в июне 1867 года, в Кишиневе побывала государыня императрица Мария Александровна с великими князьями Сергеем и Павлом и княжной Марией.
Царствующие особы выехали из Петербурга на отдых в Ливадию и по пути решили посетить Бессарабию. Накануне их приезда Кишинев принял торжественно-праздничный вид. 13 июня казак на коне пролетел стрелой по улицам города, возвещая о приезде высоких гостей. Экипаж сопровождали 20 молодых парней-молдаван в национальных одеждах. Люди кричали «Ура!», а воспитанники учебных заведений города исполнили гимн «Боже, Царя храни».
Из цветов, которые население бросало навстречу гостям, получился прекрасный ковер. В ответ царица благодарно делала поклоны направо и налево.
Экипаж остановился у собора. Царскую фамилию встретил архиепископ Антоний. Была проведена служба, после нее Ее Величество и Их Высочества приложились к святым иконам и получили напутствие от архиепископа образом Святой Чудотворной иконы Божьей Матери Гербовецкой. Архиепископ освятил их этой чудотворной иконой.
Затем Августейшая фамилия направилась в Дом губернатора, где все было приготовлено для отдыха. Комнаты в доме были украшены бесчисленными живыми цветами, особенно поразил Марию Александровну великолепный вензель Ее императорского величества, составленный из цветов со словами: «Боже, Царя храни и все Августейшее семейство Его». Здесь же гости отобедали.
Вечером царствующие особы уже покидали Кишинев. Императорский экипаж от Святых ворот (ныне Триумфальная арка) сопровождали толпы людей, которые громко кричали «Ура!» В девять вечера в Кишиневе зажглись разноцветные фонари, даже планировалась иллюминация, но из-за дождя она не состоялась.
Царский экипаж проследовал на отдых по маршруту Кишинев - Бендеры - Одесса - Крым. На обратном пути в Петербург государыня вновь посетила наш город. 26 октября в восемь часов вечера экипаж проехал по Александровскому проспекту к дому губернатора Бессарабии графа Шувалова (дом, к сожалению, не сохранился. На его месте стоит Оперный театр). Там им был приготовлен ужин и ночлег.
Кишинев был иллюминирован тысячами фонарей. Собравшийся вокруг дома губернатора народ горел желанием лицезреть императрицу. И Мария Александровна показалась через закрытые окна, награждая народ царственными поклонами.
На следующий день после напутственного молебна в Кафедральном соборе сопровождаемый громогласным «Ура!» экипаж отправился в Петербург.
http://www.kp.md/freshissue/culture/180923/
Воспоминания о старом Кишинёве
Модератор: rimty
Re: воспоминания о старом Кишинёве
"Вестник" #7(240), 29 марта 2000
Капитолина КОЖЕВНИКОВА (Балтимор)
В КИШИНЕВЕ, НА ФОНТАНКЕ...
Если с улицы Ленина вы поворачивали влево по Пушкинской, то метров через сто, а может, и меньше вы как раз попадали на Фонтанный переулок. Коротенький, тихий, очень зеленый переулочек. На углу Фонтанки (как мы его быстро прозвали) и Пушкинской улицы стоял большой одноэтажный дом в окружении старых развесистых кленов. При румынах в нем располагалось управление городской полиции. а в советское время там существовала редакция республиканской газеты на русском языке "Советская Молдавия", куда мы и попали волею судеб после окончания Уральского университета.
Встретила нас в редакции пестрая и весьма колоритная компания. Встретила, надобно сказать, довольно кисло. Главный редактор посмотрел на бедно одетых студентов и в восторг не пришел. Тощий еврейский паренек, бывший фронтовик, с экзотической фамилией Гершенбаум. Робкая провинциалка с годовалой девочкой на руках.
- Трое детей, - тяжело вздохнул главный редактор и отправил нас с глаз долой в пограничный городок Унгены, видать, без особой надежды на то, что из нас выйдет толк. А между прочим, дипломированных журналистов в редакции тогда не было.
В Унгенах мы пробыли год. Как ни странно, живя в невероятно тяжелых условиях с маленьким ребенком, мы довольно быстро сориентировались в новой обстановке, оба стали писать для своей газеты. Молодость, энергия, безудержное стремление не просто выйти, а вырваться в люди были мощной движущей силой. Душой и мотором нашей маленькой семьи был (и остался до конца своей жизни), конечно, Ося. Кроме литературного таланта - он уже с фронта привез свои первые короткие рассказы - мой муж в избытке был наделен главным, чем славен еврейский характер - упорством и невероятной жизнестойкостью. У него была удивительная способность не сгибаться, противостоять всем ветрам и невзгодам, находить выход, казалось, из самых безнадежных ситуаций.
Домашний ребе - так называла его я, а потом выросшая дочь, а позже - и подросший внук. Он только посмеивался, похоже, ему даже нравилось носить такое звание. Теперь, когда его уже давно нет на свете, а моя жизнь идет к своему завершению, я отчетливо понимаю: если бы не он рядом, не его внутренняя сила, не его постоянная поддержка, вряд ли смогла бы я чего-то достичь в этой жизни. Да еще в нашем деле, где все толкаются, рвут всех на куски и кусочки.
- Ося, очерк не получается, - начинала я ныть над чистым листом бумаги.
- Все у тебя получится. Подумай, сосредоточься и скажи себе: я смогу.
Стояла молдавская осень, яркая, сочная, как гроздь только что срезанного с лозы винограда. Осень сытая (правда, только не для нас), пряная и пьяная. В селе под Унгенами, где нам с трудом удалось найти жилье, гремели барабаны, пели скрипки бродячих музыкантов-лэутаров. Крестьяне справляли в свой последний свободный от колхозов год, шумные свадьбы. От лихих плясок на площади неподалеку от церкви пыль стояла столбом.
Но это был только фон нашего неустроенного бытия. Нам надо было вжиться и врыться в эту чужую землю, с чужим языком и обычаями, с иной национальной психологией, понять и принять все это и суметь рассказать в газете.
В журналистике тех далеких лет царила мертвящая скука. Мы погибали от бесконечных ограничений и запретов: об этом нельзя говорить, о том не стоит. Как написать интересно в таких условиях? А нам ведь во что бы то ни стало надо утереть нос редакционному народу, доказать, что мы не лыком шиты. Как вообще работать, когда старый примус не хочет гореть, хоть ты тресни, ребенок хнычет от голода и неуюта нашего жилища? Я тоже хнычу:
- Ося, ты как хочешь, но начало очерка никак не получается.
Рассерженный муж берет ребенка на руки и на сей раз грозно говорит:
- Ну, вот что, когда мы вернемся, чтобы три страницы были готовы.
Я знаю, чго мне уже не отвертеться. Отступать некуда. Как ни странно, тот первых очерк о путевом обходчике в муках и страданиях был написан. Еще более странно и неожиданно было то, что его быстро напечатали, и я получила за него премию. Я, неумеха, получила ее раньше моего мудрого ребе и считаю это жуткой несправедливостью. Пожелтевшая вырезка с первым очерком каким - то чудом сохранилась через все наши многочисленные переезды. Сейчас перечитала свое первое творение. Боже мой, как наивно и беспомощно. Впрочем, пару неплохих фраз я там все же нашла.
Мы так старательно работали, что через год нас перевели в Кишинев, и мы поселились на той самой Фонтанке. Именно поселились, потому что квартиру нам дали в подвале редакционного здания. Это был настоящий подвал с единым подслеповатым оконцем, стоящим на земле. Мы видели только ноги сотрудников редакции, которые ходили мимо в деревянный сортир, стоящий в глубине двора. У нас была комната в четырнадцать метров. Тут и спальня, тут и кухня.
Вскоре к нам приехала моя мать. Так мы вчетвером и жили более двух лет в том сыром подвале. На стенах плесень, с потолка капает. А мы не роптали. Все-таки свой угол, к тому же бесплатный.
Когда нам, наконец, дали двухкомнатную квартиру в доме высланного в Сибирь священника на Свечной улице, в подвал захотела вселиться редакционная машинистка, мать двоих малышей, Роза Фельдман. Перед тем. как вселить в подвал Розу, главный редактор спустился в нашу бывшую обитель. После своего роскошного по тем временам особняка с большим садом ему наши апартаменты явно пришлись не по вкусу. Он постоял, посмотрел и изрек:
- Отныне люди здесь жить не будут.
Бедная Роза Фельдман осталась на частной квартирке, а в подвале решили разместить архив нашей библиотеки, который, в конце концов, сгнил от сырости.
Архив сгнил, а мы выжили.
Несмотря на мое довольно удачное журналистское начало, в аппарате редакции вое складывалось совсем нелегко. Меня прогнали в качестве "литраба" чуть ли не по всем отделам, пока я прочно не осела на несколько лет, до самого ухода, в отделе сельского хозяйства. Но это уже позже, когда Ося вступил в Союз писателей и ушел в журнал "Днестр" (впоследствии он назывался "Кодры"). А до этого он оттрубил пять лет на сельхозниве. Это он-то, выросший на индустриальном Урале. Заведовал отделом Николай Аристархович Соснин, спокойный мужичок. быстро оценивший Осины способности, которые он весьма умело использовал. Они даже подружились, вместе строчили передовицы об уборке урожая и подъеме зяби, придумывали (только я знала, кто это все придумывал) разные рекорды, а потом их бойко описывали. За какую-то удачно расписанную животноводческую эпопею их пригласил к себе первый секретарь ЦК партии Молдавии Леонид Ильич Брежнев. Побеседовал, накормил обедом, даже угостил водкой. Это дало повод впоследствии моему мужу хвастаться, что он пил водку с самим Брежневым...
Но Брежнев был позже, а вначале республикой правили какие-то совсем бледные личности.
Последние три года царствования Сталина жизнь людей была скована страхом. Все было пронизано им. Все жили в ожидании какой-то неминучей беды
Врачи-отравители, безродные космополиты - все это мы пережили в городе, где евреем быть просто опасно. А ведь они составляли около 40 процентов населения. Когда мы уезжали в Кишинев, Осина мать, Елизавета Исааковна, тяжко вздохнула:
- Вы едете в город, где когда-то были страшные погромы.
Но она не могла и предположить, что нам также предстояло пережить там свои "погромы".
Главным редактором "Советской Молдавии" был Николай Васильевич Зверев, неплохой, в общем, мужик. По возможности, он пропускал острые критические материалы, иногда сам, под псевдонимом, писал фельетоны. На вид наш Зверь был грозен. А я тогда еще не преодолела своей природной робости, которая вовсе не вязалась с нашим ремеслом. Редактора боялась, как огня. Если мне надо было к нему идти, я собиралась с духом целую неделю, а потом просила секретаршу, милейшую Эсфирь Моисеевну, выбрать минуту, когда редактор пребывал в хорошем расположении духа. Иной раз наша Эсфирушка прямо-таки вталкивала меня в его кабинет. Однажды Зверев так и сказал:
- Такое впечатление, что вас сюда втолкнули насильно.
Он не представлял, насколько был прав.
И вот однажды в комнату, где я сидела вместе с тремя сотрудниками, прибегает Эсфирь Моисеевна и тихо так, чтоб не услышали другие, говорит:
- Bac редактор вызывает.
У меня, естественно, затряслись все поджилки.
- А что случилось?
- Не знаю, - опускает Эсфирь глаза и уже шепчет: - У него сотрудник ЦК партии.
Не помню, как я переступила порог редакторского кабинета. Зверев, не глядя на меня, бросил:
- Садитесь, Капитолина Васильевна.
Я села напротив незнакомого человека, который оказался инструктором отдела пропаганды и агитации. Он и начал тот странный разговор:
- Журналисты должны помогать партии устанавливать нормы социализма в молодой республике... Нам нужны квалифицированные кадры, вы вполне подходите для дальнейшего продвижения по служебной лестнице, но есть одна загвоздка... Поймите меня правильно, мы ничего не имеем против вашего мужа. Он хорошо воевал, награжден орденами, но сейчас в стране такая напряженная обстановка. В связи с делом врачей евреям выражается недоверие... Подумайте о своем будущем... Может, у вас в семье нелады, вам быстро, без всяких формальностей, оформят развод...
Вначале я ничего не могла понять и недоуменно смотрела на своего собеседника. Тот глядел на меня пытливо, голос у него был ровный, даже монотонный. Редактор чертил на листке бумаги квадратики и кружочки. Ни разу на меня не взглянул. Когда я услышала про развод, внутри меня будто какая-то пружина сработала. Куда только подевалась моя застенчивость! Короче, я произнесла короткую речь о том. что никто не вправе мне диктовать, как строить отношения с мужем. Идти на разрыв из-за карьерных соображений - это вообще низость...
Человек напротив даже бровью не повел в ответ на мою горячность:
- А вы спокойно поразмыслите и дайте нам знать. Мой телефон возьмете у Николая Васильевича.
На другой день Зверев встречает меня в коридоре, окидывает меня своим пронзительным взглядом, которого я уже почему-то не боялась, и, усмехнувшись, говорит:
- Вот вы какая, я и не подозревал...
А ведь как только мы приехали, именно он, наш главный, устроил Осе экзекуцию с фамилией. У него шла в номер статья. Уже ночью, в типографии, Николай Васильевич, просматривая заголовки, "шапки", врезы, уткнулся носом в подпись под Осиной статьей:
- Гершенбаум... Да с меня за такую фамилию три шкуры ЦК спустит. Ну, ладно, Литвак там или Резников, куда ни шло. А тут и язык сломаешь. Пусть будет Герасимов хотя бы. А что, мне нравится, хорошая русская фамилия.
Утром приходим на работу, разворачиваем свежий номер, а там некий И.Герасимов. Так лишился Ося фамилии своего отца, своих дедов, которые жили в польском городе Лодзи и были потомственными ткачами. Зато получил "хорошую русскую".
И что-то просочилось из редакторского кабинета после того разговора с сотрудником ЦК. Зашушукались женщины, бросая в мою сторону любопытные взгляды. А однажды некая Ольга Фомина, приехавшая к нам то ли из Орловской, то ли из Брянской области, решила по-дружески, как она выразилась, меня поучить:
- При такой трогательной привязанности к мужу, моя дорогая, вы в газете никогда карьеры не сделаете. Надо быть более гибкой. Наша профессия особая, а уж для нас, баб, тем паче.
- Вы хотите сказать, что тут происходит соединение двух древнейших одновременно? - не выдержав, съязвила я.
- Это все слова. Я старше вас и знаю по опыту, что говорю.
Что ж, опыт у нее в этих делах был действительно богатый. Он двигал ее по служебной лестнице, хотя она и была абсолютно бездарной. Мне ее опыт не годился. Да и продвигаться я никуда не хотела. У меня была одна цель - научиться писать.
Вся наша редакция делилась на две половины: меньшая - евреи, большая - русские, и среди них немало ярых антисемитов. И как они в те годы осмелели, обнаглели! Еще бы! Темные чувства, которые у многих сидели в душе, теперь можно было не скрывать. Антисемитизм стал частью партийной политики.
Если в газете проходила какая-то ошибка, русскому сотруднику это прощали. Ну, дадут выговор. а то и ограничатся порицанием, проработкой на редакционной летучке. Если виноват в ошибке еврей - сразу же вон из редакции. Так ни за что ни про что потерял работу прекрасный человек Виктор Иосифович Канер. Был он у нас заместителем ответственного секретаря. Ту ошибку можно было с успехом свалить и на работника отдела, и на "свежую голову". Нет, свалили на Канера, главу большой семьи. Его тут же уволили из газеты, будто только и ждали, кого бы из наших коллег-евреев отдать на заклание. Словно план какой-то дьявольский выполнялся.
Видно, и был такой план, потому что вскоре за этим случаем Осю вызвали в ЦК и стали усиленно предлагать поехать на север республики, в забытые богом Братушаны и стать там редактором газеты местной МТС. Почувствовав, что попадает в крепкие партийные объятия, Ося просто-напросто поскандалил, напомнив о фронте, о своих боевых орденах, ленинградской блокаде. В конце-концов от него отстали. Пронесло!
А потом началось страшное. Поползли упорные слухи о выселении евреев, дабы уберечь их от гнева народного, то ли в Сибирь, то ли в Северный Казахстан. Отравители, враги общества... Ося выработал план: он поедет один, а жена и теща, будучи представителями великого русского народа, останутся здесь. Их-то трогать - по какому праву? А вот как быть с ребенком - полукровка все же. Но как-нибудь две женщины сохранят маленькую кудрявенькую его дочку. Может, потому мне и предлагали развод? Так сказать, из гуманных соображений?
На семейном совете мы с матерью решительно отвергли Осину идею. Разлучаться не следует.
- Нет уж, раз вместе живем, вместе и поедем, куда пошлют, - решительно сказала моя мама, деревенская, верующая женщина, которая противилась вначале нашему браку по причине распятого Христа.
В городе спешно закрывали частную врачебную практику. А в Кишиневе было несколько великолепных докторов, когда-то получивших образование во Франции, Германии. Рассказывали, что в одной городской поликлинике инвалид войны избил костылем пожилого врача.
В газетных фельетонах запестрели еврейские фамилии. Мы перестали пускать к себе домой нашего однокашника по университету Федю Чащина, который отличился на этом поприще. Атмосфера накалялась. Все жили в ожидании грозы.
Но грянули иные, неожиданные события. Умер Сталин. Все его принялись оплакивать. Даже мой муж, у которого в 38-м году был расстрелян отец, не удержался, пустил слезу.
- Эх, ты, - жестко сказала я, - нашел кого жалеть. Ведь это он тебя сделал сыном врага народа.
Отца Оси расстреляли, а когда он, 18-летним мальчишкой попал на фронт, то его определили в специальную "неблагонадежную" часть, куда собрали сыновей репрессированных родителей. Им не доверяли оружия, и в первый бой они пошли с саперными лопатками. Многие погибли, ценою жизни доказывая преданность родине.
Ося застыдился тех слез, а я пожалела о своей резкости и более никогда не напоминала ему минуту слабости. У меня-то, слава Богу, с детства был выработан иммунитет против поклонения вождю всех времен и народов. Мне было лет двенадцать, когда отец по дороге - мы ехали с дальнего покоса, сидя в телеге на свежескошенной траве - начал просвещать меня на сей счет:
- Придет время, когда народ будет судить Сталина за все его черные дела. Он отнял у нас землю, скот - все, чем мы жили. Тюрьмы переполнил безвинными людьми...
Я испугалась, потом возмутилась, даже назвала любимого своего папаню врагом народа. Надо мной, конечно же, витал в это время немеркнущий образ Павлика Морозова. А тогда, до войны, он был среди нас еще совсем свеженьким героем.
- Эх, рано я заговорил с тобой об этом, - сокрушенно сказал отец, - мала еще, неразумна, погодить бы надо, да больно уж душа горит. Подрастешь, сама все поймешь...
А зерно страшной правды в душу запало, лежало там без движения до поры, до времени, а потом, с годами, стало прорастать потихоньку.
Шли годы. Отца не стало. И я все чаще и чаще вспоминала тот разговор, когда мы ехали степной дорогой, летним солнечным днем. До сих пор дивлюсь, как простой крестьянин в те далекие глухие годы понимал то, чего не понимали умные головы, ученые люди! Значит, не все перемалывались в пропагандистской машине. Кто-то и сохранял душу, не покорялся и не смирялся. И таких, думаю, было немало.
Отец преподал мне много полезных уроков, но этот наверное, был самый важный. Да и вся жизнь этого неукротимого деревенского бунтаря была для нас, четверых его детей, одним большим уроком. Он ненавидел саму идею насильственной коллективизации, систему поддержки голытьбы, угробления умных, рачительных хозяев. Хотя, надо сказать, у него самого не было ни стремления к наживе, ни умения приумножать блага. Жил открыто, никого не боясь, ни перед кем не пресмыкаясь. Добряк был невероятный. Мог снять с себя рубаху и отдать бедному человеку, к великому негодованию нашей экономной мамы. Мы и выживали только благодаря ее изворотливости, хозяйственному таланту, когда из пустяков варился суп, вкус которого до сих пор помнится.
И началась в стране после смерти Сталина новая эпоха. Но страх, посеянный тираном, продолжал витать над нами. Созданная им система подавления всякого намека на свободу работала безупречно. Где-то вскоре, неожиданно для всех, сняли с должности главного редактора Зверева. В его биографии отыскали большой "изъян": во всех анкетах он писал, что его отец был учителем, а на самом деле - подумать только! - оказался сельским священником где-то в Сибири. Кто-то ведь раскопал, донес. Охотников таких было в те времена до черта.
Это было падение сильного, уверенного в себе человека. Уже позже, когда на смену ему прислали из Москвы, аж из ЦК партии, нудного чиновника, без искры божьей в душе, ничего не понимающего в нашем деле, мы оценили своего грозного Зверя. С ним же было интересно работать!
Оценили позже. А теперь, когда он покидал редакцию, всех как-то размело в разные стороны. Попрятались по своим кабинетам его выдвиженцы и любимцы, все замы и помы. Подхалимов будто ветром сдуло. Человек, попавший в немилость власть предержащих, становился изгоем. Хотя и кара-то постигла его не такая уж суровая. Он был назначен заместителем редактора газеты "Советская Латвия". Все-таки чувствовалось медленное наступление оттепели.
Семья Зверевых (а было у редактора трое детей) собралась в дорогу. И вот пришли на вокзал провожающие. Кто пришел? Мы с мужем, верная Эсфирь Моисеевна, фотокорреспондент, закадычный Осин друг Алеша Бочаров, заведующая нашей библиотекой, моя подружка Слава Кучук и наш комендант, невысокий, рыжий еврей по фамилии Коцубей.
Николай Васильевич оглядел нашу маленькую скромную кампанию и тихо произнес:
- Спасибо, дорогие. Я этого не забуду, - и, помолчав, добавил. - А я, дурак, других выдвигал, на других опирался.
И не выдержал, заплакал. Такие вот были проводы. А когда приехал новый редактор, тот московский зануда, ему настучал какой-то доброхот, кто провожал его опального предшественника. Он всегда был предельно сух с нами всеми. К счастью, Ося вскоре ушел из редакции. А когда меня позвали в "Комсомольскую правду" собкором по Молдавии, новый шеф послал в Москву не очень лестную характеристику. Но меня все равно взяли. И когда я по старой памяти заходила в родной дом на Фонтанке, он со мной почти не здоровался. Но птичка уже вылетела из своего гнезда и отправилась в новый полет...
Оглядываясь назад, я с удивлением отмечаю какую-то особую свою привязанность к молдавской земле. Позже я буду ездить и бродить по всей стране, полюблю много разных мест: Украину и Карелию, Прибалтику и Среднюю Азию, конечно же, центральную Россию с ее тихими речками, грибными лесами и вьюжными зимами. Но Молдавия навсегда останется первой любовью. У Иона Друцэ, с которым мы познакомились еще в Кишиневе и продолжали дружить все годы в Москве, есть пьеса "Птицы нашей молодости". В Кишиневе прошли десять моих молодых лет, таких насыщенных, таких трудных. Но мы были романтики, воспитанные на Пушкине, Тургеневе, Чехове, Паустовском. Жизнь нас беспощадно била-колотила, а в душе все равно звучала, не смолкая, какая-то струна. И кружились над нами, как бы оберегая от бурь и невзгод, птицы нашей молодости.
Мысленно я все брожу по улицам старого Кишинева, которого уже не существует. И вижу тех, кого уже нет на земле. Вот идет, медленно переставляя больные ноги, маленькая, плотная старушка. Это Дора Самойловна, мать Славы Кучук. Она несет тяжелые сумки с провизией, открывает калитку по улице Щусева, проходит мимо палисадника, за которым растет старое абрикосовое дерево, плодами которого мы так любили лакомиться. Дора Самойловна зафарширует рыбу, пригласит нас, посадит за большой стол, достанет свое богатство - серебряные ножи и вилки с ее монограммой ДК. Потом посмотрит на нас своими добрейшими глазами цвета незабудок и торжественно произнесет:
- Ну, а теперь скажите вашу рецензию...
Рецензия всегда была заслуженно хвалебной, ибо такой рыбы мы никогда не едали.
Вот выскакивает из редакции, будто черт из табакерки, пьянчужка Павел Аникин, маленький, высокомерный и злой. Среди приезжих русских было много откровенных пьяниц - Звягинцев, Жилко, Мурашко, Лукьянов. В Молдавию их и влекла дешевая выпивка...
Следом за Аникиным движется высокий худой Исаак Абрамович Хайкин. У него седая растрепанная шевелюра, длинная шея с выпирающим кадыком, большой горбатый нос. Ходит он медленно и важно, за что мы, злоязычная молодежь, прозвали этого незлобивого человека "корабль пустыни".
Из открытого окна библиотеки мне машет рукой моя верная подруга Слава Кучук, с которой я провела много хороших часов своего кишиневского бытия. А вот идут Ося, Алеша Бочаров, Миша Резников, Вася Тымчишин, Женя Габуния. Сия дружная компания двинулась вниз по Пушкинской, определенно к Каушанскому. Так зовут продавца маленькой винной лавки. Говорят, раньше, при румынах он был ее владельцем. Женщины в этих походах не участвовали. Я так и не заглянула в этот погребок ни разу. Но зато наслышалась о нем!
- Ах, каким вином угостил нас сегодня Каушанский! - хвастался Ося. - Совершенно изумительный розовый "португейзер!"
Говорили "у Каушанского" только о политике, и потому он закрывал свой магазин, когда туда вваливалась ватага журналистской братии. Как говорится, от греха подальше. Времена-то были суровые.
Я не спеша иду домой. Меня ждут дочка и мама. На столе, наверное, уже стоит ужин. Мне легко и покойно. Почему-то больше запомнились не весенние деревья в цвету, а желтые клены, шуршащие листья под ногами. Теплая молдавская осень, запах жареных перчиков и сливового повидла, которое запасливые кишиневские хозяйки заготавливали чуть ли не пудами.
На лавочках перед своими крохотными мастерскими сидят сапожники, часовщики, всякий рабочий люд.
- Мадам, - окликает меня человек с остатками пышной шевелюры на голове, - ну, как ваши часики?
- Спасибо, ходят.
- А что я вам говорил! Вы-таки да имеете дело с лучшим майстером Кишинева. Если испортятся часы у вашего мужа или каких знакомых, присылайте ко мне, только ко мне...
Я улыбаюсь и, кажется, улыбка так и остается на моем лице. Мне хорошо, мне покойно в этом городе. Здесь живут славные добрые люди. И я никуда не хочу отсюда уезжать.
Но этот день все-таки настает. Муж убедил меня - надо ехать в Россию.
- Понимаешь, русский еврей в Молдавии - это нонсенс, - доказывал он мне.
Уговорил. Немногим более года успела я поработать собственным корреспондентом "Комсомольской правды" по Молдавии. И вот попросила о переводе. "Поезжай в Воронеж, - сказали в редакции. - Хороший город, будешь обслуживать четыре области. Большой творческий простор".
Но я так вросла в эту южную землю. Я скиталась по молдавским селам, ела на полевом стане вместе с механизаторами фасолевую чорбу, сидела за чаркой доброго вина в каком-нибудь подвале в обществе людей, чьи руки от тяжкого труда были похожи на корни старой виноградной лозы, бродила по Буджакской степи, где пасли свои овечьи отары гагаузы. Разве забудешь цветущие сады приднестровского села Кицканы? И запах жженной кукурузной соломы, и переливчатые трели незатейливой вишневой дудочки-флуэра и неистовые танцы на сельских площадях, и город, где когда-то "лирой северной пустыни оглашая, скитался" сам Александр Сергеевич...
Да, меня корчевали из этой земли, как корчуют виноградные лозы. С треском. с болью и кровью. Но я и не подозревала тогда, какая корчевка ждет меня впереди, на склоне лет...
Кружились над нашими головами птицы нашей молодости, что-то кричали, от чего-то предостерегали. Да разве поймешь их птичий язык!
http://www.vestnik.com/issues/2000/0329/koi/kozhevn.htm
Капитолина КОЖЕВНИКОВА (Балтимор)
В КИШИНЕВЕ, НА ФОНТАНКЕ...
Если с улицы Ленина вы поворачивали влево по Пушкинской, то метров через сто, а может, и меньше вы как раз попадали на Фонтанный переулок. Коротенький, тихий, очень зеленый переулочек. На углу Фонтанки (как мы его быстро прозвали) и Пушкинской улицы стоял большой одноэтажный дом в окружении старых развесистых кленов. При румынах в нем располагалось управление городской полиции. а в советское время там существовала редакция республиканской газеты на русском языке "Советская Молдавия", куда мы и попали волею судеб после окончания Уральского университета.
Встретила нас в редакции пестрая и весьма колоритная компания. Встретила, надобно сказать, довольно кисло. Главный редактор посмотрел на бедно одетых студентов и в восторг не пришел. Тощий еврейский паренек, бывший фронтовик, с экзотической фамилией Гершенбаум. Робкая провинциалка с годовалой девочкой на руках.
- Трое детей, - тяжело вздохнул главный редактор и отправил нас с глаз долой в пограничный городок Унгены, видать, без особой надежды на то, что из нас выйдет толк. А между прочим, дипломированных журналистов в редакции тогда не было.
В Унгенах мы пробыли год. Как ни странно, живя в невероятно тяжелых условиях с маленьким ребенком, мы довольно быстро сориентировались в новой обстановке, оба стали писать для своей газеты. Молодость, энергия, безудержное стремление не просто выйти, а вырваться в люди были мощной движущей силой. Душой и мотором нашей маленькой семьи был (и остался до конца своей жизни), конечно, Ося. Кроме литературного таланта - он уже с фронта привез свои первые короткие рассказы - мой муж в избытке был наделен главным, чем славен еврейский характер - упорством и невероятной жизнестойкостью. У него была удивительная способность не сгибаться, противостоять всем ветрам и невзгодам, находить выход, казалось, из самых безнадежных ситуаций.
Домашний ребе - так называла его я, а потом выросшая дочь, а позже - и подросший внук. Он только посмеивался, похоже, ему даже нравилось носить такое звание. Теперь, когда его уже давно нет на свете, а моя жизнь идет к своему завершению, я отчетливо понимаю: если бы не он рядом, не его внутренняя сила, не его постоянная поддержка, вряд ли смогла бы я чего-то достичь в этой жизни. Да еще в нашем деле, где все толкаются, рвут всех на куски и кусочки.
- Ося, очерк не получается, - начинала я ныть над чистым листом бумаги.
- Все у тебя получится. Подумай, сосредоточься и скажи себе: я смогу.
Стояла молдавская осень, яркая, сочная, как гроздь только что срезанного с лозы винограда. Осень сытая (правда, только не для нас), пряная и пьяная. В селе под Унгенами, где нам с трудом удалось найти жилье, гремели барабаны, пели скрипки бродячих музыкантов-лэутаров. Крестьяне справляли в свой последний свободный от колхозов год, шумные свадьбы. От лихих плясок на площади неподалеку от церкви пыль стояла столбом.
Но это был только фон нашего неустроенного бытия. Нам надо было вжиться и врыться в эту чужую землю, с чужим языком и обычаями, с иной национальной психологией, понять и принять все это и суметь рассказать в газете.
В журналистике тех далеких лет царила мертвящая скука. Мы погибали от бесконечных ограничений и запретов: об этом нельзя говорить, о том не стоит. Как написать интересно в таких условиях? А нам ведь во что бы то ни стало надо утереть нос редакционному народу, доказать, что мы не лыком шиты. Как вообще работать, когда старый примус не хочет гореть, хоть ты тресни, ребенок хнычет от голода и неуюта нашего жилища? Я тоже хнычу:
- Ося, ты как хочешь, но начало очерка никак не получается.
Рассерженный муж берет ребенка на руки и на сей раз грозно говорит:
- Ну, вот что, когда мы вернемся, чтобы три страницы были готовы.
Я знаю, чго мне уже не отвертеться. Отступать некуда. Как ни странно, тот первых очерк о путевом обходчике в муках и страданиях был написан. Еще более странно и неожиданно было то, что его быстро напечатали, и я получила за него премию. Я, неумеха, получила ее раньше моего мудрого ребе и считаю это жуткой несправедливостью. Пожелтевшая вырезка с первым очерком каким - то чудом сохранилась через все наши многочисленные переезды. Сейчас перечитала свое первое творение. Боже мой, как наивно и беспомощно. Впрочем, пару неплохих фраз я там все же нашла.
Мы так старательно работали, что через год нас перевели в Кишинев, и мы поселились на той самой Фонтанке. Именно поселились, потому что квартиру нам дали в подвале редакционного здания. Это был настоящий подвал с единым подслеповатым оконцем, стоящим на земле. Мы видели только ноги сотрудников редакции, которые ходили мимо в деревянный сортир, стоящий в глубине двора. У нас была комната в четырнадцать метров. Тут и спальня, тут и кухня.
Вскоре к нам приехала моя мать. Так мы вчетвером и жили более двух лет в том сыром подвале. На стенах плесень, с потолка капает. А мы не роптали. Все-таки свой угол, к тому же бесплатный.
Когда нам, наконец, дали двухкомнатную квартиру в доме высланного в Сибирь священника на Свечной улице, в подвал захотела вселиться редакционная машинистка, мать двоих малышей, Роза Фельдман. Перед тем. как вселить в подвал Розу, главный редактор спустился в нашу бывшую обитель. После своего роскошного по тем временам особняка с большим садом ему наши апартаменты явно пришлись не по вкусу. Он постоял, посмотрел и изрек:
- Отныне люди здесь жить не будут.
Бедная Роза Фельдман осталась на частной квартирке, а в подвале решили разместить архив нашей библиотеки, который, в конце концов, сгнил от сырости.
Архив сгнил, а мы выжили.
Несмотря на мое довольно удачное журналистское начало, в аппарате редакции вое складывалось совсем нелегко. Меня прогнали в качестве "литраба" чуть ли не по всем отделам, пока я прочно не осела на несколько лет, до самого ухода, в отделе сельского хозяйства. Но это уже позже, когда Ося вступил в Союз писателей и ушел в журнал "Днестр" (впоследствии он назывался "Кодры"). А до этого он оттрубил пять лет на сельхозниве. Это он-то, выросший на индустриальном Урале. Заведовал отделом Николай Аристархович Соснин, спокойный мужичок. быстро оценивший Осины способности, которые он весьма умело использовал. Они даже подружились, вместе строчили передовицы об уборке урожая и подъеме зяби, придумывали (только я знала, кто это все придумывал) разные рекорды, а потом их бойко описывали. За какую-то удачно расписанную животноводческую эпопею их пригласил к себе первый секретарь ЦК партии Молдавии Леонид Ильич Брежнев. Побеседовал, накормил обедом, даже угостил водкой. Это дало повод впоследствии моему мужу хвастаться, что он пил водку с самим Брежневым...
Но Брежнев был позже, а вначале республикой правили какие-то совсем бледные личности.
Последние три года царствования Сталина жизнь людей была скована страхом. Все было пронизано им. Все жили в ожидании какой-то неминучей беды
Врачи-отравители, безродные космополиты - все это мы пережили в городе, где евреем быть просто опасно. А ведь они составляли около 40 процентов населения. Когда мы уезжали в Кишинев, Осина мать, Елизавета Исааковна, тяжко вздохнула:
- Вы едете в город, где когда-то были страшные погромы.
Но она не могла и предположить, что нам также предстояло пережить там свои "погромы".
Главным редактором "Советской Молдавии" был Николай Васильевич Зверев, неплохой, в общем, мужик. По возможности, он пропускал острые критические материалы, иногда сам, под псевдонимом, писал фельетоны. На вид наш Зверь был грозен. А я тогда еще не преодолела своей природной робости, которая вовсе не вязалась с нашим ремеслом. Редактора боялась, как огня. Если мне надо было к нему идти, я собиралась с духом целую неделю, а потом просила секретаршу, милейшую Эсфирь Моисеевну, выбрать минуту, когда редактор пребывал в хорошем расположении духа. Иной раз наша Эсфирушка прямо-таки вталкивала меня в его кабинет. Однажды Зверев так и сказал:
- Такое впечатление, что вас сюда втолкнули насильно.
Он не представлял, насколько был прав.
И вот однажды в комнату, где я сидела вместе с тремя сотрудниками, прибегает Эсфирь Моисеевна и тихо так, чтоб не услышали другие, говорит:
- Bac редактор вызывает.
У меня, естественно, затряслись все поджилки.
- А что случилось?
- Не знаю, - опускает Эсфирь глаза и уже шепчет: - У него сотрудник ЦК партии.
Не помню, как я переступила порог редакторского кабинета. Зверев, не глядя на меня, бросил:
- Садитесь, Капитолина Васильевна.
Я села напротив незнакомого человека, который оказался инструктором отдела пропаганды и агитации. Он и начал тот странный разговор:
- Журналисты должны помогать партии устанавливать нормы социализма в молодой республике... Нам нужны квалифицированные кадры, вы вполне подходите для дальнейшего продвижения по служебной лестнице, но есть одна загвоздка... Поймите меня правильно, мы ничего не имеем против вашего мужа. Он хорошо воевал, награжден орденами, но сейчас в стране такая напряженная обстановка. В связи с делом врачей евреям выражается недоверие... Подумайте о своем будущем... Может, у вас в семье нелады, вам быстро, без всяких формальностей, оформят развод...
Вначале я ничего не могла понять и недоуменно смотрела на своего собеседника. Тот глядел на меня пытливо, голос у него был ровный, даже монотонный. Редактор чертил на листке бумаги квадратики и кружочки. Ни разу на меня не взглянул. Когда я услышала про развод, внутри меня будто какая-то пружина сработала. Куда только подевалась моя застенчивость! Короче, я произнесла короткую речь о том. что никто не вправе мне диктовать, как строить отношения с мужем. Идти на разрыв из-за карьерных соображений - это вообще низость...
Человек напротив даже бровью не повел в ответ на мою горячность:
- А вы спокойно поразмыслите и дайте нам знать. Мой телефон возьмете у Николая Васильевича.
На другой день Зверев встречает меня в коридоре, окидывает меня своим пронзительным взглядом, которого я уже почему-то не боялась, и, усмехнувшись, говорит:
- Вот вы какая, я и не подозревал...
А ведь как только мы приехали, именно он, наш главный, устроил Осе экзекуцию с фамилией. У него шла в номер статья. Уже ночью, в типографии, Николай Васильевич, просматривая заголовки, "шапки", врезы, уткнулся носом в подпись под Осиной статьей:
- Гершенбаум... Да с меня за такую фамилию три шкуры ЦК спустит. Ну, ладно, Литвак там или Резников, куда ни шло. А тут и язык сломаешь. Пусть будет Герасимов хотя бы. А что, мне нравится, хорошая русская фамилия.
Утром приходим на работу, разворачиваем свежий номер, а там некий И.Герасимов. Так лишился Ося фамилии своего отца, своих дедов, которые жили в польском городе Лодзи и были потомственными ткачами. Зато получил "хорошую русскую".
И что-то просочилось из редакторского кабинета после того разговора с сотрудником ЦК. Зашушукались женщины, бросая в мою сторону любопытные взгляды. А однажды некая Ольга Фомина, приехавшая к нам то ли из Орловской, то ли из Брянской области, решила по-дружески, как она выразилась, меня поучить:
- При такой трогательной привязанности к мужу, моя дорогая, вы в газете никогда карьеры не сделаете. Надо быть более гибкой. Наша профессия особая, а уж для нас, баб, тем паче.
- Вы хотите сказать, что тут происходит соединение двух древнейших одновременно? - не выдержав, съязвила я.
- Это все слова. Я старше вас и знаю по опыту, что говорю.
Что ж, опыт у нее в этих делах был действительно богатый. Он двигал ее по служебной лестнице, хотя она и была абсолютно бездарной. Мне ее опыт не годился. Да и продвигаться я никуда не хотела. У меня была одна цель - научиться писать.
Вся наша редакция делилась на две половины: меньшая - евреи, большая - русские, и среди них немало ярых антисемитов. И как они в те годы осмелели, обнаглели! Еще бы! Темные чувства, которые у многих сидели в душе, теперь можно было не скрывать. Антисемитизм стал частью партийной политики.
Если в газете проходила какая-то ошибка, русскому сотруднику это прощали. Ну, дадут выговор. а то и ограничатся порицанием, проработкой на редакционной летучке. Если виноват в ошибке еврей - сразу же вон из редакции. Так ни за что ни про что потерял работу прекрасный человек Виктор Иосифович Канер. Был он у нас заместителем ответственного секретаря. Ту ошибку можно было с успехом свалить и на работника отдела, и на "свежую голову". Нет, свалили на Канера, главу большой семьи. Его тут же уволили из газеты, будто только и ждали, кого бы из наших коллег-евреев отдать на заклание. Словно план какой-то дьявольский выполнялся.
Видно, и был такой план, потому что вскоре за этим случаем Осю вызвали в ЦК и стали усиленно предлагать поехать на север республики, в забытые богом Братушаны и стать там редактором газеты местной МТС. Почувствовав, что попадает в крепкие партийные объятия, Ося просто-напросто поскандалил, напомнив о фронте, о своих боевых орденах, ленинградской блокаде. В конце-концов от него отстали. Пронесло!
А потом началось страшное. Поползли упорные слухи о выселении евреев, дабы уберечь их от гнева народного, то ли в Сибирь, то ли в Северный Казахстан. Отравители, враги общества... Ося выработал план: он поедет один, а жена и теща, будучи представителями великого русского народа, останутся здесь. Их-то трогать - по какому праву? А вот как быть с ребенком - полукровка все же. Но как-нибудь две женщины сохранят маленькую кудрявенькую его дочку. Может, потому мне и предлагали развод? Так сказать, из гуманных соображений?
На семейном совете мы с матерью решительно отвергли Осину идею. Разлучаться не следует.
- Нет уж, раз вместе живем, вместе и поедем, куда пошлют, - решительно сказала моя мама, деревенская, верующая женщина, которая противилась вначале нашему браку по причине распятого Христа.
В городе спешно закрывали частную врачебную практику. А в Кишиневе было несколько великолепных докторов, когда-то получивших образование во Франции, Германии. Рассказывали, что в одной городской поликлинике инвалид войны избил костылем пожилого врача.
В газетных фельетонах запестрели еврейские фамилии. Мы перестали пускать к себе домой нашего однокашника по университету Федю Чащина, который отличился на этом поприще. Атмосфера накалялась. Все жили в ожидании грозы.
Но грянули иные, неожиданные события. Умер Сталин. Все его принялись оплакивать. Даже мой муж, у которого в 38-м году был расстрелян отец, не удержался, пустил слезу.
- Эх, ты, - жестко сказала я, - нашел кого жалеть. Ведь это он тебя сделал сыном врага народа.
Отца Оси расстреляли, а когда он, 18-летним мальчишкой попал на фронт, то его определили в специальную "неблагонадежную" часть, куда собрали сыновей репрессированных родителей. Им не доверяли оружия, и в первый бой они пошли с саперными лопатками. Многие погибли, ценою жизни доказывая преданность родине.
Ося застыдился тех слез, а я пожалела о своей резкости и более никогда не напоминала ему минуту слабости. У меня-то, слава Богу, с детства был выработан иммунитет против поклонения вождю всех времен и народов. Мне было лет двенадцать, когда отец по дороге - мы ехали с дальнего покоса, сидя в телеге на свежескошенной траве - начал просвещать меня на сей счет:
- Придет время, когда народ будет судить Сталина за все его черные дела. Он отнял у нас землю, скот - все, чем мы жили. Тюрьмы переполнил безвинными людьми...
Я испугалась, потом возмутилась, даже назвала любимого своего папаню врагом народа. Надо мной, конечно же, витал в это время немеркнущий образ Павлика Морозова. А тогда, до войны, он был среди нас еще совсем свеженьким героем.
- Эх, рано я заговорил с тобой об этом, - сокрушенно сказал отец, - мала еще, неразумна, погодить бы надо, да больно уж душа горит. Подрастешь, сама все поймешь...
А зерно страшной правды в душу запало, лежало там без движения до поры, до времени, а потом, с годами, стало прорастать потихоньку.
Шли годы. Отца не стало. И я все чаще и чаще вспоминала тот разговор, когда мы ехали степной дорогой, летним солнечным днем. До сих пор дивлюсь, как простой крестьянин в те далекие глухие годы понимал то, чего не понимали умные головы, ученые люди! Значит, не все перемалывались в пропагандистской машине. Кто-то и сохранял душу, не покорялся и не смирялся. И таких, думаю, было немало.
Отец преподал мне много полезных уроков, но этот наверное, был самый важный. Да и вся жизнь этого неукротимого деревенского бунтаря была для нас, четверых его детей, одним большим уроком. Он ненавидел саму идею насильственной коллективизации, систему поддержки голытьбы, угробления умных, рачительных хозяев. Хотя, надо сказать, у него самого не было ни стремления к наживе, ни умения приумножать блага. Жил открыто, никого не боясь, ни перед кем не пресмыкаясь. Добряк был невероятный. Мог снять с себя рубаху и отдать бедному человеку, к великому негодованию нашей экономной мамы. Мы и выживали только благодаря ее изворотливости, хозяйственному таланту, когда из пустяков варился суп, вкус которого до сих пор помнится.
И началась в стране после смерти Сталина новая эпоха. Но страх, посеянный тираном, продолжал витать над нами. Созданная им система подавления всякого намека на свободу работала безупречно. Где-то вскоре, неожиданно для всех, сняли с должности главного редактора Зверева. В его биографии отыскали большой "изъян": во всех анкетах он писал, что его отец был учителем, а на самом деле - подумать только! - оказался сельским священником где-то в Сибири. Кто-то ведь раскопал, донес. Охотников таких было в те времена до черта.
Это было падение сильного, уверенного в себе человека. Уже позже, когда на смену ему прислали из Москвы, аж из ЦК партии, нудного чиновника, без искры божьей в душе, ничего не понимающего в нашем деле, мы оценили своего грозного Зверя. С ним же было интересно работать!
Оценили позже. А теперь, когда он покидал редакцию, всех как-то размело в разные стороны. Попрятались по своим кабинетам его выдвиженцы и любимцы, все замы и помы. Подхалимов будто ветром сдуло. Человек, попавший в немилость власть предержащих, становился изгоем. Хотя и кара-то постигла его не такая уж суровая. Он был назначен заместителем редактора газеты "Советская Латвия". Все-таки чувствовалось медленное наступление оттепели.
Семья Зверевых (а было у редактора трое детей) собралась в дорогу. И вот пришли на вокзал провожающие. Кто пришел? Мы с мужем, верная Эсфирь Моисеевна, фотокорреспондент, закадычный Осин друг Алеша Бочаров, заведующая нашей библиотекой, моя подружка Слава Кучук и наш комендант, невысокий, рыжий еврей по фамилии Коцубей.
Николай Васильевич оглядел нашу маленькую скромную кампанию и тихо произнес:
- Спасибо, дорогие. Я этого не забуду, - и, помолчав, добавил. - А я, дурак, других выдвигал, на других опирался.
И не выдержал, заплакал. Такие вот были проводы. А когда приехал новый редактор, тот московский зануда, ему настучал какой-то доброхот, кто провожал его опального предшественника. Он всегда был предельно сух с нами всеми. К счастью, Ося вскоре ушел из редакции. А когда меня позвали в "Комсомольскую правду" собкором по Молдавии, новый шеф послал в Москву не очень лестную характеристику. Но меня все равно взяли. И когда я по старой памяти заходила в родной дом на Фонтанке, он со мной почти не здоровался. Но птичка уже вылетела из своего гнезда и отправилась в новый полет...
Оглядываясь назад, я с удивлением отмечаю какую-то особую свою привязанность к молдавской земле. Позже я буду ездить и бродить по всей стране, полюблю много разных мест: Украину и Карелию, Прибалтику и Среднюю Азию, конечно же, центральную Россию с ее тихими речками, грибными лесами и вьюжными зимами. Но Молдавия навсегда останется первой любовью. У Иона Друцэ, с которым мы познакомились еще в Кишиневе и продолжали дружить все годы в Москве, есть пьеса "Птицы нашей молодости". В Кишиневе прошли десять моих молодых лет, таких насыщенных, таких трудных. Но мы были романтики, воспитанные на Пушкине, Тургеневе, Чехове, Паустовском. Жизнь нас беспощадно била-колотила, а в душе все равно звучала, не смолкая, какая-то струна. И кружились над нами, как бы оберегая от бурь и невзгод, птицы нашей молодости.
Мысленно я все брожу по улицам старого Кишинева, которого уже не существует. И вижу тех, кого уже нет на земле. Вот идет, медленно переставляя больные ноги, маленькая, плотная старушка. Это Дора Самойловна, мать Славы Кучук. Она несет тяжелые сумки с провизией, открывает калитку по улице Щусева, проходит мимо палисадника, за которым растет старое абрикосовое дерево, плодами которого мы так любили лакомиться. Дора Самойловна зафарширует рыбу, пригласит нас, посадит за большой стол, достанет свое богатство - серебряные ножи и вилки с ее монограммой ДК. Потом посмотрит на нас своими добрейшими глазами цвета незабудок и торжественно произнесет:
- Ну, а теперь скажите вашу рецензию...
Рецензия всегда была заслуженно хвалебной, ибо такой рыбы мы никогда не едали.
Вот выскакивает из редакции, будто черт из табакерки, пьянчужка Павел Аникин, маленький, высокомерный и злой. Среди приезжих русских было много откровенных пьяниц - Звягинцев, Жилко, Мурашко, Лукьянов. В Молдавию их и влекла дешевая выпивка...
Следом за Аникиным движется высокий худой Исаак Абрамович Хайкин. У него седая растрепанная шевелюра, длинная шея с выпирающим кадыком, большой горбатый нос. Ходит он медленно и важно, за что мы, злоязычная молодежь, прозвали этого незлобивого человека "корабль пустыни".
Из открытого окна библиотеки мне машет рукой моя верная подруга Слава Кучук, с которой я провела много хороших часов своего кишиневского бытия. А вот идут Ося, Алеша Бочаров, Миша Резников, Вася Тымчишин, Женя Габуния. Сия дружная компания двинулась вниз по Пушкинской, определенно к Каушанскому. Так зовут продавца маленькой винной лавки. Говорят, раньше, при румынах он был ее владельцем. Женщины в этих походах не участвовали. Я так и не заглянула в этот погребок ни разу. Но зато наслышалась о нем!
- Ах, каким вином угостил нас сегодня Каушанский! - хвастался Ося. - Совершенно изумительный розовый "португейзер!"
Говорили "у Каушанского" только о политике, и потому он закрывал свой магазин, когда туда вваливалась ватага журналистской братии. Как говорится, от греха подальше. Времена-то были суровые.
Я не спеша иду домой. Меня ждут дочка и мама. На столе, наверное, уже стоит ужин. Мне легко и покойно. Почему-то больше запомнились не весенние деревья в цвету, а желтые клены, шуршащие листья под ногами. Теплая молдавская осень, запах жареных перчиков и сливового повидла, которое запасливые кишиневские хозяйки заготавливали чуть ли не пудами.
На лавочках перед своими крохотными мастерскими сидят сапожники, часовщики, всякий рабочий люд.
- Мадам, - окликает меня человек с остатками пышной шевелюры на голове, - ну, как ваши часики?
- Спасибо, ходят.
- А что я вам говорил! Вы-таки да имеете дело с лучшим майстером Кишинева. Если испортятся часы у вашего мужа или каких знакомых, присылайте ко мне, только ко мне...
Я улыбаюсь и, кажется, улыбка так и остается на моем лице. Мне хорошо, мне покойно в этом городе. Здесь живут славные добрые люди. И я никуда не хочу отсюда уезжать.
Но этот день все-таки настает. Муж убедил меня - надо ехать в Россию.
- Понимаешь, русский еврей в Молдавии - это нонсенс, - доказывал он мне.
Уговорил. Немногим более года успела я поработать собственным корреспондентом "Комсомольской правды" по Молдавии. И вот попросила о переводе. "Поезжай в Воронеж, - сказали в редакции. - Хороший город, будешь обслуживать четыре области. Большой творческий простор".
Но я так вросла в эту южную землю. Я скиталась по молдавским селам, ела на полевом стане вместе с механизаторами фасолевую чорбу, сидела за чаркой доброго вина в каком-нибудь подвале в обществе людей, чьи руки от тяжкого труда были похожи на корни старой виноградной лозы, бродила по Буджакской степи, где пасли свои овечьи отары гагаузы. Разве забудешь цветущие сады приднестровского села Кицканы? И запах жженной кукурузной соломы, и переливчатые трели незатейливой вишневой дудочки-флуэра и неистовые танцы на сельских площадях, и город, где когда-то "лирой северной пустыни оглашая, скитался" сам Александр Сергеевич...
Да, меня корчевали из этой земли, как корчуют виноградные лозы. С треском. с болью и кровью. Но я и не подозревала тогда, какая корчевка ждет меня впереди, на склоне лет...
Кружились над нашими головами птицы нашей молодости, что-то кричали, от чего-то предостерегали. Да разве поймешь их птичий язык!
http://www.vestnik.com/issues/2000/0329/koi/kozhevn.htm
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Воспоминания Полины Лейбович о Кишинёве периода 1924 -1941 гг.
I was born 6 years later, on 2 April 1924. I was named Cipora after my grandmother.
At that time my father owned a store of men's clothes in Aleksandrovskaya Street. I know little about his business, though I know that my father made charity contributions to the Jewish community like all wealthy Jews did. We had a big house in the wealthy Jewish neighborhood Irinopolskaya Street. There were three 3-bedroom wing annexes in the yard. They also belonged to my father and he rented them out. There was a mansion of Perelmuter, a wealthy Jew in Kishinev, near our house. Lawyer Levenstein and his family lived near him. They were educated and respectable people, and our family had good neighborly relations with them. There was a wealthy Romanian or Moldavian family living in another mansion, but we didn't know them. There were five rooms, a kitchen and back rooms in our house. My parents had a bedroom and Shymy (that was how we called my brother at home) and I had our own rooms, there was also a big living room and a dining room. We had ancient furniture of red wood, velvet curtains and crystal chandeliers. There was a piano in the living room, but I didn't study music. Unfortunately, I have no ear for music, though I love and understand it.
I remember that my parents loved each other dearly. My father was a big tall man with a small beard and moustache. When he introduced my mother to somebody, he used to say: ‘You see this small woman. Oh, she is worth a fortune!' There was a warm atmosphere at home, they had such beautiful life together. I never heard one swear word at home. My mother was so smart, kind and gentle. She always wore a hat to go out. My mother dressed like a dame and wore her golden jewelry. I remember that she had a nice silver purse – it looked like silver net. My father was very witty, he was a big humorist and could make people laugh. I never saw him sad. He was always full of energy and optimism. He was not fanatically religious; there was even some frivolity in his character, but he prayed every day. He never started anything without praying at first. He started every morning with a prayer with his tallit and tefillin on. My father always had a yarmulke on at home. My mother also taught me to pray in Hebrew, I can still remember them: ‘Shema Yisrael Adonai eloheinu Adonai ehad…' ‘Hear O Israel, the Lord is our God, the Lord is One'… though this is what I think it means. I had a small siddur in my childhood. I still have a siddur, though I don't think I am a fanatic believer.
My mother was a housewife and we had a housemaid to help my mother about the house, do the cleaning and some housekeeping while my mother cooked herself. She made delicious Jewish food: gefilte fish was number one, of course. Jews like gefilte fish. She also made chicken broth, yeisek flesh – sweet and sour meat stew. My mother made delicious pancakes from stretch dough – it stretched like parchment paper – very thin. She filled them with cottage cheese adding fried onions – very delicious. Our family also liked pte [petcha] – hardly anybody would know the word. It was cooked from calf legs bought at the market: it was cut to smaller pieces, cold water was added and it was cooked 7-8 hours like holodets [holodets: a cold meat dish, usually made of boiled bones with little meat on them, the meat is mixed with the bouillon and cooled, after which it becomes jelly-like because of high percentage of gelatin in it]. Two hours before the end of cooking onions, carrots, garlic and spices were added, and then vinegar or lemon juice. It was served hot, but I never ate it for I didn't like it unlike the rest of the family. I liked Moldavian mamaliga [boiled corn flour] that my father cooked. This was the only dish my mother allowed him to cook. When the family felt like having mamaliga, my father came to the kitchen to make it. It goes without saying that my family followed the kashrut.
Besides a housemaid, there was my nanny living in the house with us. She was a Russian woman, rather old. I don't remember her name, I just called her ‘nanny'. My mother said that the first thing my nanny did, when she came to live with us in the house and heard that my name was Cipora, was saying: ‘What kind of name is that? I will call her Polina, that's it!' So, it was her initiative that everybody in the family began calling me Polina and now everybody calls me so. Only in my documents I am Cipora. The nanny was very good and was devoted to our family. She was like a member of our family, but she was quite a drunkard, as they say. Often a policeman took me back home from a stroll for she was lying on the pavement drunk while I was quietly playing beside her, when they found me. My mother was terrified of this ‘education' saying each time: ‘This was the last time. It's impossible to go on like this', but my nanny didn't have a place to go to, and my mother was so kind that she tolerated her. She lived her life with us. She loved me and loved our family. At the age of 3 or 4 I was sent to the kindergarten – not to a Frebelichka [6], but to the kindergarten.
My mother was involved in charity activities along with other Jewish women in the community. They were called patroness dames. There were two marble plaques with the names of these dames on the wall of the choral synagogue, and on one plaque there was the name of Shyfra Sohis. My mother sacrificed herself for the sake of others. She was ill having calcula in her gall bladder. She had attacks of acute pain at times, but as soon as she felt better my mother got up and hurried to the lower town where poor Jews lived. She distributed special coupons to poor Jews and they could come to the Jewish community to receive food products. My father used to say: ‘You really have no love of yourself. You've just suffered from pain. We were fussing around you not knowing what to do, when you are up and on the go again'. This is the way my mother was. Besides, poor people always came to our house. My mother appointed the time for them to come. She gave them wood or food. She gently told me: ‘You go open the shed and leave him alone there. Let him take as much as he needs'. We were a hospitable family. I try to follow this tradition in the memory of my mother. There was also a children's home named after Babich in the community. Babich was probably a founder and chief contributor to the house. My mother also worked there. She couldn't stay quietly at home. She just had to go out and help people.
Our family observed Jewish traditions like all other Jewish families. We strictly observed Sabbath. My mother baked challah bread in a special oven. I also had one recently, but I gave it away. My mother cooked cholent, chicken broth and fish for Sabbath. She left the food on a special grate with lamps above it to keep the food hot. On Friday evening my mother lit two candles in silver candle stands. My father always had a company of a poor Jewish man, when he came home from the synagogue for Sabbath. This was a rule. Before a meal my father always recited a prayer in Hebrew, and my mother translated it for me. On the afternoon of Sabbath we always sang songs called zmires [Sabbath hymns]. We did no work on Sabbath, we didn't even turn on the lights. My father had many religious books, and every week he read me an article from the Torah that is habitual for Jewish families. I could listen to him for hours. I remember that Shymy also sat with us. My father read in Hebrew also called loshen koidesh [‘holy language' in Yiddish] and of course, interpreted each word to us.
Pesach was the main and my favorite holiday. Shymy and I got presents for sure. I usually got a pair of patent leather shoes for Pesach. There were preparations to the holiday. In autumn my mother started making goose fat: she had a special board and utensils to melt the fat. This fat was kept in a special jug on the attic where fancy crockery for Pesach was kept. Before Pesach the house was cleaned thoroughly. I remember that my mother thoroughly cleaned the kitchen utensils that she had no replacement for. All chametz was removed from the house. My mother also distributed coupons to the poor for them to receive food products for the holiday. My mother took the crockery from the attic after the house was cleaned up. It was beautiful crockery of thin china. There were silver wine glasses and silver tableware. The table was always covered with a beautiful white tablecloth. At the end of the day before seder everything had to be ready. Undoubtedly there was fish, meat, matzah pudding on the table and haroset – ground apples with wine and nuts to symbolize the clay that Jews worked with, when they were slaves. There were candles lit in silvery candle stands on the table and the seder began. We always had quests on seder. My father and brother conducted the seder: this was a tradition. My father told us about Moses who led our people from Egypt. My brother Shymy asked the four questions – fir kashes: ‘Why are we sitting on this night?'… My mother or I didn't say anything, but I knew the fir kashes by heart. I am not sure, but it seems we also sang zmires on Pesach. My parents and whoever was our guest had their glasses filled with wine. The children also had a little in their glasses. Each adult was supposed to drink four glasses, but I don't remember for sure whether they did. I had a little thick glass with a little handle called a koise. There was a big copper glass for Elijah the Prophet on the table. It was polished and shined as if it was made of gold and there was the candle light reflecting in it. The glass was filled with wine. My father used to say: ‘Look carefully. Elijah will come at midnight and open the door ‘… We left the door open for him to come in. Seder began early in the evening, but ended very late. Gradually, the scene became blurry in my eyes: the candlelight and the shining glass for Elijah … I always fell asleep and never knew whether he came or not. And I never saw him.
Rosh Hashanah was a wonderful holiday. I loved it. It is the Jewish New Year. My parents went to the Choral Synagogue. My mother took me with her and we sat on the upper tier with other women. Before we started going to the Choral Synagogue we went to another synagogue that I don't remember. There was a festive meal on Rosh Hashanah with apples and honey, a round-shaped challah loaf and broth with mendelakh – little pieces of dough fried in oil.
On the Judgment Day [Yom Kippur] my parents fasted and so did I. I fasted at least till two o'clock. I started fasted at about the age of 14. My father came from the synagogue in the evening and had a shot of vodka with bronfn mit lekakh. Bronfn is vodka and lekakh is honey cake. Eggs were frothed to make lekakh. Then the family sat down to dinner. I remember that on Yom Kippur my mother served broth with little dumplings filled with meat. They are called pelmeni in Russian.
I liked Simchat Torah much. My father used to hold me to go for a walk, when I as small. I always waited for the Simchat Torah with a special feeling. We, children, walked with little red flags and red lollypops on sticks. I remember the Torah carried out and we kissed it stretching our little arms. I remember this well. How wonderful those years were!
On Sukkot we made a sukkah in the yard from special planks that were kept on the attic. On top the sukkah was covered with straw or reeds – I don't remember for sure. We got together with our Jewish neighbors for celebrations and had meals in the sukkah all week long. Sukkot is celebrated in autumn. When it was cold, we wrapped ourselves in warmer clothes, but still had meals in the sukkah.
On Chanukkah my father gave me Chanukkah gelt. I don't remember what I did with it – bought sweets, I guess. – I also remember merry dreidel whipping tops. We had a big silver chanukkiyah on the window. Every day another candle was lit in it.
On Purim my mother made hamantashen for our family and for poor families. She visited them before Purim ringing them baskets full of presents a whole week before Purim. My parents were rather old and we didn't have noisy performances at home, but there were jokes, and children visiting and we had masquerade costumes on.
I was a stubborn girl and wanted my wishes to come true. It was hard for my mother to handle me and she often said: ‘I will send you to school'. I was six, when my mother had enough of my unbearable character and sent me to school. It was a Romanian elementary school one house away from our house. The teaching was in Romanian at the school. My mother and father didn't know Romanian. We spoke Yiddish or Russian at home, so I had to learn Romanian. I don't remember having any problems in this regard. I did well at school, but I was probably a hoyden. I remember an incident, when I was in the 4th grade. There were only girls in my class. I demonstrated my adroitness to them running on the desks, when a teacher came into the classroom: ‘What is this? Stretch out your hand!' This was a common punishment – hitting pupils on their hands with a ruler. I was very independent and spoiled – hitting me on my hand? No way! I jumped off the desk, grabbed my bag and I even remember the words I said: ‘Draku suei schcoala sa! – God damn this school!' and went home proudly. At home I said I was not going to the school again. A week passed and then the teacher came to our home. I remember her last name – Pekush – she was Czech, it seems. She came in and asked: ‘What's happened?' My mother replied: ‘I don't know, she doesn't want to go to school, but she wouldn't tell why'. I was there in the room. I guess they found the right words to convince me to go back to school. That's what I was like.
I adored my brother Shymy. He was six years older than me and I was jealous that mother bought him whatever he wanted. Shymy was a little boy, when our parents bought him a big toy car with pedals that he drove in the yard. At 13 Shymy had a bar mitzvah. I remember many guests and they all brought him presents. When I was at school, he already studied in the lyceum and was popular with other students in Kishinev. He was good at basketball and volleyball, he was a captain of these teams in the Jewish sports community of the Maccabi [7]. When on holidays Maccabi teams took part in parades, my brother always marched in the first rows. Shymy was very handsome – tall and slim and had a special bearing – royal and sportive. I always went to watch his teams playing and I always sat as close as I could, though Shymy asked me to sit farther fearing that a ball might hit me. I always ‘shouted' for his team and wanted everybody to know that I was his sister. I was jealous, when Shymy went on dates in the evening and asked him to take me with him. Sometimes he took me with him. Shymy taught me to dance tango – this dance was popular at the time. Tango became the only dance I can dance. He was also a member of Beytar, I remember that Beytar members were ardent Zionists and so was Shymy.
After finishing the elementary school I went to the French gymnasium named after Jeanne D'Arc. It was a private gymnasium, the most prestigious and the most expensive in the town. There was competition to enter the Dadiani and Regina Maria gymnasiums, but not to our gymnasium. They charged a lot and admitted all who could afford to send their children to study here. We had French teachers: Monsieur Clemant, the language teacher, M-me Pobelle, M-me Pizolit. They were intelligent and educated people knowing the etiquette. We had summer and winter uniforms. The winter uniform was a black gown and a white collar with the school emblem on it, dark blue coats and hats with small rims, decorated with a ribbon from the same fabric. In summer we wore skirts and white blouses. When fascists came to power in Romania, we began to wear a plain uniform of a military kind. On holidays the flag of the gymnasium was raised in the yard. The biggest national holiday in Romania was Zece May, 10 May, ‘Unire principatelor' – Union of all principalities. At the start of each academic year there was also a flag raised by the honored gymnasium students. I remember I was authorized to raise the flag – I was tall and slim. I've never been a girl of fashion. I like plain clothes. All gymnasium students wanted to be kind to me knowing what kind of a brother I had. They walked with me during the intervals. Shymy's girlfriend Gusia Necler was my special friend. She was about 2 years older than me.
My favorite subjects in the gymnasium were botany and natural sciences. I liked flora and animals, but the French language was number one. I could read in French for days – and I liked reading aloud to hear myself. Our teachers told us that we had to read aloud to hear ourselves to master the pronunciation. I could read books in French and this helped me to enrich my vocabulary. I always looked up new words in the dictionary. I didn't do that well in math and in senior grades my parents even hired a private teacher for me. In Kishinev it was quite common to hire the gymnasium graduates or senior students to give private classes, so I had one. They were mostly Jews since it was more difficult for Jews to find jobs in Kishinev, and they gave private classes.
There was no anti-Semitism in the gymnasium. My closest and best friend was Mania Feider, a Jewish girl. Her father was a commercial agent, and her mother was a housewife. They were wealthy, but they didn't have a house. They rented an apartment. We spent all our free time together. I visited Mania and mania visited me at home. We trusted our secrets to one another and read books together. Mania and I liked knitting and embroidery. Mania perished in the Kishinev ghetto during the war.
The Kishinev of my childhood and youth was not so big – its population was less than one hundred thousand. [Polina is wrong here, according to the all-Russian census in 1897 in Kishinev were 108 483 residents, 50 237 Jews among them]. There was an upper and a lower town. Lower town was a poor and dirty neighborhood. The upper town was a fashionable place, particularly Sadovaya, Nikolayevskaya and Aleksandrovskaya Streets. There were posh stores in Aleksandrovskaya Street. One of the biggest stores was the Barbalat garment store. Perhaps, Barbalat was the name of the owner. Its owners shipped their goods from France and other European countries. I remember that they also sold some clothes from my father's store. There was also a shoe store, which name I don't remember. These stores were for wealthy clients. There were also small stores. Most of them belonged to Jewish owners, but there were also Russian-owned stores. I cannot say now whether they were open on Saturday, but I can say for sure that if they were, there were not Jewish shop assistants working in this case. There were also street vendors. One of them was a Greek vendor selling ice-cream in waffle cones. It was delicious ice cream far better than what they offer nowadays. In winter this Greek man sold khalvitsa, an extremely delicious oriental sweet toffee. The children liked it a lot. My mother didn't allow me to eat halvitsa outside. Imagine me eating halvitsa in the street! This would have been bad manner! There were numerous confectionaries in the town selling cakes, hot chocolate, delicious nut khalva. There was an expensive Zamfiresku café in the central street. Businessmen or enamored couples met there in the afternoon.
There were horse-driven cabs and trams running along Nicolayeskaya and Harlampievskaya Streets in the town. Before the Soviet regime [1940] they were almost empty and banging: Dong! Dong! During the Soviet power they were overcrowded and banged the same. During the Romanian regime a tram ticket cost 30 bans. When my mother gave me money to take a tram I saved it to go to the cinema. A ticket to a movie cost 18 Leu, it was expensive. Since I didn't want to ask my parents for the money to the cinema, I tried to save. One paid for an entrance ticket to a movie and could stay in the cinema as long as one wished. In Kishinev there were few cinema theaters: Odeon in Mikhailovskaya Street, Coliseum in Alexandrovskaya Street. I remember mute movies, when there was a pianist playing. I remember the stars of mute movies: Rudolf Valentino, Mary Pickford.
Kishinev residents used to walk along Aleksandrovskaya Street near the Triumphalnaya Arc. Mothers and nannies took little children for walks in the boulevard. Young people went for walks in the town park where there was a monument to Stefan the Great [The ruler of the Moldova principality in 1457 - 1504, who conducted the policy of centralization]. I liked coming to this park to sit on a bench with a book and then I secretly watched the enamored couples. There was a central library in Alexandrovskaya Street near a big bank with two stone lions at the entrance where my mother and I used to borrow books.
Here was an Agricultural College and a Religious Faculty in Kishinev and most Jews left Bessarabia to study abroad. Those who wanted to study medicine, went to Italy. Graduates from Italian medical institutions were regarded as good doctors in Kishinev. My brother Shymy went to the University in Bucharest after finishing the lyceum in 1936. He never finished it due to persecution and abuse of Jews that started in Romania. Shymy was proud and independent. He had a fight with the Kuzists [8] once and then he had to leave Bucharest for the fear for his life. He came home and said: ‘ I will not study there any longer. I will go to Palestine. Palestine is my Motherland and I will move there anyway'. In 1938, when he was twenty, he moved to Palestine with other halutsim [haluts is a pioneer in Hebrew – participant of the Jewish settlement Erez Yisrael in the late 19 – early 20th century]. There were 300 of them on the Greek boat ‘Aspir'. They paid the captain and he took them on board in a Mediterranean post. The boat arrived in the Haifa harbor, but the passengers were not allowed to get off board. Palestine was under the British mandate and the Brits didn't accept Jews. They were in the sea 3 months with hardly any food or water before they managed to get off-board. From there they were sent to a quarantine camp.
We didn't hear from Shymy for a long time and were very concerned. My mother and I even went to a fortune teller. She said: ‘Your son will work and will have a very good life'. We believed her and looked forward till we could see each other again, but this was not to be - WWII, fascism, began. When in 1940 Bessarabia was annexed to the USSR, my father was ruined. The store and houses were taken away from us. My father had to go to the police office many times and each time he said ‘good bye' thinking that it was for good. I don't know why we were not sent away with other wealthy people that the Soviet power was deporting from Bessarabia in 1941. This was a terrible time! There were other families living in the house, another family in each room – this was a real communal apartment [9]. We stayed to live in the living room. One NKVD officer [10], who came to search the house wanted to occupy the living room, but this time my mother was firm: ‘Pick your hat, you are not staying here! The three of us are enough for this room'. And he left. The gymnasiums were converted to schools and had numbers [11]. Most of them became Russian schools, and there were few Moldavian ones. By that time I had finished 6 grades in the gymnasium and went to the 9th form of Russian railroad school #1. Though my Russian was poor I picked it soon since we sometimes spoke Russian at home. I was doing all right at school.
Our family didn't have anything to live on. We leased a corner in our living room to a man from Russia. So there were 4 of us sharing the room: my mother, my father, I and this man. He was a Soviet official staying with us temporarily waiting for his wife and son. He was a decent and honest man and paid us his rental fee for the corner. My father and mother also took work to do at home sewing buttons on clothes. Probably, one of my father's former suppliers helped my father to get this job. My father was 73 and my mother was 64 years old. What could they do? I couldn't wait till my summer vacations when I hoped to find a job to help my parents, but then the war began - on 22 June 1941 Germany attacked the USSR.
We didn't evacuate. My mother was very conservative. She didn't want to leave the place. I yelled: ‘Mama, come on… Papa, you see, everybody is leaving!' My mother said: ‘Can't you remember our life during the Romanian regime? Where would we go?' Of course, we knew about fascists and how they treated Jews, but it was probably my parents' age that they didn't care, but they should have thought about me. Well, whatever the reasons, we happened to stay. When Germans and Romanians occupied Kishinev, an officer of the German army, a Czech man, settled down with us. He talked with my parents. He was a good man. He used to say: ‘Go away, they will be killing you!' An old Jewish man, my father's acquaintance, who knew German, interpreted for us. He sent his son away and he, his wife and his old grandmother stayed home. My parents should have done the same, they just didn't understand that they had to do it! Later I met this father's acquaintance in the camp in Golta. [Following the Antonescu-ordered slaughter of the Jews of Odessa and Bessarabia, the Romanian occupation authorities deported the survivors to camps in the Golta district: 54,000 to the Bogdanovka camp, 18,000 to the Akhmetchetka camp, and 8,000 to the Domanevka camp. In Bogdanovka all the Jews were shot, with the Romanian gendarmerie, the Ukrainian police, and Sonderkommando R, made up of Volksdeutsche, taking part. In January and February 1942, 12,000 Jews were murdered in the two other camps. A total of 185,000 Jews were murdered by Romanian and German army units.]
He was alone and he said: ‘Polia [affectionate of Polina], I am all alone, and they will kill me one of these days'.
Before Bessarabia was annexed to the USSR, Romanian troops had training near Kishinev, and some high-rank Romanian officer stayed in our apartment. When German and Romanian troops came to Kishinev in 1941, he came to see us and left a sign on the door that there was a Romanian officer staying there. It helped us to escape from searches for some time. However, in autumn we were sent to the ghetto in Kishinev, and in January 1942 all inmates of the ghetto were taken across the Dnestr to Odessa region.
полная история тут:
http://www.centropa.org/index.php?nID=30&bioID=199
I was born 6 years later, on 2 April 1924. I was named Cipora after my grandmother.
At that time my father owned a store of men's clothes in Aleksandrovskaya Street. I know little about his business, though I know that my father made charity contributions to the Jewish community like all wealthy Jews did. We had a big house in the wealthy Jewish neighborhood Irinopolskaya Street. There were three 3-bedroom wing annexes in the yard. They also belonged to my father and he rented them out. There was a mansion of Perelmuter, a wealthy Jew in Kishinev, near our house. Lawyer Levenstein and his family lived near him. They were educated and respectable people, and our family had good neighborly relations with them. There was a wealthy Romanian or Moldavian family living in another mansion, but we didn't know them. There were five rooms, a kitchen and back rooms in our house. My parents had a bedroom and Shymy (that was how we called my brother at home) and I had our own rooms, there was also a big living room and a dining room. We had ancient furniture of red wood, velvet curtains and crystal chandeliers. There was a piano in the living room, but I didn't study music. Unfortunately, I have no ear for music, though I love and understand it.
I remember that my parents loved each other dearly. My father was a big tall man with a small beard and moustache. When he introduced my mother to somebody, he used to say: ‘You see this small woman. Oh, she is worth a fortune!' There was a warm atmosphere at home, they had such beautiful life together. I never heard one swear word at home. My mother was so smart, kind and gentle. She always wore a hat to go out. My mother dressed like a dame and wore her golden jewelry. I remember that she had a nice silver purse – it looked like silver net. My father was very witty, he was a big humorist and could make people laugh. I never saw him sad. He was always full of energy and optimism. He was not fanatically religious; there was even some frivolity in his character, but he prayed every day. He never started anything without praying at first. He started every morning with a prayer with his tallit and tefillin on. My father always had a yarmulke on at home. My mother also taught me to pray in Hebrew, I can still remember them: ‘Shema Yisrael Adonai eloheinu Adonai ehad…' ‘Hear O Israel, the Lord is our God, the Lord is One'… though this is what I think it means. I had a small siddur in my childhood. I still have a siddur, though I don't think I am a fanatic believer.
My mother was a housewife and we had a housemaid to help my mother about the house, do the cleaning and some housekeeping while my mother cooked herself. She made delicious Jewish food: gefilte fish was number one, of course. Jews like gefilte fish. She also made chicken broth, yeisek flesh – sweet and sour meat stew. My mother made delicious pancakes from stretch dough – it stretched like parchment paper – very thin. She filled them with cottage cheese adding fried onions – very delicious. Our family also liked pte [petcha] – hardly anybody would know the word. It was cooked from calf legs bought at the market: it was cut to smaller pieces, cold water was added and it was cooked 7-8 hours like holodets [holodets: a cold meat dish, usually made of boiled bones with little meat on them, the meat is mixed with the bouillon and cooled, after which it becomes jelly-like because of high percentage of gelatin in it]. Two hours before the end of cooking onions, carrots, garlic and spices were added, and then vinegar or lemon juice. It was served hot, but I never ate it for I didn't like it unlike the rest of the family. I liked Moldavian mamaliga [boiled corn flour] that my father cooked. This was the only dish my mother allowed him to cook. When the family felt like having mamaliga, my father came to the kitchen to make it. It goes without saying that my family followed the kashrut.
Besides a housemaid, there was my nanny living in the house with us. She was a Russian woman, rather old. I don't remember her name, I just called her ‘nanny'. My mother said that the first thing my nanny did, when she came to live with us in the house and heard that my name was Cipora, was saying: ‘What kind of name is that? I will call her Polina, that's it!' So, it was her initiative that everybody in the family began calling me Polina and now everybody calls me so. Only in my documents I am Cipora. The nanny was very good and was devoted to our family. She was like a member of our family, but she was quite a drunkard, as they say. Often a policeman took me back home from a stroll for she was lying on the pavement drunk while I was quietly playing beside her, when they found me. My mother was terrified of this ‘education' saying each time: ‘This was the last time. It's impossible to go on like this', but my nanny didn't have a place to go to, and my mother was so kind that she tolerated her. She lived her life with us. She loved me and loved our family. At the age of 3 or 4 I was sent to the kindergarten – not to a Frebelichka [6], but to the kindergarten.
My mother was involved in charity activities along with other Jewish women in the community. They were called patroness dames. There were two marble plaques with the names of these dames on the wall of the choral synagogue, and on one plaque there was the name of Shyfra Sohis. My mother sacrificed herself for the sake of others. She was ill having calcula in her gall bladder. She had attacks of acute pain at times, but as soon as she felt better my mother got up and hurried to the lower town where poor Jews lived. She distributed special coupons to poor Jews and they could come to the Jewish community to receive food products. My father used to say: ‘You really have no love of yourself. You've just suffered from pain. We were fussing around you not knowing what to do, when you are up and on the go again'. This is the way my mother was. Besides, poor people always came to our house. My mother appointed the time for them to come. She gave them wood or food. She gently told me: ‘You go open the shed and leave him alone there. Let him take as much as he needs'. We were a hospitable family. I try to follow this tradition in the memory of my mother. There was also a children's home named after Babich in the community. Babich was probably a founder and chief contributor to the house. My mother also worked there. She couldn't stay quietly at home. She just had to go out and help people.
Our family observed Jewish traditions like all other Jewish families. We strictly observed Sabbath. My mother baked challah bread in a special oven. I also had one recently, but I gave it away. My mother cooked cholent, chicken broth and fish for Sabbath. She left the food on a special grate with lamps above it to keep the food hot. On Friday evening my mother lit two candles in silver candle stands. My father always had a company of a poor Jewish man, when he came home from the synagogue for Sabbath. This was a rule. Before a meal my father always recited a prayer in Hebrew, and my mother translated it for me. On the afternoon of Sabbath we always sang songs called zmires [Sabbath hymns]. We did no work on Sabbath, we didn't even turn on the lights. My father had many religious books, and every week he read me an article from the Torah that is habitual for Jewish families. I could listen to him for hours. I remember that Shymy also sat with us. My father read in Hebrew also called loshen koidesh [‘holy language' in Yiddish] and of course, interpreted each word to us.
Pesach was the main and my favorite holiday. Shymy and I got presents for sure. I usually got a pair of patent leather shoes for Pesach. There were preparations to the holiday. In autumn my mother started making goose fat: she had a special board and utensils to melt the fat. This fat was kept in a special jug on the attic where fancy crockery for Pesach was kept. Before Pesach the house was cleaned thoroughly. I remember that my mother thoroughly cleaned the kitchen utensils that she had no replacement for. All chametz was removed from the house. My mother also distributed coupons to the poor for them to receive food products for the holiday. My mother took the crockery from the attic after the house was cleaned up. It was beautiful crockery of thin china. There were silver wine glasses and silver tableware. The table was always covered with a beautiful white tablecloth. At the end of the day before seder everything had to be ready. Undoubtedly there was fish, meat, matzah pudding on the table and haroset – ground apples with wine and nuts to symbolize the clay that Jews worked with, when they were slaves. There were candles lit in silvery candle stands on the table and the seder began. We always had quests on seder. My father and brother conducted the seder: this was a tradition. My father told us about Moses who led our people from Egypt. My brother Shymy asked the four questions – fir kashes: ‘Why are we sitting on this night?'… My mother or I didn't say anything, but I knew the fir kashes by heart. I am not sure, but it seems we also sang zmires on Pesach. My parents and whoever was our guest had their glasses filled with wine. The children also had a little in their glasses. Each adult was supposed to drink four glasses, but I don't remember for sure whether they did. I had a little thick glass with a little handle called a koise. There was a big copper glass for Elijah the Prophet on the table. It was polished and shined as if it was made of gold and there was the candle light reflecting in it. The glass was filled with wine. My father used to say: ‘Look carefully. Elijah will come at midnight and open the door ‘… We left the door open for him to come in. Seder began early in the evening, but ended very late. Gradually, the scene became blurry in my eyes: the candlelight and the shining glass for Elijah … I always fell asleep and never knew whether he came or not. And I never saw him.
Rosh Hashanah was a wonderful holiday. I loved it. It is the Jewish New Year. My parents went to the Choral Synagogue. My mother took me with her and we sat on the upper tier with other women. Before we started going to the Choral Synagogue we went to another synagogue that I don't remember. There was a festive meal on Rosh Hashanah with apples and honey, a round-shaped challah loaf and broth with mendelakh – little pieces of dough fried in oil.
On the Judgment Day [Yom Kippur] my parents fasted and so did I. I fasted at least till two o'clock. I started fasted at about the age of 14. My father came from the synagogue in the evening and had a shot of vodka with bronfn mit lekakh. Bronfn is vodka and lekakh is honey cake. Eggs were frothed to make lekakh. Then the family sat down to dinner. I remember that on Yom Kippur my mother served broth with little dumplings filled with meat. They are called pelmeni in Russian.
I liked Simchat Torah much. My father used to hold me to go for a walk, when I as small. I always waited for the Simchat Torah with a special feeling. We, children, walked with little red flags and red lollypops on sticks. I remember the Torah carried out and we kissed it stretching our little arms. I remember this well. How wonderful those years were!
On Sukkot we made a sukkah in the yard from special planks that were kept on the attic. On top the sukkah was covered with straw or reeds – I don't remember for sure. We got together with our Jewish neighbors for celebrations and had meals in the sukkah all week long. Sukkot is celebrated in autumn. When it was cold, we wrapped ourselves in warmer clothes, but still had meals in the sukkah.
On Chanukkah my father gave me Chanukkah gelt. I don't remember what I did with it – bought sweets, I guess. – I also remember merry dreidel whipping tops. We had a big silver chanukkiyah on the window. Every day another candle was lit in it.
On Purim my mother made hamantashen for our family and for poor families. She visited them before Purim ringing them baskets full of presents a whole week before Purim. My parents were rather old and we didn't have noisy performances at home, but there were jokes, and children visiting and we had masquerade costumes on.
I was a stubborn girl and wanted my wishes to come true. It was hard for my mother to handle me and she often said: ‘I will send you to school'. I was six, when my mother had enough of my unbearable character and sent me to school. It was a Romanian elementary school one house away from our house. The teaching was in Romanian at the school. My mother and father didn't know Romanian. We spoke Yiddish or Russian at home, so I had to learn Romanian. I don't remember having any problems in this regard. I did well at school, but I was probably a hoyden. I remember an incident, when I was in the 4th grade. There were only girls in my class. I demonstrated my adroitness to them running on the desks, when a teacher came into the classroom: ‘What is this? Stretch out your hand!' This was a common punishment – hitting pupils on their hands with a ruler. I was very independent and spoiled – hitting me on my hand? No way! I jumped off the desk, grabbed my bag and I even remember the words I said: ‘Draku suei schcoala sa! – God damn this school!' and went home proudly. At home I said I was not going to the school again. A week passed and then the teacher came to our home. I remember her last name – Pekush – she was Czech, it seems. She came in and asked: ‘What's happened?' My mother replied: ‘I don't know, she doesn't want to go to school, but she wouldn't tell why'. I was there in the room. I guess they found the right words to convince me to go back to school. That's what I was like.
I adored my brother Shymy. He was six years older than me and I was jealous that mother bought him whatever he wanted. Shymy was a little boy, when our parents bought him a big toy car with pedals that he drove in the yard. At 13 Shymy had a bar mitzvah. I remember many guests and they all brought him presents. When I was at school, he already studied in the lyceum and was popular with other students in Kishinev. He was good at basketball and volleyball, he was a captain of these teams in the Jewish sports community of the Maccabi [7]. When on holidays Maccabi teams took part in parades, my brother always marched in the first rows. Shymy was very handsome – tall and slim and had a special bearing – royal and sportive. I always went to watch his teams playing and I always sat as close as I could, though Shymy asked me to sit farther fearing that a ball might hit me. I always ‘shouted' for his team and wanted everybody to know that I was his sister. I was jealous, when Shymy went on dates in the evening and asked him to take me with him. Sometimes he took me with him. Shymy taught me to dance tango – this dance was popular at the time. Tango became the only dance I can dance. He was also a member of Beytar, I remember that Beytar members were ardent Zionists and so was Shymy.
After finishing the elementary school I went to the French gymnasium named after Jeanne D'Arc. It was a private gymnasium, the most prestigious and the most expensive in the town. There was competition to enter the Dadiani and Regina Maria gymnasiums, but not to our gymnasium. They charged a lot and admitted all who could afford to send their children to study here. We had French teachers: Monsieur Clemant, the language teacher, M-me Pobelle, M-me Pizolit. They were intelligent and educated people knowing the etiquette. We had summer and winter uniforms. The winter uniform was a black gown and a white collar with the school emblem on it, dark blue coats and hats with small rims, decorated with a ribbon from the same fabric. In summer we wore skirts and white blouses. When fascists came to power in Romania, we began to wear a plain uniform of a military kind. On holidays the flag of the gymnasium was raised in the yard. The biggest national holiday in Romania was Zece May, 10 May, ‘Unire principatelor' – Union of all principalities. At the start of each academic year there was also a flag raised by the honored gymnasium students. I remember I was authorized to raise the flag – I was tall and slim. I've never been a girl of fashion. I like plain clothes. All gymnasium students wanted to be kind to me knowing what kind of a brother I had. They walked with me during the intervals. Shymy's girlfriend Gusia Necler was my special friend. She was about 2 years older than me.
My favorite subjects in the gymnasium were botany and natural sciences. I liked flora and animals, but the French language was number one. I could read in French for days – and I liked reading aloud to hear myself. Our teachers told us that we had to read aloud to hear ourselves to master the pronunciation. I could read books in French and this helped me to enrich my vocabulary. I always looked up new words in the dictionary. I didn't do that well in math and in senior grades my parents even hired a private teacher for me. In Kishinev it was quite common to hire the gymnasium graduates or senior students to give private classes, so I had one. They were mostly Jews since it was more difficult for Jews to find jobs in Kishinev, and they gave private classes.
There was no anti-Semitism in the gymnasium. My closest and best friend was Mania Feider, a Jewish girl. Her father was a commercial agent, and her mother was a housewife. They were wealthy, but they didn't have a house. They rented an apartment. We spent all our free time together. I visited Mania and mania visited me at home. We trusted our secrets to one another and read books together. Mania and I liked knitting and embroidery. Mania perished in the Kishinev ghetto during the war.
The Kishinev of my childhood and youth was not so big – its population was less than one hundred thousand. [Polina is wrong here, according to the all-Russian census in 1897 in Kishinev were 108 483 residents, 50 237 Jews among them]. There was an upper and a lower town. Lower town was a poor and dirty neighborhood. The upper town was a fashionable place, particularly Sadovaya, Nikolayevskaya and Aleksandrovskaya Streets. There were posh stores in Aleksandrovskaya Street. One of the biggest stores was the Barbalat garment store. Perhaps, Barbalat was the name of the owner. Its owners shipped their goods from France and other European countries. I remember that they also sold some clothes from my father's store. There was also a shoe store, which name I don't remember. These stores were for wealthy clients. There were also small stores. Most of them belonged to Jewish owners, but there were also Russian-owned stores. I cannot say now whether they were open on Saturday, but I can say for sure that if they were, there were not Jewish shop assistants working in this case. There were also street vendors. One of them was a Greek vendor selling ice-cream in waffle cones. It was delicious ice cream far better than what they offer nowadays. In winter this Greek man sold khalvitsa, an extremely delicious oriental sweet toffee. The children liked it a lot. My mother didn't allow me to eat halvitsa outside. Imagine me eating halvitsa in the street! This would have been bad manner! There were numerous confectionaries in the town selling cakes, hot chocolate, delicious nut khalva. There was an expensive Zamfiresku café in the central street. Businessmen or enamored couples met there in the afternoon.
There were horse-driven cabs and trams running along Nicolayeskaya and Harlampievskaya Streets in the town. Before the Soviet regime [1940] they were almost empty and banging: Dong! Dong! During the Soviet power they were overcrowded and banged the same. During the Romanian regime a tram ticket cost 30 bans. When my mother gave me money to take a tram I saved it to go to the cinema. A ticket to a movie cost 18 Leu, it was expensive. Since I didn't want to ask my parents for the money to the cinema, I tried to save. One paid for an entrance ticket to a movie and could stay in the cinema as long as one wished. In Kishinev there were few cinema theaters: Odeon in Mikhailovskaya Street, Coliseum in Alexandrovskaya Street. I remember mute movies, when there was a pianist playing. I remember the stars of mute movies: Rudolf Valentino, Mary Pickford.
Kishinev residents used to walk along Aleksandrovskaya Street near the Triumphalnaya Arc. Mothers and nannies took little children for walks in the boulevard. Young people went for walks in the town park where there was a monument to Stefan the Great [The ruler of the Moldova principality in 1457 - 1504, who conducted the policy of centralization]. I liked coming to this park to sit on a bench with a book and then I secretly watched the enamored couples. There was a central library in Alexandrovskaya Street near a big bank with two stone lions at the entrance where my mother and I used to borrow books.
Here was an Agricultural College and a Religious Faculty in Kishinev and most Jews left Bessarabia to study abroad. Those who wanted to study medicine, went to Italy. Graduates from Italian medical institutions were regarded as good doctors in Kishinev. My brother Shymy went to the University in Bucharest after finishing the lyceum in 1936. He never finished it due to persecution and abuse of Jews that started in Romania. Shymy was proud and independent. He had a fight with the Kuzists [8] once and then he had to leave Bucharest for the fear for his life. He came home and said: ‘ I will not study there any longer. I will go to Palestine. Palestine is my Motherland and I will move there anyway'. In 1938, when he was twenty, he moved to Palestine with other halutsim [haluts is a pioneer in Hebrew – participant of the Jewish settlement Erez Yisrael in the late 19 – early 20th century]. There were 300 of them on the Greek boat ‘Aspir'. They paid the captain and he took them on board in a Mediterranean post. The boat arrived in the Haifa harbor, but the passengers were not allowed to get off board. Palestine was under the British mandate and the Brits didn't accept Jews. They were in the sea 3 months with hardly any food or water before they managed to get off-board. From there they were sent to a quarantine camp.
We didn't hear from Shymy for a long time and were very concerned. My mother and I even went to a fortune teller. She said: ‘Your son will work and will have a very good life'. We believed her and looked forward till we could see each other again, but this was not to be - WWII, fascism, began. When in 1940 Bessarabia was annexed to the USSR, my father was ruined. The store and houses were taken away from us. My father had to go to the police office many times and each time he said ‘good bye' thinking that it was for good. I don't know why we were not sent away with other wealthy people that the Soviet power was deporting from Bessarabia in 1941. This was a terrible time! There were other families living in the house, another family in each room – this was a real communal apartment [9]. We stayed to live in the living room. One NKVD officer [10], who came to search the house wanted to occupy the living room, but this time my mother was firm: ‘Pick your hat, you are not staying here! The three of us are enough for this room'. And he left. The gymnasiums were converted to schools and had numbers [11]. Most of them became Russian schools, and there were few Moldavian ones. By that time I had finished 6 grades in the gymnasium and went to the 9th form of Russian railroad school #1. Though my Russian was poor I picked it soon since we sometimes spoke Russian at home. I was doing all right at school.
Our family didn't have anything to live on. We leased a corner in our living room to a man from Russia. So there were 4 of us sharing the room: my mother, my father, I and this man. He was a Soviet official staying with us temporarily waiting for his wife and son. He was a decent and honest man and paid us his rental fee for the corner. My father and mother also took work to do at home sewing buttons on clothes. Probably, one of my father's former suppliers helped my father to get this job. My father was 73 and my mother was 64 years old. What could they do? I couldn't wait till my summer vacations when I hoped to find a job to help my parents, but then the war began - on 22 June 1941 Germany attacked the USSR.
We didn't evacuate. My mother was very conservative. She didn't want to leave the place. I yelled: ‘Mama, come on… Papa, you see, everybody is leaving!' My mother said: ‘Can't you remember our life during the Romanian regime? Where would we go?' Of course, we knew about fascists and how they treated Jews, but it was probably my parents' age that they didn't care, but they should have thought about me. Well, whatever the reasons, we happened to stay. When Germans and Romanians occupied Kishinev, an officer of the German army, a Czech man, settled down with us. He talked with my parents. He was a good man. He used to say: ‘Go away, they will be killing you!' An old Jewish man, my father's acquaintance, who knew German, interpreted for us. He sent his son away and he, his wife and his old grandmother stayed home. My parents should have done the same, they just didn't understand that they had to do it! Later I met this father's acquaintance in the camp in Golta. [Following the Antonescu-ordered slaughter of the Jews of Odessa and Bessarabia, the Romanian occupation authorities deported the survivors to camps in the Golta district: 54,000 to the Bogdanovka camp, 18,000 to the Akhmetchetka camp, and 8,000 to the Domanevka camp. In Bogdanovka all the Jews were shot, with the Romanian gendarmerie, the Ukrainian police, and Sonderkommando R, made up of Volksdeutsche, taking part. In January and February 1942, 12,000 Jews were murdered in the two other camps. A total of 185,000 Jews were murdered by Romanian and German army units.]
He was alone and he said: ‘Polia [affectionate of Polina], I am all alone, and they will kill me one of these days'.
Before Bessarabia was annexed to the USSR, Romanian troops had training near Kishinev, and some high-rank Romanian officer stayed in our apartment. When German and Romanian troops came to Kishinev in 1941, he came to see us and left a sign on the door that there was a Romanian officer staying there. It helped us to escape from searches for some time. However, in autumn we were sent to the ghetto in Kishinev, and in January 1942 all inmates of the ghetto were taken across the Dnestr to Odessa region.
полная история тут:
http://www.centropa.org/index.php?nID=30&bioID=199
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Театр ЧеховаMy parents went to the Choral Synagogue.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
и ещё вот такая фотография Хоральной Синагоги есть
(1947 год)
(1947 год)
Re: воспоминания о старом Кишинёве
О! Спасибо!
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Воспоминания княгини Кантакузиной о Кишиневе 30-х
В городе главным видом транспорта был трамвай, существовали также конные извозчики, небольшое количество такси, частные автомобили и экипажи. Курсировали и пригородные автобусы.
Действовали четыре трамвайные линии: по Александровской - от Госпитальной до железнодорожного вокзала; по улице Пушкина; по Армянской, до центрального кладбища; по Николаевской (ныне Колумна) - от Скулянки до вокзала.
Этот вид транспорта очень удобен, и непонятно, почему трамвай потом сняли. Ведь во многих европейских странах им пользуются и сейчас.
Трамвайное хозяйство принадлежало бельгийской концессии. Во главе его стоял директор Павел Францевич де Стерк, он же являлся и бельгийским консулом. (В Кишиневе было также французское, шведское, польское, немецкое и другие консульства.)
П. де Стерк был колоритной фигурой. О нем постоянно писали в газетах и часто иронизировали. Карикатуристы изображали его в виде индюка. Сходство было. Его некоторые поступки шокировали, но было в нем и много очарования. Будучи бельгийцем, он хорошо говорил и по-русски, но с французским акцентом. Жили де Стерки при трамвайном депо. Его жена была русской. Дом славился гостеприимством и приемами.
Вице-директор был тоже бельгиец - Ван Езден, а инженерный состав, специалисты - все местные. Оплачивалась работа хорошо, в конце года полагались премиальные, но согласно контракту дирекция имела право уволить работника в любой момент.
Этот вид транспорта действовал четко, бесперебойно, а кроме того, был экономичен и никакого урона природе и людям не наносил. Во время праздников, особенно на пасхальной неделе, когда все устремлялись на кладбище, к трамвайным вагонам присоединяли открытые платформы с сиденьями, так называемые "прицепки".
Рассказывали анекдотический случай о том, как крестьянина обманул жулик.
Сельский житель, приехавший в город, был поражен количеством трамвайных пассажиров. Спросил рядом сидящего, кому идут деньги от продажи билетов? - Хозяину, - ответили ему. Богатый крестьянин заинтересовался, нельзя ли купить такой трамвай? Собеседник обещал помочь, сославшись на большие связи. Договорились пойти к начальнику, который оформит покупку. Жулик повел крестьянина в большое здание (теперь управление железной дороги) и велел "покупателю" ждать в коридоре. Сам же стал заходить то в один кабинет, то в другой. Наконец сказал, что договорился и сейчас начнут оформлять покупку, но нужно дать аванс. "Я позову, когда документы будут готовы", - с этими словами посредник скрылся в одной из дверей. Крестьянин долго ждал, потом потерял терпение, постучал в дверь, никто не ответил. Открыл - а там выход во двор. Конечно, жулика с деньгами и след простыл...
В городе было также много конного транспорта. Обычно предприниматели держали конюшни с лошадьми и всем необходимым, откупая право у примэрии. Хозяин обеспечивал извозчика соответствующей формой с нагрудным номером. Люди расплачивались за проезд по договоренности, в зависимости от расстояния, длительности поездки и состояния дороги. Были в городе места, где грязь не просыхала и летом. Туда извозчики либо отказывались везти, либо требовали большие деньги.
В разных местах города для лошадей были устроены водопои (платные). На определенных улицах были стоянки для извозчиков, главная - на ул. Пушкина. От нечего делать свободные извозчики сочно переругивались, это был своего рода неподражаемый фольклор.
Летом использовались экипажи, фаэтоны с поднимающимся верхом для защиты от дождя, от солнца. В последние годы все экипажи были на колесах с резиновыми шинами, они не производили такого шума, как железные ободья. Каждый экипаж имел свой номер и два фонаря для ночных поездок. Летом извозчики были одеты в легкие синие армяки, фуражки и сапоги, зимой - в синие, стеганые на вате или шерсти армяки, кэчулы.
Экипаж был рассчитан на троих пассажиров - заднее сидение для двух и откидное сидение для одного. Зимой полагалась теплая полость для ног. Одноконные упряжки были с дугой и колокольчиком. На глазах у лошадей были шоры, чтобы не пугались проезжавших автомобилей.
Если летом извозчик не представлял собой ничего примечательного, то с первым снегом все преображалось. Выезд становился красивым. Легкие сани, иногда красочно расписанные, лошади, покрытые яркими сетками с бахромой и бубенчиками по краям... На таком извозчике хотелось прокатиться по городу даже без особой цели.
Ездили целыми компаниями кататься за город, часто по Костюженскому шоссе, где было много уютных ресторанчиков.
http://www.nm.md/
В городе главным видом транспорта был трамвай, существовали также конные извозчики, небольшое количество такси, частные автомобили и экипажи. Курсировали и пригородные автобусы.
Действовали четыре трамвайные линии: по Александровской - от Госпитальной до железнодорожного вокзала; по улице Пушкина; по Армянской, до центрального кладбища; по Николаевской (ныне Колумна) - от Скулянки до вокзала.
Этот вид транспорта очень удобен, и непонятно, почему трамвай потом сняли. Ведь во многих европейских странах им пользуются и сейчас.
Трамвайное хозяйство принадлежало бельгийской концессии. Во главе его стоял директор Павел Францевич де Стерк, он же являлся и бельгийским консулом. (В Кишиневе было также французское, шведское, польское, немецкое и другие консульства.)
П. де Стерк был колоритной фигурой. О нем постоянно писали в газетах и часто иронизировали. Карикатуристы изображали его в виде индюка. Сходство было. Его некоторые поступки шокировали, но было в нем и много очарования. Будучи бельгийцем, он хорошо говорил и по-русски, но с французским акцентом. Жили де Стерки при трамвайном депо. Его жена была русской. Дом славился гостеприимством и приемами.
Вице-директор был тоже бельгиец - Ван Езден, а инженерный состав, специалисты - все местные. Оплачивалась работа хорошо, в конце года полагались премиальные, но согласно контракту дирекция имела право уволить работника в любой момент.
Этот вид транспорта действовал четко, бесперебойно, а кроме того, был экономичен и никакого урона природе и людям не наносил. Во время праздников, особенно на пасхальной неделе, когда все устремлялись на кладбище, к трамвайным вагонам присоединяли открытые платформы с сиденьями, так называемые "прицепки".
Рассказывали анекдотический случай о том, как крестьянина обманул жулик.
Сельский житель, приехавший в город, был поражен количеством трамвайных пассажиров. Спросил рядом сидящего, кому идут деньги от продажи билетов? - Хозяину, - ответили ему. Богатый крестьянин заинтересовался, нельзя ли купить такой трамвай? Собеседник обещал помочь, сославшись на большие связи. Договорились пойти к начальнику, который оформит покупку. Жулик повел крестьянина в большое здание (теперь управление железной дороги) и велел "покупателю" ждать в коридоре. Сам же стал заходить то в один кабинет, то в другой. Наконец сказал, что договорился и сейчас начнут оформлять покупку, но нужно дать аванс. "Я позову, когда документы будут готовы", - с этими словами посредник скрылся в одной из дверей. Крестьянин долго ждал, потом потерял терпение, постучал в дверь, никто не ответил. Открыл - а там выход во двор. Конечно, жулика с деньгами и след простыл...
В городе было также много конного транспорта. Обычно предприниматели держали конюшни с лошадьми и всем необходимым, откупая право у примэрии. Хозяин обеспечивал извозчика соответствующей формой с нагрудным номером. Люди расплачивались за проезд по договоренности, в зависимости от расстояния, длительности поездки и состояния дороги. Были в городе места, где грязь не просыхала и летом. Туда извозчики либо отказывались везти, либо требовали большие деньги.
В разных местах города для лошадей были устроены водопои (платные). На определенных улицах были стоянки для извозчиков, главная - на ул. Пушкина. От нечего делать свободные извозчики сочно переругивались, это был своего рода неподражаемый фольклор.
Летом использовались экипажи, фаэтоны с поднимающимся верхом для защиты от дождя, от солнца. В последние годы все экипажи были на колесах с резиновыми шинами, они не производили такого шума, как железные ободья. Каждый экипаж имел свой номер и два фонаря для ночных поездок. Летом извозчики были одеты в легкие синие армяки, фуражки и сапоги, зимой - в синие, стеганые на вате или шерсти армяки, кэчулы.
Экипаж был рассчитан на троих пассажиров - заднее сидение для двух и откидное сидение для одного. Зимой полагалась теплая полость для ног. Одноконные упряжки были с дугой и колокольчиком. На глазах у лошадей были шоры, чтобы не пугались проезжавших автомобилей.
Если летом извозчик не представлял собой ничего примечательного, то с первым снегом все преображалось. Выезд становился красивым. Легкие сани, иногда красочно расписанные, лошади, покрытые яркими сетками с бахромой и бубенчиками по краям... На таком извозчике хотелось прокатиться по городу даже без особой цели.
Ездили целыми компаниями кататься за город, часто по Костюженскому шоссе, где было много уютных ресторанчиков.
http://www.nm.md/
Re: воспоминания о старом Кишинёве
"Август 44-го был на исходе. Кишинев освобожден. Еще гремела война, шли ожесточенные бои, а в пустом машинном зале кишиневской электростанции уже устанавливали два танковых двигателя, сопряженные с генераторами. К 29 августа - дате полного освобождения Молдовы - подано напряжение насосной станции водопровода, радиостанции, пекарне, освещены здания правительственных учреждений.
В конце года нашли увезенный дизель "Ман" и вернули его на прежнее место. А вскоре установили и дизель "Ингерсоль". Мощность электростанции была доведена до 450 кВт. Однако нужно было заново создавать энергетическое хозяйство республики. И мы восстановили 14 электростанций общей мощностью 1310 кВт. Тогда, в условиях разрухи, темноты, холода и голода, энергетики Молдавии действительно сказку делали былью. В то время мы обладали силой архимедова рычага. У нас была точка опоры - это любовь к Родине, миру, труду. И мы сдвинули Молдову с мертвой точки.
В предыстории бурного развития энергетики в Молдове до конца 50-х еще не было энергетической системы. А в Кишиневе между тем росла промышленность: появились кожзавод, мясокомбинат, кирпичный завод, табачный комбинат. Потребление электроэнергии опережало приращение генерирующих мощностей, поэтому ее нехватка ощущалась постоянно. В начале 1946 г. в Кишиневе в эксплуатацию ввели два энергопоезда - 3000 и 1200 кВт. В 47-м были сооружены три первые в Молдавии ЛЭП-6кВ. Благодаря этому электроэнергию получили моторемонтный завод, хлебозавод, ремонтно-прокатная база железной дороги и радиостанция в Костюженах, пущен трамвай. В городе появились первые трансформаторные пункты 6/0,4 кВ, распределительные подстанции, проложены первые кабельные линии 6 кВ.
С завершением строительства кишиневской ТЭЦ-1, Дубоссарской ГЭС и сооружением первой в Молдове ЛЭП-110 кВ Дубоссары-Кишинев началось создание молдавской энергосистемы. Пришло время бурного развития кишиневских электросетей. Началась электрификация окраин столицы - Атаваски, Рышкановки, Малой Малины, Скулянки, Ботаники, Старой Почты, Мунчешт, Боюкан. Кишинев засиял электрическими огнями.
В 60-е годы уличных фонарей новой конструкции, в том числе и люминесцентных, уже насчитывалось около 10 тысяч. А двумя десятилетиями ранее по уровню электрификации Бессарабия была еще в XIX веке: улицы освещались только на перекрестках светильниками старой конструкции. С началом электрификации сельского хозяйства от государственной энергосистемы были сооружены ЛЭП-35 кВ Кишинев-Страшены, Кишинев-Новые Анены. И снова наступил энергетический голод.
В 1961 г. был заложен первый камень в фундамент Молдавской ГРЭС. Первый блок мощностью 200 МВт был введен в эксплуатацию в 64-м. Мощность энергосистемы республики уже измерялась в мегаваттах. Она стала даже избыточной, обеспечивая электроэнергией потребности народного хозяйства республики и даже поставляя часть ее в объединенную энергосистему юга СССР. С вводом в эксплуатацию последующих 11 блоков Молдавской ГРЭС ее мощность была доведена до фантастической величины - 2,5 миллиарда ватт, т.е. в 25 миллионов горящих стоваттных лампочек. Млечный путь на земле! Появилась возможность экспортировать электроэнергию в Болгарию.
Благодаря этому в Молдавии бурно развивались промышленность, строительство, сельское хозяйство. Только в Кишиневе появились новые предприятия: "Электромаш", "Виброприбор", "Электроточприбор"; заводы: герметических насосов, тракторный, холодильников, стиральных машин, телевизоров, железобетонных изделий, "Микропровод", "Мезон"; фабрики: швейная, трикотажная, обувная, резинотехизделий, нетканных материалов, галантерейная, мебельные; комбинаты: мелькомбинат, молочный, вино-коньячный, консервный, деревообрабатывающий; пущены троллейбус и Днестровский водовод."
Михаил МЕЛЬНИКОВ, участник освобождения Кишинева, бывший инженер Кишиневских электросетей, заслуженный ветеран труда "Молдглавэнерго".
http://nm.md/
В конце года нашли увезенный дизель "Ман" и вернули его на прежнее место. А вскоре установили и дизель "Ингерсоль". Мощность электростанции была доведена до 450 кВт. Однако нужно было заново создавать энергетическое хозяйство республики. И мы восстановили 14 электростанций общей мощностью 1310 кВт. Тогда, в условиях разрухи, темноты, холода и голода, энергетики Молдавии действительно сказку делали былью. В то время мы обладали силой архимедова рычага. У нас была точка опоры - это любовь к Родине, миру, труду. И мы сдвинули Молдову с мертвой точки.
В предыстории бурного развития энергетики в Молдове до конца 50-х еще не было энергетической системы. А в Кишиневе между тем росла промышленность: появились кожзавод, мясокомбинат, кирпичный завод, табачный комбинат. Потребление электроэнергии опережало приращение генерирующих мощностей, поэтому ее нехватка ощущалась постоянно. В начале 1946 г. в Кишиневе в эксплуатацию ввели два энергопоезда - 3000 и 1200 кВт. В 47-м были сооружены три первые в Молдавии ЛЭП-6кВ. Благодаря этому электроэнергию получили моторемонтный завод, хлебозавод, ремонтно-прокатная база железной дороги и радиостанция в Костюженах, пущен трамвай. В городе появились первые трансформаторные пункты 6/0,4 кВ, распределительные подстанции, проложены первые кабельные линии 6 кВ.
С завершением строительства кишиневской ТЭЦ-1, Дубоссарской ГЭС и сооружением первой в Молдове ЛЭП-110 кВ Дубоссары-Кишинев началось создание молдавской энергосистемы. Пришло время бурного развития кишиневских электросетей. Началась электрификация окраин столицы - Атаваски, Рышкановки, Малой Малины, Скулянки, Ботаники, Старой Почты, Мунчешт, Боюкан. Кишинев засиял электрическими огнями.
В 60-е годы уличных фонарей новой конструкции, в том числе и люминесцентных, уже насчитывалось около 10 тысяч. А двумя десятилетиями ранее по уровню электрификации Бессарабия была еще в XIX веке: улицы освещались только на перекрестках светильниками старой конструкции. С началом электрификации сельского хозяйства от государственной энергосистемы были сооружены ЛЭП-35 кВ Кишинев-Страшены, Кишинев-Новые Анены. И снова наступил энергетический голод.
В 1961 г. был заложен первый камень в фундамент Молдавской ГРЭС. Первый блок мощностью 200 МВт был введен в эксплуатацию в 64-м. Мощность энергосистемы республики уже измерялась в мегаваттах. Она стала даже избыточной, обеспечивая электроэнергией потребности народного хозяйства республики и даже поставляя часть ее в объединенную энергосистему юга СССР. С вводом в эксплуатацию последующих 11 блоков Молдавской ГРЭС ее мощность была доведена до фантастической величины - 2,5 миллиарда ватт, т.е. в 25 миллионов горящих стоваттных лампочек. Млечный путь на земле! Появилась возможность экспортировать электроэнергию в Болгарию.
Благодаря этому в Молдавии бурно развивались промышленность, строительство, сельское хозяйство. Только в Кишиневе появились новые предприятия: "Электромаш", "Виброприбор", "Электроточприбор"; заводы: герметических насосов, тракторный, холодильников, стиральных машин, телевизоров, железобетонных изделий, "Микропровод", "Мезон"; фабрики: швейная, трикотажная, обувная, резинотехизделий, нетканных материалов, галантерейная, мебельные; комбинаты: мелькомбинат, молочный, вино-коньячный, консервный, деревообрабатывающий; пущены троллейбус и Днестровский водовод."
Михаил МЕЛЬНИКОВ, участник освобождения Кишинева, бывший инженер Кишиневских электросетей, заслуженный ветеран труда "Молдглавэнерго".
http://nm.md/
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Очень интересная статья! Рекомендую!
Аурел МАРИНЧУК, ВЕЛИКИЕ КИШИНЕВСКИЕ НАВОДНЕНИЯ
На горке, что напротив вокзала (там, где стоял завод «Вибпроприбор»), до войны находилось здание епархиального лицея, где готовили учительниц и жен священников. Это было самое крупное здание во всей Бессарабии. В 1940-41 годах там располагался педагогический институт. В апреле 1944 года этот дворец попал под бомбежку и полностью сгорел.
Осенью 1950 года я, первокурсник университета, познакомился с этими великолепными руинами, свидетелями былой роскоши. Обратил внимание на многочисленные надписи на немецком языке буквально на всех стенах. Позже жена рассказала мне историю руин.
Осенью 1944 года на этом месте был открыт фильтропункт. В городе таких было еще два в районе мединститута. В таких концлагерях с колючей проволокой, вышками, собаками, но без крыш и туалетов, держали всех возвращенцев из Румынии, из немецкого плена, всех подозрительных. Были три перспективы: сразу домой (как это случилось с моей женой Сандой и ее сестрами в июне 1945 года). Или сразу в Сибирь. Или же вас долго мурыжили в этом малосимпатичном месте до выяснения всех обстоятельств.
К 1946 году поток страдальцев иссяк. Чтобы руины не пустовали, на этом месте открыли лагерь для немецких военнопленных. Он существовал до 1949 года. Каждое утро из ворот лагеря выходили две колонны пленных - как положено, с охраной и собаками. Одна отправлялась в город на разбор руин. Немцы педантично собирали отдельно кирпичи, котелец, бутовый камень, металл, дерево. А другая колонна шла на строительство вокзала - того самого, что стоит и поныне.
Наш старый вокзал разбомбили еще утром 22 июня 1941 года. Он имел те же размеры, что и нынешний. Крылья были такими же. А в центре был огромный деревянный павильон, который полностью сгорел.
Здание современного вокзала было сдано в эксплуатацию в начале июня 1948 года. Убрали все заборы, вышки, колючую проволоку. Навели марафет на прилегающих территориях. Состоялись пышные торжества. Пленных не пригласили, но они обозревали церемонию прямо из своих руин. А через несколько дней случилась катастрофа.
В районе Корнешт откуда-то появились огромные зловещие тучи, которые стали надвигаться на Кишинев. За один час наша дохлая речушка Бык превратилась в могучую реку: от Калараша до Кишинева вода заполнила всю долину шириной более 100 метров. Такой же поток пришел и со стороны Садово-Лозово.
Как известно, вдоль железной дороги всегда много добра – древесина, товарные склады, бочки. В тот день вода смыла все это имущество в сторону нашей столицы. А еще плыло огромное число уцепившихся за все, что плавало, овец и коров. Немало было и человеческих трупов. В некоторых селах потоки воды размыли кладбища. Потом по всей долине собирали трупы и гробы – до самого Днестра.
Особенно свирепствовала вода на узких участках долины в Гидигиче, там, где тюрьма «Прункул» и в центре города – от станции Вистерничень до Мазаракиевской церкви. Там образовался затор из древесины, бочек и железнодорожных цистерн. Пустые цистерны повсюду с грозным усердием напирали на мосты. После двух-трех ударов мосты падали, освобождая путь водному потоку.
Но вернемся на вокзал. Вся вода с Малой Малины и с Ботаники хлынула на Привокзальную площадь. За один час образовался слой мусора и ила толщиной более метра. Такая же картина была внутри здания вокзала, на перроне и железнодорожных путях. Потом те же пленные еще пару месяцев с помощью тачек и носилок переносили ил и грязь. Иногда натыкались на трупы. Трудились и рабочие бригады, молодежь, студенты.
О силе водной стихии можно судить по тому факту, что около станции Страшень были снесены в сторону метров на 50 целые фрагменты железнодорожного полотна длиной до 200 метров!
Мой отец приехал в Кишинев с миссией: будучи директором начальной школы в селе Кришкэуцы района Сорока, добивался открытия семилетки. Он очень удивился, когда увидел шпалы и рельсы, снесенные водой. Казалось, что там идет параллельная железная дорога.
А что творилось в самом городе! Все наши улицы, перпендикулярные руслу реки Бык, превратились в бушующие потоки, сметая все на своем пути. Мостовые тогда еще были покрыты гранитным булыжником. Вода мгновенно находила какую-нибудь неровность, вымывала камень, и все булыжники катились вслед как орехи. На месте повреждения сразу образовывался глубокий колодец.
Особенно худо было на улицах нижней части города – по Павловской, Теобашевской, Минковской, Кагульской и другим. Совсем был разрушен район Альтебрюкке («Старый мост» на идише). Это напротив рышканской церкви.
А теперь о потопе 1952 года, при котором я присутствовал.
Всю осень 1950 года мы работали на строительстве дамбы молодежного озера. К весне на месте бывших огородов образовалась лужа глубиной 2-3 метра. Но зимой 1951-52 годов там работали бульдозеры и грейдеры, которые срезали целую горку, стоявшую на середине будущего озера, и подняли дамбу еще метров на десять. А воды все равно было мало. И вот 19 мая разразилась буря.
Туча шла со стороны Дурлешть и прошла через город в сторону вокзала. Потоп длился около двух часов.
Я жил тогда на квартире по улице Тимирязевской (ныне улица Тимиш), на самой вершине «Валя Дическу». После дождя из любопытства пошел через сады посмотреть, что стало с озером. Так вот: озеро заполнилось сразу – вплоть до нынешнего здания выставочного центра.
Еще через час я собрался в летний кинотеатр, там давали трофейный фильм «Цыганский барон». Добрался я туда с трудом. По долине, что ведет к Зеленому театру, бурлил водный поток глубиной более метра – и это через два часа после окончания дождя! Плыли мусор, дохлые кошки и собаки по всей «Валя Дическу».
Пришлось еще долго ждать, пока вода спала. Потом милиционеры натянули железный трос, и мы по колено в воде перебрались на другую сторону. Кинотеатр состоял из руин так называемой «Дачи Пронина» - это было как раз там, где сейчас памятник Дойне и Иону Теодоровичам. Во время дождя одна стена рухнула. Но сеанс состоялся. На другой день кинотеатр закрыли и вскоре снесли.
Вот и все, что помню.
Аурел МАРИНЧУК,
Профессор Технического университета
Аурел МАРИНЧУК, ВЕЛИКИЕ КИШИНЕВСКИЕ НАВОДНЕНИЯ
На горке, что напротив вокзала (там, где стоял завод «Вибпроприбор»), до войны находилось здание епархиального лицея, где готовили учительниц и жен священников. Это было самое крупное здание во всей Бессарабии. В 1940-41 годах там располагался педагогический институт. В апреле 1944 года этот дворец попал под бомбежку и полностью сгорел.
Осенью 1950 года я, первокурсник университета, познакомился с этими великолепными руинами, свидетелями былой роскоши. Обратил внимание на многочисленные надписи на немецком языке буквально на всех стенах. Позже жена рассказала мне историю руин.
Осенью 1944 года на этом месте был открыт фильтропункт. В городе таких было еще два в районе мединститута. В таких концлагерях с колючей проволокой, вышками, собаками, но без крыш и туалетов, держали всех возвращенцев из Румынии, из немецкого плена, всех подозрительных. Были три перспективы: сразу домой (как это случилось с моей женой Сандой и ее сестрами в июне 1945 года). Или сразу в Сибирь. Или же вас долго мурыжили в этом малосимпатичном месте до выяснения всех обстоятельств.
К 1946 году поток страдальцев иссяк. Чтобы руины не пустовали, на этом месте открыли лагерь для немецких военнопленных. Он существовал до 1949 года. Каждое утро из ворот лагеря выходили две колонны пленных - как положено, с охраной и собаками. Одна отправлялась в город на разбор руин. Немцы педантично собирали отдельно кирпичи, котелец, бутовый камень, металл, дерево. А другая колонна шла на строительство вокзала - того самого, что стоит и поныне.
Наш старый вокзал разбомбили еще утром 22 июня 1941 года. Он имел те же размеры, что и нынешний. Крылья были такими же. А в центре был огромный деревянный павильон, который полностью сгорел.
Здание современного вокзала было сдано в эксплуатацию в начале июня 1948 года. Убрали все заборы, вышки, колючую проволоку. Навели марафет на прилегающих территориях. Состоялись пышные торжества. Пленных не пригласили, но они обозревали церемонию прямо из своих руин. А через несколько дней случилась катастрофа.
В районе Корнешт откуда-то появились огромные зловещие тучи, которые стали надвигаться на Кишинев. За один час наша дохлая речушка Бык превратилась в могучую реку: от Калараша до Кишинева вода заполнила всю долину шириной более 100 метров. Такой же поток пришел и со стороны Садово-Лозово.
Как известно, вдоль железной дороги всегда много добра – древесина, товарные склады, бочки. В тот день вода смыла все это имущество в сторону нашей столицы. А еще плыло огромное число уцепившихся за все, что плавало, овец и коров. Немало было и человеческих трупов. В некоторых селах потоки воды размыли кладбища. Потом по всей долине собирали трупы и гробы – до самого Днестра.
Особенно свирепствовала вода на узких участках долины в Гидигиче, там, где тюрьма «Прункул» и в центре города – от станции Вистерничень до Мазаракиевской церкви. Там образовался затор из древесины, бочек и железнодорожных цистерн. Пустые цистерны повсюду с грозным усердием напирали на мосты. После двух-трех ударов мосты падали, освобождая путь водному потоку.
Но вернемся на вокзал. Вся вода с Малой Малины и с Ботаники хлынула на Привокзальную площадь. За один час образовался слой мусора и ила толщиной более метра. Такая же картина была внутри здания вокзала, на перроне и железнодорожных путях. Потом те же пленные еще пару месяцев с помощью тачек и носилок переносили ил и грязь. Иногда натыкались на трупы. Трудились и рабочие бригады, молодежь, студенты.
О силе водной стихии можно судить по тому факту, что около станции Страшень были снесены в сторону метров на 50 целые фрагменты железнодорожного полотна длиной до 200 метров!
Мой отец приехал в Кишинев с миссией: будучи директором начальной школы в селе Кришкэуцы района Сорока, добивался открытия семилетки. Он очень удивился, когда увидел шпалы и рельсы, снесенные водой. Казалось, что там идет параллельная железная дорога.
А что творилось в самом городе! Все наши улицы, перпендикулярные руслу реки Бык, превратились в бушующие потоки, сметая все на своем пути. Мостовые тогда еще были покрыты гранитным булыжником. Вода мгновенно находила какую-нибудь неровность, вымывала камень, и все булыжники катились вслед как орехи. На месте повреждения сразу образовывался глубокий колодец.
Особенно худо было на улицах нижней части города – по Павловской, Теобашевской, Минковской, Кагульской и другим. Совсем был разрушен район Альтебрюкке («Старый мост» на идише). Это напротив рышканской церкви.
А теперь о потопе 1952 года, при котором я присутствовал.
Всю осень 1950 года мы работали на строительстве дамбы молодежного озера. К весне на месте бывших огородов образовалась лужа глубиной 2-3 метра. Но зимой 1951-52 годов там работали бульдозеры и грейдеры, которые срезали целую горку, стоявшую на середине будущего озера, и подняли дамбу еще метров на десять. А воды все равно было мало. И вот 19 мая разразилась буря.
Туча шла со стороны Дурлешть и прошла через город в сторону вокзала. Потоп длился около двух часов.
Я жил тогда на квартире по улице Тимирязевской (ныне улица Тимиш), на самой вершине «Валя Дическу». После дождя из любопытства пошел через сады посмотреть, что стало с озером. Так вот: озеро заполнилось сразу – вплоть до нынешнего здания выставочного центра.
Еще через час я собрался в летний кинотеатр, там давали трофейный фильм «Цыганский барон». Добрался я туда с трудом. По долине, что ведет к Зеленому театру, бурлил водный поток глубиной более метра – и это через два часа после окончания дождя! Плыли мусор, дохлые кошки и собаки по всей «Валя Дическу».
Пришлось еще долго ждать, пока вода спала. Потом милиционеры натянули железный трос, и мы по колено в воде перебрались на другую сторону. Кинотеатр состоял из руин так называемой «Дачи Пронина» - это было как раз там, где сейчас памятник Дойне и Иону Теодоровичам. Во время дождя одна стена рухнула. Но сеанс состоялся. На другой день кинотеатр закрыли и вскоре снесли.
Вот и все, что помню.
Аурел МАРИНЧУК,
Профессор Технического университета
Re: воспоминания о старом Кишинёве
А вот ещё.
Евгений Коварский. "Дети войны."
Нижняя часть города Кишинева в одно время стала затапливаться дождевой водой. Это город асфальтировали. Раньше на мостовых были булыжники и вода уходила в землю. Цокали копыта лошадей. Белый мерин Орлик с черными наглазниками развозил по этим мостовым всякую всячину в телеге. Потом погреба заполнились водой, которая стекла вниз по Комсомольской и впадала в дельту старого города по улицам Иринопольской и Харлампиевской.
Кишинев стоит на белом ракушечнике, из которого выпиливают в каменоломнях большие белые блоки для строительства домов. Котелец. Косыгин однажды увидел одноэтажную столицу Молдавии и как-то очень быстро выделил для нее из бюджета страны деньги на благоустройство. Брежнев помог. София Ротару стала петь про белый город. Нижний город постепенно стал сноситься, а в верхней части города расцветали партийные дворцы, работал музей Котовского и Сергея Лазо на углу улицы Комсомольской и Подольской. Моя бабушка к Котовскому относилась однозначно: "бандит". Времена меняются, но памятник Котовскому – это символ города Кишинева тех времен.
Румынские войска уходили из Кишинева на Запад, а за ними в Кишинев заходили со стороны Тирасполя войска СССР. На предвоенном кишиневском вокзале маму провожали ее бабушка и дедушка, родители моей бабушки Берты Петровны. "Ничего, мы как-нибудь тут переживем", помнила она их слова всю жизнь. "Если что-то, то откупимся. Когда вернетесь, если нас не найдете, спросите Любу". Не откупились. Драгоценности забрали, а их убили. Погибли в гетто. Харлампиевская, Иринопольская и другие улицы в нижней части города Кишинева во время войны образовали еврейское гетто. Люба сказала, что ничего не знает.
Во время эвакуации на восток, мамин поезд обстреляли немецкие самолеты. Поезд остановился и все пассажиры бросились врассыпную. Мама выбежала в поле, уткнулась носом в пашню. Перед ее головой пули закыпавались в землю. Мне повезло.
Про Красноводск, где мама была некоторое время в эвакуации, мне мама рассказывала ужасы: жара, пустыня. Я слушал маму, т.к. в Красноводск должен был лететь через Баку, летом 1979 года к гостеприимным родственникам Эдика Саакова, к его маме - тете Соне. Ну что Вам сказать? Двор такой же, как в Кишиневе на ул. Щусева 101, правда 40 градусов жары, но зелень есть. Каспийское Море. Звездопад. Десять метров от берега с фонарем под водой ловится селедка. Водка. Лунный пейзаж плоских камней, уходящих в воду. На них сотни здоровенных змей - ужи. Верблюды. Осетр. Коровы, жующие развевающиеся по ветру чьи-то спортивные штаны с голодухи. 26 бакинских комиссаров. Нефтянные цистерны из кинофильма "белое солнце пустыни". Для девочки 11 -12 лет картина была хуже.
Мама рассказывала о том, как машина, на которой они возвращались в Кишинев, в августе 1944 года, чудом не взорвалась на мине. Знаете, как бывает? Водители двух грузовиков друг друга обгоняли. В итоге, взорвалась другая машина с людьми. У меня этот рассказ вызывал мурашки, а теперь после Чечни, после всего того, что пережили там люди, все это ассоциируется с надписью на стене одного дома в Кишиневе, на углу улиц Пушкина и Щусева, где на здании библиотеки была надпись красной краской: "Осмотрено. Мин нет" и подпись русского лейтенанта. Сейчас, наверное, эту надпись закрасили. Нельзя закрашивать историю, господа!
Когда в августе сорок четвертого года люди возвращались в Кишинев, они занимали любые свободные квартиры. Кто что хотел. В квартире 11 на Комсомольской 32 во время войны была конюшня. В стену был вбит крюк, а на стене была нарисована свастика. Мама рассказывала, что на квартире бабушки и дедушки на Подольской нашла только несколько старых фотографий. Больше ничего. После эвакуации мамины родители вернулись в свою квартиру 11, убрали ее, сделали ремонт. Однако летучие мыши на чердаке жили после войны еще лет пятнадцать.
Папа играл на гитаре. Об этом он, кажется, ничего не говорит в своей книжке. Красная, не очень большая пацанская гитара. Мой папа пел дома : ...а мо-ло-до-го ко-но-го-о-о-на везут с разбитой головой.." Мама не могла терпеть эту песню, она говорила, что ее пели как раз перед обстрелом. Папа ходил со мной маленьким на руках по квартире и каждый вечер мне пел: "конь гулял на во-о-о-ле, ка-зак по-не-во-о-о-ле, конь гулял, гу-у-лял, гу-у-лял, конь гулял на воле.". Так я рос.
В общем, моя мама всегда говорила, что дети войны долго не живут. А мой папа, стоял перед телевизором, в 1967 году, на 50-летие Октябрьской Революции и пел интернационал.
Евгений Коварский. "Дети войны."
Нижняя часть города Кишинева в одно время стала затапливаться дождевой водой. Это город асфальтировали. Раньше на мостовых были булыжники и вода уходила в землю. Цокали копыта лошадей. Белый мерин Орлик с черными наглазниками развозил по этим мостовым всякую всячину в телеге. Потом погреба заполнились водой, которая стекла вниз по Комсомольской и впадала в дельту старого города по улицам Иринопольской и Харлампиевской.
Кишинев стоит на белом ракушечнике, из которого выпиливают в каменоломнях большие белые блоки для строительства домов. Котелец. Косыгин однажды увидел одноэтажную столицу Молдавии и как-то очень быстро выделил для нее из бюджета страны деньги на благоустройство. Брежнев помог. София Ротару стала петь про белый город. Нижний город постепенно стал сноситься, а в верхней части города расцветали партийные дворцы, работал музей Котовского и Сергея Лазо на углу улицы Комсомольской и Подольской. Моя бабушка к Котовскому относилась однозначно: "бандит". Времена меняются, но памятник Котовскому – это символ города Кишинева тех времен.
Румынские войска уходили из Кишинева на Запад, а за ними в Кишинев заходили со стороны Тирасполя войска СССР. На предвоенном кишиневском вокзале маму провожали ее бабушка и дедушка, родители моей бабушки Берты Петровны. "Ничего, мы как-нибудь тут переживем", помнила она их слова всю жизнь. "Если что-то, то откупимся. Когда вернетесь, если нас не найдете, спросите Любу". Не откупились. Драгоценности забрали, а их убили. Погибли в гетто. Харлампиевская, Иринопольская и другие улицы в нижней части города Кишинева во время войны образовали еврейское гетто. Люба сказала, что ничего не знает.
Во время эвакуации на восток, мамин поезд обстреляли немецкие самолеты. Поезд остановился и все пассажиры бросились врассыпную. Мама выбежала в поле, уткнулась носом в пашню. Перед ее головой пули закыпавались в землю. Мне повезло.
Про Красноводск, где мама была некоторое время в эвакуации, мне мама рассказывала ужасы: жара, пустыня. Я слушал маму, т.к. в Красноводск должен был лететь через Баку, летом 1979 года к гостеприимным родственникам Эдика Саакова, к его маме - тете Соне. Ну что Вам сказать? Двор такой же, как в Кишиневе на ул. Щусева 101, правда 40 градусов жары, но зелень есть. Каспийское Море. Звездопад. Десять метров от берега с фонарем под водой ловится селедка. Водка. Лунный пейзаж плоских камней, уходящих в воду. На них сотни здоровенных змей - ужи. Верблюды. Осетр. Коровы, жующие развевающиеся по ветру чьи-то спортивные штаны с голодухи. 26 бакинских комиссаров. Нефтянные цистерны из кинофильма "белое солнце пустыни". Для девочки 11 -12 лет картина была хуже.
Мама рассказывала о том, как машина, на которой они возвращались в Кишинев, в августе 1944 года, чудом не взорвалась на мине. Знаете, как бывает? Водители двух грузовиков друг друга обгоняли. В итоге, взорвалась другая машина с людьми. У меня этот рассказ вызывал мурашки, а теперь после Чечни, после всего того, что пережили там люди, все это ассоциируется с надписью на стене одного дома в Кишиневе, на углу улиц Пушкина и Щусева, где на здании библиотеки была надпись красной краской: "Осмотрено. Мин нет" и подпись русского лейтенанта. Сейчас, наверное, эту надпись закрасили. Нельзя закрашивать историю, господа!
Когда в августе сорок четвертого года люди возвращались в Кишинев, они занимали любые свободные квартиры. Кто что хотел. В квартире 11 на Комсомольской 32 во время войны была конюшня. В стену был вбит крюк, а на стене была нарисована свастика. Мама рассказывала, что на квартире бабушки и дедушки на Подольской нашла только несколько старых фотографий. Больше ничего. После эвакуации мамины родители вернулись в свою квартиру 11, убрали ее, сделали ремонт. Однако летучие мыши на чердаке жили после войны еще лет пятнадцать.
Папа играл на гитаре. Об этом он, кажется, ничего не говорит в своей книжке. Красная, не очень большая пацанская гитара. Мой папа пел дома : ...а мо-ло-до-го ко-но-го-о-о-на везут с разбитой головой.." Мама не могла терпеть эту песню, она говорила, что ее пели как раз перед обстрелом. Папа ходил со мной маленьким на руках по квартире и каждый вечер мне пел: "конь гулял на во-о-о-ле, ка-зак по-не-во-о-о-ле, конь гулял, гу-у-лял, гу-у-лял, конь гулял на воле.". Так я рос.
В общем, моя мама всегда говорила, что дети войны долго не живут. А мой папа, стоял перед телевизором, в 1967 году, на 50-летие Октябрьской Революции и пел интернационал.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
"В Кишиневе начинались походы не только на Запад, но и на Восток. Через шестьдесят лет после Балканской эпопеи, в тридцатых годах ХХ века, столица Бессарабии стала плацдармом для подготовки нападения на Советский Союз. В гитлеровском плане "Барбаросса" (директива Э21) прямо указывается на то, что одним из вариантов нападения на СССР будет направление через Румынию и Бессарабию. Ведь в 30-х годах здесь, в Кишиневе, были сконцентрированы представители всех мировых антисоветских сил. Руководство Российского общевойскового белогвардейского союза (РОБС) из Парижа именно в Кишинев направляло самых опытных и прославленных в боях с большевиками специалистов. Их печатный орган - газета "Возрождение" - указывала адреса руководства своего движения в такой последовательности: Париж, Белград, Кишинев.
Полными хозяевами себя здесь чувствовали и фашисты. Отделение НДРСП активно принимало в партию новых членов из рядов немецких колонистов юга Бесарабии. В городе привольно себя чувствовали штатные сотрудники немецкой, английской, французской и даже японской разведок. Самая худшая была румынская разведка, агентура которой продавалась дешевле остальных. Активно действовал в районе Маловата Дубоссарского уезда тайный "коридор перехода через Днестр" в СССР и оттуда сюда. В Кишиневе даже был создан беженский комитет, который занимался перебежчиками из Советского Союза.
А еще через шестьдесят лет нагрянули события, связанные с появлением нового государства - независимой Республики Молдова. В Кишиневе старую Площадь Победы переименовали в Площадь Великого Национального собрания, памятник Штефану Чел Маре передвинули на несколько метров вперед, и появился новый флаг, то есть это был старый Румынский флаг, но теперь он именовался как новый Молдавский. Потом "вожди молдавского народа", наскоро повенчавшись со статуями и, по словам простых людей, нахапав из народных запасов, драпанули обратно к себе, в Румынию. А в пустые правительственные кабинеты вернулись старые партийные чиновники, но уже с новыми партийными билетами.
Надо сказать, что все означенные события, происшедшие в столице Кишиневе с периодичностью в шестьдесят лет, имели серьезные последствия и нашли отражение на карте Европы и в жизни многих народов.
На моем веку над примэрией Кишинева пять (!) раз менялся флаг. Это значит, пять, раз встречные потоки мигрантов и эмигрантов уносили из города одних кишиневцев и приносили новых кишиневцев. В такой круговерти и очередном переименовании названий старых улиц нетрудно не только лицо, но и облик потерять городу. В своей сто девяностолетней истории столица Кишинев прошла путь от десятитысячного поселка до миллионного мегаполиса (со всеми своими пригородами) - это очень сложный путь развития урбанизированного организма. И это одновременно бесценный материал для исследований социологов, статистиков, психологов, историков и прочих гуманитариев и представителей точных наук. Мне хочется верить, что такие работы ведутся. Ведь следы прошлого теряются.
Сегодня трудно себе представить путь развития города, в котором так много необычного. Например: в первой половине XIX века в обязанности городского головы входило назначение палача в Кишиневе. Кто об этом помнит сегодня? А в госархиве есть документ о палаче, фамилию называть не стану из этических соображений. Потомки этого человека и поныне живут и даже правят в Кишиневе. А в неофициальном мире города существовала на Малой Малине известная школа воров. Прямо скажем - успешно существовала. До семнадцатого года сотрудничество с одесскими коллегами выделяло наших мастеров легкой наживы в отдельную мощную группировку европейского криминального мира. Вот и такую, не очень привлекательную страницу имеет история Кишинева.
Но город помнит и не может забыть своих подлинных героев. Известно, что Кишинев в прошлом часто горел. Страдал от землетрясений и наводнений, но более всего потерь и бед людям приносили, как и всем южным городам, многочисленные инфекционные эпидемии. Можно сказать, что истинным спасителем города стал его первый санитарный врач Тома Феодосий Чорба. Его подвижническая деятельности стала образцом мужества, героизма и гражданского долга. Кишиневцы помнят его и чтут память об этом удивительном человеке.
Основателем современного Кишинева был Карл Александрович Шмидт, городской голова с 1877-го по 1903 гг. К моменту окончания Великой Отечественной войны в 1944 году Кишинев был практически разрушен, но среди руин возвышались остовы примэрии, городского банка, суда и нескольких других городских достопримечательностей, выстроенных в эпоху мэра Шмидта. Они выдержали не только бомбы фашистской, американской и советской авиации, но и устояли во времени. Эти здания украшают город и ныне. В конце XIX века так сложилось, что и администрация, и военное руководство губернии, архитекторы были в основном немцы. Так Центральный Кафедральный Собор построил немец Карл Фон Дитрих, губернаторами были: генерал-майор Иван Гартинг и генерал - лейтенант Рудольф фон Расебен. Председателем Бессарабского губернского земства был Александр Федорович Стуарт, он же отстроил Костюженскую психиатрическую больницу и ныне успешно действующий Краеведческий музей.
Немцы успешно трудились на ниве образовании. Об отношении этих людей к делу, о чувстве собственного достоинства и об ответственности говорит такой факт: в 1903 году в нижней части нашего города произошла кровавая трагедия, которая всколыхнула всю Россию и Европу, - резня евреев, устроенная русскими черносотенцами. Первым отреагировал губернатор города Карл Александрович Шмидт. Он подал в отставку. Он просто не мог себе позволить оставаться городским головой, когда черные силы бесчинствуют в городе. Городу не нужен бессильный мэр. Не правда ли, достойный пример для нынешних отцов города?!
Особым почитанием среди кишиневцев пользовались люди искусства. Среди бесспорных героинь города является великая певица - Мария Чеботарь. В 1926 году ее заметили в соборном хоре артисты одной из студий МХАТа, приехавшие на гастроли в Кишинев, и увезли с собой в Европу. Она стала одной из лучших певиц мира. Ее чарующий голос звенел в знаменитых залах Дрездена, Парижа, Милана, Нью-Йорка, Монреаля, Мельбурна. Имя Марии Чеботарь сегодня в ряду великих певцов в Миланском "Ла Скала". В соборном хоре Березовского начинал и знаменитый Петр Лещенко. Кумир всей военной и послевоенной Европы. Кишиневское происхождение в нем присутствует в говоре, в произношении слов знаменитых песен.
Достаточно много имен в мировой культуре нам дорого тем, что они наши земляки. Но есть много имен в культуре, которые малоизвестны тем, что они кишиневцы. Известный кинорежиссер из Голливуда, зачинатель американской киноакадемии, дважды лауреат премии "Оскар" Луис Майлстоун (Лев Мильштейн из Кишинева). Реформатор русского национального театра, режиссер и актер Малого театра Александр Павлович Ленский родился в 1847 году в Кишиневе: Еще много имен, событий, тайн хранит 190-летняя история нашей столицы.
Смею заверить, что в Кишиневе достаточно исторического материала для серьезных исследований. Очень может быть, что потомкам предстанет какой-то другой, нам неизвестный Кишинев, который был родным и своим для наших дедов, а потом забытым.
Когда в 90-х годах прошлого века старая площадь с новым названием гремела бесконечными митингами, мне вспоминался один и тот же эпизод из детства. Послевоенный Кишинев. Сплошные руины. На нашей магале, на Скулянской рогатке, более или менее сохранилась часть улицы. В нашем семейном дворе после бомбежек осталась целой только кузница моего деда, Тертяка Дмитрия Степановича. Из окрестных сел - Гидигич, Кожушна, Трушены, Дурлешты прибывали на своих каруцах крестьяне за кузнечной помощью.
Дед со своими подручными ковали лошадей, заново варили оси телег, перетягивали обручи колес, выполняли различные крестьянские заказы. Рассчитывались продукцией. Ассортимент был беден. И все-таки довольно часто рабочий день в кузнице завершался несколькими кружками простого крестьянского вина. Тогда возникали разговоры.
В полутьме светил огонь кузнечного горна.
Было тепло и даже уютно.
Меня - ребенка - взрослые не замечали.
И сегодня детская память вытаскивает из прошлого голос деда:
- Русские были сто лет, румыны - 22 года.
- Ну и что? - встревал его брат, дед Федя.
- Как что, а эти сколько будут?
Это про только что вошедших освободителей. И все стоящие у огня одновременно заговорили, мол, дескать, ты о чем, не говори глупости.
- Ну вот, увидите - не сдавался дед - это же Кишинев!
Дословно помню этот разговор.
И будь такая возможность, я бы сегодня ответил бы моему деду:
- Ты прав, дед. И эти не задержались. Сорок семь лет, всего сорок семь лет просуществовала в Кишиневе советская власть.
После разрушительной войны, после жестоких послевоенных лет с повальным голодом, с бесчисленными инфекционными эпидемиями, засухой, насильным выселением в Сибирь - именно Советская власть восстановила и заново отстроила Кишинев, превратив его в один из красивейших городов огромной страны.
Восстанавливали город пленные немцы, а затем строили многочисленные энтузиасты со всех концов Советского Союза. Энтузиастам город понравился, большинство из них и вовсе осталось здесь жить.
Наверное, нет равных Кишиневу по ротации населения. Кишиневец в 5-6 поколениях огромная редкость."
полный текст - тут: http://www.nm.md/daily/article/2008/06/13/0701.html
Полными хозяевами себя здесь чувствовали и фашисты. Отделение НДРСП активно принимало в партию новых членов из рядов немецких колонистов юга Бесарабии. В городе привольно себя чувствовали штатные сотрудники немецкой, английской, французской и даже японской разведок. Самая худшая была румынская разведка, агентура которой продавалась дешевле остальных. Активно действовал в районе Маловата Дубоссарского уезда тайный "коридор перехода через Днестр" в СССР и оттуда сюда. В Кишиневе даже был создан беженский комитет, который занимался перебежчиками из Советского Союза.
А еще через шестьдесят лет нагрянули события, связанные с появлением нового государства - независимой Республики Молдова. В Кишиневе старую Площадь Победы переименовали в Площадь Великого Национального собрания, памятник Штефану Чел Маре передвинули на несколько метров вперед, и появился новый флаг, то есть это был старый Румынский флаг, но теперь он именовался как новый Молдавский. Потом "вожди молдавского народа", наскоро повенчавшись со статуями и, по словам простых людей, нахапав из народных запасов, драпанули обратно к себе, в Румынию. А в пустые правительственные кабинеты вернулись старые партийные чиновники, но уже с новыми партийными билетами.
Надо сказать, что все означенные события, происшедшие в столице Кишиневе с периодичностью в шестьдесят лет, имели серьезные последствия и нашли отражение на карте Европы и в жизни многих народов.
На моем веку над примэрией Кишинева пять (!) раз менялся флаг. Это значит, пять, раз встречные потоки мигрантов и эмигрантов уносили из города одних кишиневцев и приносили новых кишиневцев. В такой круговерти и очередном переименовании названий старых улиц нетрудно не только лицо, но и облик потерять городу. В своей сто девяностолетней истории столица Кишинев прошла путь от десятитысячного поселка до миллионного мегаполиса (со всеми своими пригородами) - это очень сложный путь развития урбанизированного организма. И это одновременно бесценный материал для исследований социологов, статистиков, психологов, историков и прочих гуманитариев и представителей точных наук. Мне хочется верить, что такие работы ведутся. Ведь следы прошлого теряются.
Сегодня трудно себе представить путь развития города, в котором так много необычного. Например: в первой половине XIX века в обязанности городского головы входило назначение палача в Кишиневе. Кто об этом помнит сегодня? А в госархиве есть документ о палаче, фамилию называть не стану из этических соображений. Потомки этого человека и поныне живут и даже правят в Кишиневе. А в неофициальном мире города существовала на Малой Малине известная школа воров. Прямо скажем - успешно существовала. До семнадцатого года сотрудничество с одесскими коллегами выделяло наших мастеров легкой наживы в отдельную мощную группировку европейского криминального мира. Вот и такую, не очень привлекательную страницу имеет история Кишинева.
Но город помнит и не может забыть своих подлинных героев. Известно, что Кишинев в прошлом часто горел. Страдал от землетрясений и наводнений, но более всего потерь и бед людям приносили, как и всем южным городам, многочисленные инфекционные эпидемии. Можно сказать, что истинным спасителем города стал его первый санитарный врач Тома Феодосий Чорба. Его подвижническая деятельности стала образцом мужества, героизма и гражданского долга. Кишиневцы помнят его и чтут память об этом удивительном человеке.
Основателем современного Кишинева был Карл Александрович Шмидт, городской голова с 1877-го по 1903 гг. К моменту окончания Великой Отечественной войны в 1944 году Кишинев был практически разрушен, но среди руин возвышались остовы примэрии, городского банка, суда и нескольких других городских достопримечательностей, выстроенных в эпоху мэра Шмидта. Они выдержали не только бомбы фашистской, американской и советской авиации, но и устояли во времени. Эти здания украшают город и ныне. В конце XIX века так сложилось, что и администрация, и военное руководство губернии, архитекторы были в основном немцы. Так Центральный Кафедральный Собор построил немец Карл Фон Дитрих, губернаторами были: генерал-майор Иван Гартинг и генерал - лейтенант Рудольф фон Расебен. Председателем Бессарабского губернского земства был Александр Федорович Стуарт, он же отстроил Костюженскую психиатрическую больницу и ныне успешно действующий Краеведческий музей.
Немцы успешно трудились на ниве образовании. Об отношении этих людей к делу, о чувстве собственного достоинства и об ответственности говорит такой факт: в 1903 году в нижней части нашего города произошла кровавая трагедия, которая всколыхнула всю Россию и Европу, - резня евреев, устроенная русскими черносотенцами. Первым отреагировал губернатор города Карл Александрович Шмидт. Он подал в отставку. Он просто не мог себе позволить оставаться городским головой, когда черные силы бесчинствуют в городе. Городу не нужен бессильный мэр. Не правда ли, достойный пример для нынешних отцов города?!
Особым почитанием среди кишиневцев пользовались люди искусства. Среди бесспорных героинь города является великая певица - Мария Чеботарь. В 1926 году ее заметили в соборном хоре артисты одной из студий МХАТа, приехавшие на гастроли в Кишинев, и увезли с собой в Европу. Она стала одной из лучших певиц мира. Ее чарующий голос звенел в знаменитых залах Дрездена, Парижа, Милана, Нью-Йорка, Монреаля, Мельбурна. Имя Марии Чеботарь сегодня в ряду великих певцов в Миланском "Ла Скала". В соборном хоре Березовского начинал и знаменитый Петр Лещенко. Кумир всей военной и послевоенной Европы. Кишиневское происхождение в нем присутствует в говоре, в произношении слов знаменитых песен.
Достаточно много имен в мировой культуре нам дорого тем, что они наши земляки. Но есть много имен в культуре, которые малоизвестны тем, что они кишиневцы. Известный кинорежиссер из Голливуда, зачинатель американской киноакадемии, дважды лауреат премии "Оскар" Луис Майлстоун (Лев Мильштейн из Кишинева). Реформатор русского национального театра, режиссер и актер Малого театра Александр Павлович Ленский родился в 1847 году в Кишиневе: Еще много имен, событий, тайн хранит 190-летняя история нашей столицы.
Смею заверить, что в Кишиневе достаточно исторического материала для серьезных исследований. Очень может быть, что потомкам предстанет какой-то другой, нам неизвестный Кишинев, который был родным и своим для наших дедов, а потом забытым.
Когда в 90-х годах прошлого века старая площадь с новым названием гремела бесконечными митингами, мне вспоминался один и тот же эпизод из детства. Послевоенный Кишинев. Сплошные руины. На нашей магале, на Скулянской рогатке, более или менее сохранилась часть улицы. В нашем семейном дворе после бомбежек осталась целой только кузница моего деда, Тертяка Дмитрия Степановича. Из окрестных сел - Гидигич, Кожушна, Трушены, Дурлешты прибывали на своих каруцах крестьяне за кузнечной помощью.
Дед со своими подручными ковали лошадей, заново варили оси телег, перетягивали обручи колес, выполняли различные крестьянские заказы. Рассчитывались продукцией. Ассортимент был беден. И все-таки довольно часто рабочий день в кузнице завершался несколькими кружками простого крестьянского вина. Тогда возникали разговоры.
В полутьме светил огонь кузнечного горна.
Было тепло и даже уютно.
Меня - ребенка - взрослые не замечали.
И сегодня детская память вытаскивает из прошлого голос деда:
- Русские были сто лет, румыны - 22 года.
- Ну и что? - встревал его брат, дед Федя.
- Как что, а эти сколько будут?
Это про только что вошедших освободителей. И все стоящие у огня одновременно заговорили, мол, дескать, ты о чем, не говори глупости.
- Ну вот, увидите - не сдавался дед - это же Кишинев!
Дословно помню этот разговор.
И будь такая возможность, я бы сегодня ответил бы моему деду:
- Ты прав, дед. И эти не задержались. Сорок семь лет, всего сорок семь лет просуществовала в Кишиневе советская власть.
После разрушительной войны, после жестоких послевоенных лет с повальным голодом, с бесчисленными инфекционными эпидемиями, засухой, насильным выселением в Сибирь - именно Советская власть восстановила и заново отстроила Кишинев, превратив его в один из красивейших городов огромной страны.
Восстанавливали город пленные немцы, а затем строили многочисленные энтузиасты со всех концов Советского Союза. Энтузиастам город понравился, большинство из них и вовсе осталось здесь жить.
Наверное, нет равных Кишиневу по ротации населения. Кишиневец в 5-6 поколениях огромная редкость."
полный текст - тут: http://www.nm.md/daily/article/2008/06/13/0701.html
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Еврейский Кишинев
Юлия СЕМЕНОВА (ЮДОВИЧ)
За последнее десятилетие Кишинев здорово европезировался. Появились супермаркеты, ночные клубы, казино, пробки на улицах et cetera, et cetera. Но вместе с пришедшим сюда комфортом ушло, увы, нечто, что составляло когда-то «лица необщее выражение» милого южного города.
Ах, а ведь совсем недавно Кишинев летом пропитывался запахом жареных перцев, и хозяйки на узких улочках старого города, широко распахнув двери, перекрикивались друг с другом, не выходя из тесных, но таких уютных кухонь:
- Мадам Роза! Вы не помните, или я в прошлый раз делала фиш с манкой?
- Или я заглядывала к вам в кастрюли, Фира? Вы были сегодня на рынке?
И так, под неспешную и мирную беседу без всяких стационарных и мобильных телефонов, без скайпа и «аськи» и без прочих благ цивилизации, соединивших континенты, но отделивших друг от друга соседей, происходил колдовской процесс под названием «готовка обеда». Как умели готовить кишиневские еврейские женщины, не умеет больше готовить никто и нигде. Причем, доблесть заключалась не в ночном стоянии у плиты, а в том, чтобы переплюнуть соседку. Поэтому у каждой был свой секрет фаршированной рыбы, прозрачного бульона и вермишелевой бабки к нему, торта-наполеона и икры из «синеньких». Женщины, конечно, работали, но не стремились расти по службе: во главу угла всегда ставилась семья. Чтобы муж был всем доволен, дети одеты-обуты не хуже других, а накормлены даже лучше.
Да, на детей в еврейских семьях возлагались особые надежды. Их родители, хранившие генетическую память о кишиневском погроме 1903 года, о Холокосте, во время которого сгинули с лица земли целые кланы, помнящие сталинское "дело врачей", испытавшие на самих себе все "прелести" латентного государственного антисиметизма постсталинской эпохи, выворачивались наизнанку, стараясь обеспечить детей всем необходимым, но постоянно внушали своим отпрыскам, что те должны быть лучше других. В редкой еврейской семье не было пианино или бережно упакованной в футляр скрипки. Таки-да, ойцера (в неточном переводе с идиш красавца или умника) нужно научить всему: если когда-нибудь он потеряет работу, всегда сможет заработать себе на кусок хлеба. Но чтобы не потерять работу, ребенок должен, когда вырастет, стать начальником. Например, главным инженером. Для этого нужно было учиться, учиться и еще раз учиться. В школе и после школы. Поступить в кишиневские вузы, где на одно "процентное" место было 5 евреев, было трудно, практически невозможно. Брали почти без разбора на гидромелиоративный факультет молдавского сельскохозяйственного института. Этот факультет так и прозвали - еврейским. В политехнический институт и университет попадали только самые светлые головы. Кому не везло - отправлялись искать удачу в другие города СССР, благо ни в Прибалтике, ни на Чукотке, ни, тем более, на Украине жители Молдавии иностранцами тогда не считались. Птенцы вылетали из гнезда, а когда возвращались - насовсем или на побывку - немножко стеснялись своих родителей с их неправильной речью, где перемешивался идиш, молдавский и русский, с их провинциальными взглядами и манерами, с их гипертрофированной заботой о взрослых уже детях. Есть анекдот про еврейскую маму, которой сын сообщает, что хочет жениться на пожилой негритянке с тремя детьми, к тому ж, бездомной. "Ничего, поселитесь у нас", - успокаивает мама. "Но где мы будем спать?" "На нашей кровати." "Но где же будет спать папа?" "Ляжет на полу". "А ты, мама?" "Ах, много ли мне надо, сыночек? Сейчас вот лягу и умру, лишь бы ты был счастлив". И если что преувеличено в этом анекдоте, то самая малость.
А еврейские свадьбы! Каждая из них была событием планетарного масштаба. Неважно, где они проходили - в "крутом" ресторане "Интурист" или в чуть менее "крутом", но все ж престижном ресторане "Кишинэу", или в обычной заводской столовой - это всегда было парадом родственников (двоюродные дяди и троюродные тети приезжали в молдавскую столицу из Москвы, Ленинграда, Львова и даже Саранска - столицы Советской Мордовии) и демонстрацией моды. В эпоху дефицита всего в магазинах свадебные столы ломились от яств. Их украшением были бутерброды с красной икрой, которую тогда можно было видеть только на иллюстрациях самой популярной у домашних хозяек "Книги о вкусной и здоровой пище". Почетное место отводилось также салату "оливье": скрываясь под псевдонимом "Столичный", он высился пирамидками с кусочками морковки на вершинах на закусочных тарелках. Биточки по-кишиневски на горячее напоминали о том, что началась последняя треть свадебного застолья. Ну, а растворимый индийский кофе и пирожные-эклеры или трубочки со сливочым кремом намекали, что пора и честь знать. Не для того дамы шили себе вечерние платья (которые потом и надеть некуда было: на вторую свадьбу в них идти уже неприлично), не для того многие заказывали себе под наряды нижнее белье у редчайших в городе белошвеек (они шили без патента, на дому только особо проверенным лицам или "по рекомендациям"). Плясали до упада, тем более, что и музыка всегда была на уровне: почти на всех еврейских свадьбах пела знаменитая Анна Гинзбург - певица с удивительным бархатным голосом. Быть может, родись она в другое время и в другой стране, она стала бы величиной мирового класса. Но она жила в советское время в совтском Кишиневе и была просто народной артисткой - не по званию, а по степени популярности. В нее на свадьбах влюблялись отцы семейств, юноши и подростки, а дамы, собирясь в гостях, судачили о ее романах - действительных или мнимых, кто теперь может в этом разобраться?
Еврейская община - впрочем, тогда это слово и не употреблялось - привносила в атмосферу Кишинева особый колорит. Словами и не передать, в чем он выражался. Во всем. В хабитусе города, в речи, в воздухе, в юморе, в традициях - ну, действительно, во всем. Он не исчезал даже тогда, когда в конце восьмидесятых-начале девяностых у ОВИРа томились толпы отъезжающих, когда на перроне железнодорожного вокзала каждый день навеки прощались десятки людей - кто мог представить себе ситуацию, что в Израиль, США или Германию можно будет так запросто летать самолетом, были б деньги и виза? А потом этот колорит как-то исчез, растворился. В городе появилась еврейская община, несколько еврейских организаций, еврейские религиозные и светские школы и детский сад, даже еврейское высшее учебное заведение - женский колледж, где учат, как стать настоящей хранительницей традиций.
Теперь эти традиции чтут, не стесняясь. Отмечают песах и хануку, сажают деревья в праздник ту-бишват, рассылают родственникам, друзьям и знакомым открытки на рош-а-шана (еврейский новый год), встречают шабат (субботу), открыто ходят в синагогу. Мацу в супермаркетах можно купить круглый год (другое дело, по какой цене), иметь родственников в Израиле престижно, передать с кем-то из комадировочных в Тель-Авив дефицитный там "советский" корвалол или заказать привезти лекарство, хумус или хлопушки для праздника пурим - все равно что попросить соседку купить буханку хлеба и для тебя. Теперь здесь всенародно отмечается день памяти жертв Холокоста, в память жертв Кишиневского погрома 1903 года установлен мемориал в парке столичного района Скулянка, усилиями еврейского Благотворительного фонда "Дор ле Дор" приведено в порядок еврейское кладбище. Построен общинный дом в центре города, выходят еврейские газеты, и все кишиневцы гордятся тем, что один из самых видных израильских политиков Авигдор Либерман вырос и родился в молдавской столице, более того, здесь он желанный и частый гость. В Кишиневе проводятся Дни израильского кино и клязмерские фестивали, на которые съезжаются еврейские музыканты из стран ближнего и дальнего зарубежья. Молдавские театры ставят пьесы еврейских авторов и на еврейскую тематику. И, как прежде, приглашают на вечеринки, свадьбы и дни рождения еврейских певцов. Сегодня место популярнейшей Анны Гинзбург занял Слава Фарбер, талантливейший человек, давно переквалифицировавшийся из инженера в вокалиста, выпустивший несколько сольных альбомов, известный далеко за пределами Молдовы. Словом, жизнь еврейской общины - пусть и не очень-то многочисленной (сегодня она насчитывает в Кишиневе около 20 тысяч человек) - кипит вовсю, вовлекая в свой круговорот и представителей других национальностей. И это здорово, но...
Но все-таки жаль, что в обувной мастерской на улице Пушкина давно уж нет старичка-еврея, который, набивая набойки на каблуки, рассуждал о политике. И что наш сосед дядя Абраша, который, возвращаясь перед праздниками из синагоги, заглядывал поделиться новостями, ходит теперь в синагогу в далеком Израиле. И что интеллигентнейшая учительница начальных классов Софья Айзиковна - владелица прачечной в каком-то из маленьких американских городков - не придет 1 сентября в 1 класс кишиневской школы. И что на рынке ко мне уже никто не обращается "мадам". И что молодежь ставит неправильные ударения не из-за сильного влияния идиша, а просто от необразованности. Что не собираются пожилые дядечки в сквере перед гостиницей "Молдова" (которой, кстати, тоже уже нет) поиграть в шахматы и пофилософствовать. Что типичное еврейское лицо на улицах города можно увидеть крайне редко. И что теперь здесь этого уже не будет никогда.
Юлия СЕМЕНОВА (ЮДОВИЧ)
За последнее десятилетие Кишинев здорово европезировался. Появились супермаркеты, ночные клубы, казино, пробки на улицах et cetera, et cetera. Но вместе с пришедшим сюда комфортом ушло, увы, нечто, что составляло когда-то «лица необщее выражение» милого южного города.
Ах, а ведь совсем недавно Кишинев летом пропитывался запахом жареных перцев, и хозяйки на узких улочках старого города, широко распахнув двери, перекрикивались друг с другом, не выходя из тесных, но таких уютных кухонь:
- Мадам Роза! Вы не помните, или я в прошлый раз делала фиш с манкой?
- Или я заглядывала к вам в кастрюли, Фира? Вы были сегодня на рынке?
И так, под неспешную и мирную беседу без всяких стационарных и мобильных телефонов, без скайпа и «аськи» и без прочих благ цивилизации, соединивших континенты, но отделивших друг от друга соседей, происходил колдовской процесс под названием «готовка обеда». Как умели готовить кишиневские еврейские женщины, не умеет больше готовить никто и нигде. Причем, доблесть заключалась не в ночном стоянии у плиты, а в том, чтобы переплюнуть соседку. Поэтому у каждой был свой секрет фаршированной рыбы, прозрачного бульона и вермишелевой бабки к нему, торта-наполеона и икры из «синеньких». Женщины, конечно, работали, но не стремились расти по службе: во главу угла всегда ставилась семья. Чтобы муж был всем доволен, дети одеты-обуты не хуже других, а накормлены даже лучше.
Да, на детей в еврейских семьях возлагались особые надежды. Их родители, хранившие генетическую память о кишиневском погроме 1903 года, о Холокосте, во время которого сгинули с лица земли целые кланы, помнящие сталинское "дело врачей", испытавшие на самих себе все "прелести" латентного государственного антисиметизма постсталинской эпохи, выворачивались наизнанку, стараясь обеспечить детей всем необходимым, но постоянно внушали своим отпрыскам, что те должны быть лучше других. В редкой еврейской семье не было пианино или бережно упакованной в футляр скрипки. Таки-да, ойцера (в неточном переводе с идиш красавца или умника) нужно научить всему: если когда-нибудь он потеряет работу, всегда сможет заработать себе на кусок хлеба. Но чтобы не потерять работу, ребенок должен, когда вырастет, стать начальником. Например, главным инженером. Для этого нужно было учиться, учиться и еще раз учиться. В школе и после школы. Поступить в кишиневские вузы, где на одно "процентное" место было 5 евреев, было трудно, практически невозможно. Брали почти без разбора на гидромелиоративный факультет молдавского сельскохозяйственного института. Этот факультет так и прозвали - еврейским. В политехнический институт и университет попадали только самые светлые головы. Кому не везло - отправлялись искать удачу в другие города СССР, благо ни в Прибалтике, ни на Чукотке, ни, тем более, на Украине жители Молдавии иностранцами тогда не считались. Птенцы вылетали из гнезда, а когда возвращались - насовсем или на побывку - немножко стеснялись своих родителей с их неправильной речью, где перемешивался идиш, молдавский и русский, с их провинциальными взглядами и манерами, с их гипертрофированной заботой о взрослых уже детях. Есть анекдот про еврейскую маму, которой сын сообщает, что хочет жениться на пожилой негритянке с тремя детьми, к тому ж, бездомной. "Ничего, поселитесь у нас", - успокаивает мама. "Но где мы будем спать?" "На нашей кровати." "Но где же будет спать папа?" "Ляжет на полу". "А ты, мама?" "Ах, много ли мне надо, сыночек? Сейчас вот лягу и умру, лишь бы ты был счастлив". И если что преувеличено в этом анекдоте, то самая малость.
А еврейские свадьбы! Каждая из них была событием планетарного масштаба. Неважно, где они проходили - в "крутом" ресторане "Интурист" или в чуть менее "крутом", но все ж престижном ресторане "Кишинэу", или в обычной заводской столовой - это всегда было парадом родственников (двоюродные дяди и троюродные тети приезжали в молдавскую столицу из Москвы, Ленинграда, Львова и даже Саранска - столицы Советской Мордовии) и демонстрацией моды. В эпоху дефицита всего в магазинах свадебные столы ломились от яств. Их украшением были бутерброды с красной икрой, которую тогда можно было видеть только на иллюстрациях самой популярной у домашних хозяек "Книги о вкусной и здоровой пище". Почетное место отводилось также салату "оливье": скрываясь под псевдонимом "Столичный", он высился пирамидками с кусочками морковки на вершинах на закусочных тарелках. Биточки по-кишиневски на горячее напоминали о том, что началась последняя треть свадебного застолья. Ну, а растворимый индийский кофе и пирожные-эклеры или трубочки со сливочым кремом намекали, что пора и честь знать. Не для того дамы шили себе вечерние платья (которые потом и надеть некуда было: на вторую свадьбу в них идти уже неприлично), не для того многие заказывали себе под наряды нижнее белье у редчайших в городе белошвеек (они шили без патента, на дому только особо проверенным лицам или "по рекомендациям"). Плясали до упада, тем более, что и музыка всегда была на уровне: почти на всех еврейских свадьбах пела знаменитая Анна Гинзбург - певица с удивительным бархатным голосом. Быть может, родись она в другое время и в другой стране, она стала бы величиной мирового класса. Но она жила в советское время в совтском Кишиневе и была просто народной артисткой - не по званию, а по степени популярности. В нее на свадьбах влюблялись отцы семейств, юноши и подростки, а дамы, собирясь в гостях, судачили о ее романах - действительных или мнимых, кто теперь может в этом разобраться?
Еврейская община - впрочем, тогда это слово и не употреблялось - привносила в атмосферу Кишинева особый колорит. Словами и не передать, в чем он выражался. Во всем. В хабитусе города, в речи, в воздухе, в юморе, в традициях - ну, действительно, во всем. Он не исчезал даже тогда, когда в конце восьмидесятых-начале девяностых у ОВИРа томились толпы отъезжающих, когда на перроне железнодорожного вокзала каждый день навеки прощались десятки людей - кто мог представить себе ситуацию, что в Израиль, США или Германию можно будет так запросто летать самолетом, были б деньги и виза? А потом этот колорит как-то исчез, растворился. В городе появилась еврейская община, несколько еврейских организаций, еврейские религиозные и светские школы и детский сад, даже еврейское высшее учебное заведение - женский колледж, где учат, как стать настоящей хранительницей традиций.
Теперь эти традиции чтут, не стесняясь. Отмечают песах и хануку, сажают деревья в праздник ту-бишват, рассылают родственникам, друзьям и знакомым открытки на рош-а-шана (еврейский новый год), встречают шабат (субботу), открыто ходят в синагогу. Мацу в супермаркетах можно купить круглый год (другое дело, по какой цене), иметь родственников в Израиле престижно, передать с кем-то из комадировочных в Тель-Авив дефицитный там "советский" корвалол или заказать привезти лекарство, хумус или хлопушки для праздника пурим - все равно что попросить соседку купить буханку хлеба и для тебя. Теперь здесь всенародно отмечается день памяти жертв Холокоста, в память жертв Кишиневского погрома 1903 года установлен мемориал в парке столичного района Скулянка, усилиями еврейского Благотворительного фонда "Дор ле Дор" приведено в порядок еврейское кладбище. Построен общинный дом в центре города, выходят еврейские газеты, и все кишиневцы гордятся тем, что один из самых видных израильских политиков Авигдор Либерман вырос и родился в молдавской столице, более того, здесь он желанный и частый гость. В Кишиневе проводятся Дни израильского кино и клязмерские фестивали, на которые съезжаются еврейские музыканты из стран ближнего и дальнего зарубежья. Молдавские театры ставят пьесы еврейских авторов и на еврейскую тематику. И, как прежде, приглашают на вечеринки, свадьбы и дни рождения еврейских певцов. Сегодня место популярнейшей Анны Гинзбург занял Слава Фарбер, талантливейший человек, давно переквалифицировавшийся из инженера в вокалиста, выпустивший несколько сольных альбомов, известный далеко за пределами Молдовы. Словом, жизнь еврейской общины - пусть и не очень-то многочисленной (сегодня она насчитывает в Кишиневе около 20 тысяч человек) - кипит вовсю, вовлекая в свой круговорот и представителей других национальностей. И это здорово, но...
Но все-таки жаль, что в обувной мастерской на улице Пушкина давно уж нет старичка-еврея, который, набивая набойки на каблуки, рассуждал о политике. И что наш сосед дядя Абраша, который, возвращаясь перед праздниками из синагоги, заглядывал поделиться новостями, ходит теперь в синагогу в далеком Израиле. И что интеллигентнейшая учительница начальных классов Софья Айзиковна - владелица прачечной в каком-то из маленьких американских городков - не придет 1 сентября в 1 класс кишиневской школы. И что на рынке ко мне уже никто не обращается "мадам". И что молодежь ставит неправильные ударения не из-за сильного влияния идиша, а просто от необразованности. Что не собираются пожилые дядечки в сквере перед гостиницей "Молдова" (которой, кстати, тоже уже нет) поиграть в шахматы и пофилософствовать. Что типичное еврейское лицо на улицах города можно увидеть крайне редко. И что теперь здесь этого уже не будет никогда.
Мазаракиевская церковь (Церковь Церковь Рождества Божьей матери)
спасибо за ссылки!
пару из них сейчас продублирую в теме про воспоминания о военном Кишинёве.
пару из них сейчас продублирую в теме про воспоминания о военном Кишинёве.
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Кишинев тех лет
Валери Таразо
В 50-х годах церковь была складом бумаги и тут же древнее кладбище.
Теперь знаменитая, самая старая церковь Рождества
Божьей матери на Мазаракиевской улице.
Мы жили во дворе этой церкви. Жилища не видны - их закрывает церковь.
Кишинев поразил меня смесью шикарного и убогого. Вся старая часть города, например улица Пирогова или улица Ленина (бывшая Александровская), блистали шикарными постройками. Они почти совсем не пострадали от военных действий. Война затронула лишь окраины Кишинева. На разрушенных зданиях красовались надписи типа: “Проверено. Мин нет. Лейтенант Смирнов”. Кишинев – город церквей, но лишь немногие из них функционировали. Например, в самом центре – прекрасный собор не католического и не православного направления веры. Но на улице Воскресенской велась православная служба.
По улице Ленина ходил троллейбус (начиная с 1951 года) через весь Кишинев от железнодорожного вокзала и до самой западной часи города. По пути встречались самые замечательные места Кишинева: памятник Штефану чел Маре, исключительной красоты банк, улица и площадь Ленина, а на ней арка и собор с парком, состоящим из двух частей – той, которая примыкает к улице Пушкина и той, которая находится по другую сторону улицы Ленина. Эту часть парка начинает бюст Пушкину с мучительно-оскорбительной для молдаван надписью:
Здесь лирой северной пустыню
оглашая, скитался я ...
А.С. Пушкин
Мне все казалось, что молдаване – владельцы города, должны обижаться на “пустыню”. Ну, какая Кишинев пустыня, по сравнению, скажем, с Псковской губернией, где Пушкин проводил дни со своей няней, также находясь в опале.
Троллейбус проходил прекрасную часть города, благоухающую чайными и алыми розами, несколько утопленный в сад двухзальный кинотеатр “Патрия” (Родина), библиотеку, в которой я просиживал большое время над журналами “Техника молодежи”, “Вокруг света” и “Знание - сила”. Далее, улицу Ленина пересекала улица Мичурина, и потом близилось кольцо, за которым начинались уютные дома зажиточных молдаван.
Второй, тоже двухзальный, кинотеатр “Бируинца” (“Победа”) находился на той же улице, которая идет перпендикулярно улице Ленина. Ну, то, что улицы Ленина теперь нет, не секрет. Мне кажется, что и улицы Штефана чел Маре тоже нет. Этот царь был слишком лоялен к русским, чтобы его имя запечатлелось в веках. Пришлось, видимо, сносить и памятник этому горе-царю.
Кинотеатр “Бируинца” утоплен на 200 – 300 метров по другую сторону от улицы Ленина.
До вокзала по улице Степана Великого (бывшей Николаевской) ходит трамвай, поворачивающий на Армянской улице, к одноименному кладбищу (будем думать, что кладбище не тронули). Мальчишки и я использовали трамвай, садясь на сцепку.
По довольно запутанному маршруту (частично по улице Пушкина) ходил другой трамвай в старую часть города. Когда создали искусственное Комсомольское озеро (его, конечно, переименовали), этот трамвай перевозил большое количество людей в воскресные дни на отдых. Вообще с водой в Кишиневе было не благополучно: то густо, то пусто. Кишинев – город ливней и наводнений, а также засух. Когда я трижды попытался отдыхать в пионерском лагере, то дважды сталкивался с грозными наводнениями и даже однажды едва не утонул.
В Кишиневе от недостатка воды, построен громадный бассейн, который питается так называемой “Буркутной” водой, пахнущей сероводородом (тухлыми яйцами). Эту воду даже пьют, называя полезной, но предварительно все же, дав отстояться. Бассейн находился за вокзалом, что было удобно людям, живущим в этой части города (на привокзальной площади, Ботанике, Огородной и Мазараковской улицах).
Армянское кладбище было местом отдыха людей на майские праздники и летом. Туда собирались тысячи людей, как на праздник, захватив еду и запасы молдавского вина, которое пили даже дети.
Очень хорошие воспоминания остались от верховой езды на лошадях. Мне было 11 лет, когда сосед Морик познакомил меня с молдаванином, владельцем конюшен, который разрешал приходить в конюшни, кормить лошадей и кататься на них. Достаточно было принести фляжку вина “Гибрид”, которое стоило 5 рублей 60 копеек литр или папиросы “Прибой” и лошади (часа на два) – твои. Мы с Мориком научились довольно хорошо держаться на лошадях, как молдаване, без седла.
взято отсюда.
------------------------------------------------------------------
Мне непонятно, о каком "древнем кладбище" у Мазаракиевской церкви говорится тут?
Валери Таразо
В 50-х годах церковь была складом бумаги и тут же древнее кладбище.
Теперь знаменитая, самая старая церковь Рождества
Божьей матери на Мазаракиевской улице.
Мы жили во дворе этой церкви. Жилища не видны - их закрывает церковь.
Кишинев поразил меня смесью шикарного и убогого. Вся старая часть города, например улица Пирогова или улица Ленина (бывшая Александровская), блистали шикарными постройками. Они почти совсем не пострадали от военных действий. Война затронула лишь окраины Кишинева. На разрушенных зданиях красовались надписи типа: “Проверено. Мин нет. Лейтенант Смирнов”. Кишинев – город церквей, но лишь немногие из них функционировали. Например, в самом центре – прекрасный собор не католического и не православного направления веры. Но на улице Воскресенской велась православная служба.
По улице Ленина ходил троллейбус (начиная с 1951 года) через весь Кишинев от железнодорожного вокзала и до самой западной часи города. По пути встречались самые замечательные места Кишинева: памятник Штефану чел Маре, исключительной красоты банк, улица и площадь Ленина, а на ней арка и собор с парком, состоящим из двух частей – той, которая примыкает к улице Пушкина и той, которая находится по другую сторону улицы Ленина. Эту часть парка начинает бюст Пушкину с мучительно-оскорбительной для молдаван надписью:
Здесь лирой северной пустыню
оглашая, скитался я ...
А.С. Пушкин
Мне все казалось, что молдаване – владельцы города, должны обижаться на “пустыню”. Ну, какая Кишинев пустыня, по сравнению, скажем, с Псковской губернией, где Пушкин проводил дни со своей няней, также находясь в опале.
Троллейбус проходил прекрасную часть города, благоухающую чайными и алыми розами, несколько утопленный в сад двухзальный кинотеатр “Патрия” (Родина), библиотеку, в которой я просиживал большое время над журналами “Техника молодежи”, “Вокруг света” и “Знание - сила”. Далее, улицу Ленина пересекала улица Мичурина, и потом близилось кольцо, за которым начинались уютные дома зажиточных молдаван.
Второй, тоже двухзальный, кинотеатр “Бируинца” (“Победа”) находился на той же улице, которая идет перпендикулярно улице Ленина. Ну, то, что улицы Ленина теперь нет, не секрет. Мне кажется, что и улицы Штефана чел Маре тоже нет. Этот царь был слишком лоялен к русским, чтобы его имя запечатлелось в веках. Пришлось, видимо, сносить и памятник этому горе-царю.
Кинотеатр “Бируинца” утоплен на 200 – 300 метров по другую сторону от улицы Ленина.
До вокзала по улице Степана Великого (бывшей Николаевской) ходит трамвай, поворачивающий на Армянской улице, к одноименному кладбищу (будем думать, что кладбище не тронули). Мальчишки и я использовали трамвай, садясь на сцепку.
По довольно запутанному маршруту (частично по улице Пушкина) ходил другой трамвай в старую часть города. Когда создали искусственное Комсомольское озеро (его, конечно, переименовали), этот трамвай перевозил большое количество людей в воскресные дни на отдых. Вообще с водой в Кишиневе было не благополучно: то густо, то пусто. Кишинев – город ливней и наводнений, а также засух. Когда я трижды попытался отдыхать в пионерском лагере, то дважды сталкивался с грозными наводнениями и даже однажды едва не утонул.
В Кишиневе от недостатка воды, построен громадный бассейн, который питается так называемой “Буркутной” водой, пахнущей сероводородом (тухлыми яйцами). Эту воду даже пьют, называя полезной, но предварительно все же, дав отстояться. Бассейн находился за вокзалом, что было удобно людям, живущим в этой части города (на привокзальной площади, Ботанике, Огородной и Мазараковской улицах).
Армянское кладбище было местом отдыха людей на майские праздники и летом. Туда собирались тысячи людей, как на праздник, захватив еду и запасы молдавского вина, которое пили даже дети.
Очень хорошие воспоминания остались от верховой езды на лошадях. Мне было 11 лет, когда сосед Морик познакомил меня с молдаванином, владельцем конюшен, который разрешал приходить в конюшни, кормить лошадей и кататься на них. Достаточно было принести фляжку вина “Гибрид”, которое стоило 5 рублей 60 копеек литр или папиросы “Прибой” и лошади (часа на два) – твои. Мы с Мориком научились довольно хорошо держаться на лошадях, как молдаване, без седла.
взято отсюда.
------------------------------------------------------------------
Мне непонятно, о каком "древнем кладбище" у Мазаракиевской церкви говорится тут?
Re: воспоминания о старом Кишинёве
Я тоже ничего не понимаю... Да тут вообще ляп на ляпе!corax писал(а):Мне непонятно, о каком "древнем кладбище" у Мазаракиевской церкви говорится тут?
Ха! Как раз Александровская и была практически вля разрушена.Вся старая часть города, например улица Пирогова или улица Ленина (бывшая Александровская), блистали шикарными постройками. Они почти совсем не пострадали от военных действий. Война затронула лишь окраины Кишинева.
Где это такая улица была???Но на улице Воскресенской велась православная служба.
С 12 октября 1949 года!По улице Ленина ходил троллейбус (начиная с 1951 года)
Смешал две линии воедино. Трамвай к Вокзалу ходил по Фрунзе (бывшей Николаевской). А тот, который поворачивал к кладбищу, ходил по Шт. Великого (бывшей Харлампиевской)До вокзала по улице Степана Великого (бывшей Николаевской) ходит трамвай, поворачивающий на Армянской улице, к одноименному кладбищу
Трамвай, который шёл в старую часть города, ходил не по Пушкина, а по Павлова.По довольно запутанному маршруту (частично по улице Пушкина) ходил другой трамвай в старую часть города.
А многие нашли там вечный отдых!Армянское кладбище было местом отдыха людей на майские праздники и летом.
