут о Кишиневе много интерессного.
КИШИНЕВЕЦ ПОХИТИЛ БРОШЬ «КОРОЛЕВСКАЯ ЛИЛИЯ»
(ветераны МВД Молдовы хорошо помнят обстоятельства и детали этого громкого дела.)
Анатолий Бец вырос на «магале» за гостиницей «Кишинэу». Обитатели лачуг без воды и канализации доставляли немало хлопот кишиневской милиции.
Знаменитый жулик Анатолий Бец никогда нигде не учился и не работал. Он, что называется, сам себя сделал. В 70-х годах этот импозантный завсегдатай кишиневских ресторанов производил впечатление человека интеллигентной профессии. Бец был всегда отлично одет, одним из первых в столице обзавелся импортным замшевым пиджаком и супермодными очками «хамелеон». Знакомясь с артистической богемой, приходившей покутить вчетвером на червонец (по салату, две бутылки вина и танцы до упаду), загадочный красавец охотно платил за всех и умело ухаживал за дамами.
В те времена ресторанов в Кишиневе было мало и попасть туда вечером было трудно. Самыми популярными были рестораны при гостиницах «Кишинэу», «Интурист», «Молдова» - они находились в центре города. В «Молдове» в 80-х было варьете, а также находился знаменитый бар, в котором несколько десятков лет подряд царствовал один и тот же бармен - невозмутимый и надменный.
Днем в любом ресторане можно было пообедать за два рубля. В меню были неизменные «биточки по-кишиневски» и «огурчики по-тираспольски». Вечером зал заполняли солидные люди, имевшие доступ к сердцу швейцара и метрдотеля. Публика попроще толпилась в очереди на улице: если кто-то покидал зал, был шанс занять столик и покутить от души рублей на десять. Если за столиком были места, туда подсаживали новых посетителей, не принимая во внимание недовольство тех, кто пришел первым.
Это было время жесточайшего, как тогда говорили, дефицита. Людей встречали и провожали по одежде. Модный костюм и хорошая обувь свидетельствовали о наличии денег и связей, о том, что человек «умеет жить». В магазинах всего этого было не купить. На прилавках лежало необходимое, но не было того лишнего, без чего жизнь кажется тусклой. Большинство населения безропотно покупало и носило топорные изделия кишиневских фабрик «Стяуа Рошие» и «Ионел». Но были люди, не желавшие смириться с господством убогой безвкусицы. Они покупали модную одежду у фарцовщиков (так тогда называли спекулянтов). Фарцовщики, в свою очередь, разживались «дефицитом» у иностранных туристов, рискуя при этом попасть на заметку агентов КГБ, наводнявших все гостиницы города.
Другим источником модных вещей были вещи из посылок, которые кишиневские евреи получали от родственников и благотворительных организаций в Израиле, США и Германии. Кто-то доставал поношенные вещи в «распределителях» - закрытых магазинах для элиты. Кто-то - у знакомых продавцов обычных магазинов, прятавших «дефицит» под прилавком.
Джинсы стоили больше половины средней зарплаты. На дубленку врач или милиционер мог копить год, отказывая себе в еде. Некоторых вещей просто не было как таковых. Например, теплые колготки женщины покупали в детских магазинах (где они почему-то лежали горами), обрезали носки и распускали каждую вторую петлю, после чего изделие растягивалось и приобретало ажурный вид и «взрослый» размер…
У Беца проблем с «прикидом» не было. Появлялся он с неизменным портфелем-«дипломатом» в руках. В магазинах таких не продавали. С «дипломатом» же вор-джентльмен грабил богатые квартиры кишиневских партийных боссов и «красных директоров». Брал Анатолий только то, что помещалось в портфель, – деньги, драгоценности, иногда меховые шапки. Краденое сбывал сразу же.
Когда в конце 70-х Беца арестовали, ему инкриминировали хищений имущества на сумму около 150 тысяч рублей. Это были огромные деньги: на них можно было купить два дома в Кишиневе. Чтобы заработать такую сумму, рядовой врач должен был работать примерно сто лет, откладывая всю зарплату целиком! Жертвы рвали и метали, но вернуть ничего не удалось.
Бец сел. В конце 70-х Бец, отсидев, вернулся в Кишинев и сколотил, как бы сейчас сказали, бригаду. Его правой рукой стал Семен Шварцберг по прозвищу Сэм Боюканский.
Сэм был поздним ребенком заслуженного рабочего фабрики «Искож», ветерана войны и передовика производства. Это прославленное некогда предприятие производило страшноватые дамские сумки из жуткой советской искусственной кожи, напоминавшей кирзу. Начав карьеру в вонючих цехах под крылом отца, Сэм очень скоро потерял интерес к процессу. Сын почтенного кишиневского еврея стал вором.
Вместе с Бецем Сэм Боюканский гастролировал по всему Союзу. Квартира вдовы Толстого в Москве была ограблена. Беца арестовали в Одессе. Знаменитый вор был судим, снова попал за решетку и... непостижимым образом бежал из колонии. Анатолий долго скитался по всему Союзу, был на Кавказе, а потом решил просить помощи у Бакинских друзей. К тому времени милиция получила негласное указание застрелить Беца при попытке оказать сопротивление. Бакинские воры получили предложение сдать Анатолия и сделали это во имя самосохранения. Человек, тайно вывозивший Беца из города в багажнике «Жигулей», дал знак милиции на КПП при выезде из города. Милиционеры сразу же стала стрелять на поражение по багажнику. Бец был убит на месте.
Сэм Боюканский был судим вместе с Бецем и доставил немало проблем сотрудникам колонии, в которой «мотал срок». Он снискал непререкаемый авторитет в уголовном мире за то, что постоянно конфликтовал с властью. В итоге Семена перевели в колонию на острове Белый Лебедь, имевшую мрачную репутацию места, где ломали самых упорных. Но сломать Сэма не удалось.
Вернувшись в Молдову в конце 80-х, Семен Шварцберг стал почтенным коммерсантом. Его супруга Фрида, обладавшая коммерческим гением, держала магазины модной одежды и бытовой техники на проспекте Штефана чел Маре и в зоне свободного предпринимательства Expo Business Chisinău. О былой славе Сэм вспоминал лишь общаясь с такими же как он бывшими криминальными талантами. Теснее всего Шварцберг дружил с Валерием Ротарем – знаменитым «Зеленым», которого любовно звал «дедом».
Ближе к середине 90-х Шварцберг уехал в Израиль и даже имел возможность сравнить тамошние тюрьмы с советскими. После блиц-отсидки человек, ограбивший семью Толстых, окончательно покончил с криминальным Прошлым.
Сэм стал примерным бизнесменом и семьянином, обожающим внука и дочь (она закончила один из престижных британских университетов).
Шварцбергу под 60. Он иногда бывает в Кишиневе, по которому, как нам рассказали, очень скучает.
Елена ЗАМУРА
КИШИНЕВЕЦ ПОХИТИЛ БРОШЬ «КОРОЛЕВСКАЯ ЛИЛИЯ»
(ветераны МВД Молдовы хорошо помнят обстоятельства и детали этого громкого дела.)
Анатолий Бец вырос на «магале» за гостиницей «Кишинэу». Обитатели лачуг без воды и канализации доставляли немало хлопот кишиневской милиции.
Знаменитый жулик Анатолий Бец никогда нигде не учился и не работал. Он, что называется, сам себя сделал. В 70-х годах этот импозантный завсегдатай кишиневских ресторанов производил впечатление человека интеллигентной профессии. Бец был всегда отлично одет, одним из первых в столице обзавелся импортным замшевым пиджаком и супермодными очками «хамелеон». Знакомясь с артистической богемой, приходившей покутить вчетвером на червонец (по салату, две бутылки вина и танцы до упаду), загадочный красавец охотно платил за всех и умело ухаживал за дамами.
В те времена ресторанов в Кишиневе было мало и попасть туда вечером было трудно. Самыми популярными были рестораны при гостиницах «Кишинэу», «Интурист», «Молдова» - они находились в центре города. В «Молдове» в 80-х было варьете, а также находился знаменитый бар, в котором несколько десятков лет подряд царствовал один и тот же бармен - невозмутимый и надменный.
Днем в любом ресторане можно было пообедать за два рубля. В меню были неизменные «биточки по-кишиневски» и «огурчики по-тираспольски». Вечером зал заполняли солидные люди, имевшие доступ к сердцу швейцара и метрдотеля. Публика попроще толпилась в очереди на улице: если кто-то покидал зал, был шанс занять столик и покутить от души рублей на десять. Если за столиком были места, туда подсаживали новых посетителей, не принимая во внимание недовольство тех, кто пришел первым.
Это было время жесточайшего, как тогда говорили, дефицита. Людей встречали и провожали по одежде. Модный костюм и хорошая обувь свидетельствовали о наличии денег и связей, о том, что человек «умеет жить». В магазинах всего этого было не купить. На прилавках лежало необходимое, но не было того лишнего, без чего жизнь кажется тусклой. Большинство населения безропотно покупало и носило топорные изделия кишиневских фабрик «Стяуа Рошие» и «Ионел». Но были люди, не желавшие смириться с господством убогой безвкусицы. Они покупали модную одежду у фарцовщиков (так тогда называли спекулянтов). Фарцовщики, в свою очередь, разживались «дефицитом» у иностранных туристов, рискуя при этом попасть на заметку агентов КГБ, наводнявших все гостиницы города.
Другим источником модных вещей были вещи из посылок, которые кишиневские евреи получали от родственников и благотворительных организаций в Израиле, США и Германии. Кто-то доставал поношенные вещи в «распределителях» - закрытых магазинах для элиты. Кто-то - у знакомых продавцов обычных магазинов, прятавших «дефицит» под прилавком.
Джинсы стоили больше половины средней зарплаты. На дубленку врач или милиционер мог копить год, отказывая себе в еде. Некоторых вещей просто не было как таковых. Например, теплые колготки женщины покупали в детских магазинах (где они почему-то лежали горами), обрезали носки и распускали каждую вторую петлю, после чего изделие растягивалось и приобретало ажурный вид и «взрослый» размер…
У Беца проблем с «прикидом» не было. Появлялся он с неизменным портфелем-«дипломатом» в руках. В магазинах таких не продавали. С «дипломатом» же вор-джентльмен грабил богатые квартиры кишиневских партийных боссов и «красных директоров». Брал Анатолий только то, что помещалось в портфель, – деньги, драгоценности, иногда меховые шапки. Краденое сбывал сразу же.
Когда в конце 70-х Беца арестовали, ему инкриминировали хищений имущества на сумму около 150 тысяч рублей. Это были огромные деньги: на них можно было купить два дома в Кишиневе. Чтобы заработать такую сумму, рядовой врач должен был работать примерно сто лет, откладывая всю зарплату целиком! Жертвы рвали и метали, но вернуть ничего не удалось.
Бец сел. В конце 70-х Бец, отсидев, вернулся в Кишинев и сколотил, как бы сейчас сказали, бригаду. Его правой рукой стал Семен Шварцберг по прозвищу Сэм Боюканский.
Сэм был поздним ребенком заслуженного рабочего фабрики «Искож», ветерана войны и передовика производства. Это прославленное некогда предприятие производило страшноватые дамские сумки из жуткой советской искусственной кожи, напоминавшей кирзу. Начав карьеру в вонючих цехах под крылом отца, Сэм очень скоро потерял интерес к процессу. Сын почтенного кишиневского еврея стал вором.
Вместе с Бецем Сэм Боюканский гастролировал по всему Союзу. Квартира вдовы Толстого в Москве была ограблена. Беца арестовали в Одессе. Знаменитый вор был судим, снова попал за решетку и... непостижимым образом бежал из колонии. Анатолий долго скитался по всему Союзу, был на Кавказе, а потом решил просить помощи у Бакинских друзей. К тому времени милиция получила негласное указание застрелить Беца при попытке оказать сопротивление. Бакинские воры получили предложение сдать Анатолия и сделали это во имя самосохранения. Человек, тайно вывозивший Беца из города в багажнике «Жигулей», дал знак милиции на КПП при выезде из города. Милиционеры сразу же стала стрелять на поражение по багажнику. Бец был убит на месте.
Сэм Боюканский был судим вместе с Бецем и доставил немало проблем сотрудникам колонии, в которой «мотал срок». Он снискал непререкаемый авторитет в уголовном мире за то, что постоянно конфликтовал с властью. В итоге Семена перевели в колонию на острове Белый Лебедь, имевшую мрачную репутацию места, где ломали самых упорных. Но сломать Сэма не удалось.
Вернувшись в Молдову в конце 80-х, Семен Шварцберг стал почтенным коммерсантом. Его супруга Фрида, обладавшая коммерческим гением, держала магазины модной одежды и бытовой техники на проспекте Штефана чел Маре и в зоне свободного предпринимательства Expo Business Chisinău. О былой славе Сэм вспоминал лишь общаясь с такими же как он бывшими криминальными талантами. Теснее всего Шварцберг дружил с Валерием Ротарем – знаменитым «Зеленым», которого любовно звал «дедом».
Ближе к середине 90-х Шварцберг уехал в Израиль и даже имел возможность сравнить тамошние тюрьмы с советскими. После блиц-отсидки человек, ограбивший семью Толстых, окончательно покончил с криминальным Прошлым.
Сэм стал примерным бизнесменом и семьянином, обожающим внука и дочь (она закончила один из престижных британских университетов).
Шварцбергу под 60. Он иногда бывает в Кишиневе, по которому, как нам рассказали, очень скучает.
Елена ЗАМУРА
Re: воспоминания о старом Кишинёве
По-настоящему Магалой назывался район, находящийся южнее улицы Золотой (Харлампиевской, Стефана Великого), т.е. т.н. Верхний город.voling писал(а):Я сама родом из района Магалы, жила до 1987 г. на ул. Стеблецова 7