Воспоминания о старом Кишинёве

[rimty]

"В середине 80-х, когда уже учился в университете, я оказался на съемочной площадке, расположившейся на пересечении улиц Комсомольская и 28 июня"-странно-эти улицы никогда не пересекались

Ну, оговорился человек, а, может, при наборе книги вышла опечатка.

[bunicaSoni]

Вполне возможно, что об этом уже есть информация на форуме. В таком случае просьба к модераторам "почистить".
А вдруг — нет этого? Тогда, вот:
http://www.vedomosti.md/news/Shchupalts ... Bestseller

Это интересная статья Елены Замура с воспоминаниями Аурела Маринчука о киношной, окололитературной жизни и кишинёвцах, среди которых Иосиф Фрейлихман, Михаил Голер, Ада Лисовицкая и др.

Ещё я "надыбала" блог Михаила Голера:
http://mikhailgoler.blogspot.md/p/blog-page_26.html

[rimty]

http://www.vedomosti.md/news/Shchupalts ... Bestseller

Это интересная статья Елены Замура с воспоминаниями Аурела Маринчука

Кто-то из них допустил такой вот "ляп":
"Кинотеатр «Патрия», собственно, был и до войны, но совсем в другом месте: на территории нынешнего публичного парка имени Штефана чел Маре, там, где сейчас стоит бюст Пушкина."

[rimty]

блог Михаила Голера

Михаил Голер вел в 1980-e Кинолекторий в Доме Киноактёра.

[bunicaSoni]

М. С. Голер возглавлял также Молдавское республиканское общество кинолюбителей (1984—1988).
Он и сейчас пишет интересные статьи и публикуется в "DORLEDOR". И вот одна из самых последних его публикаций, главным героем которой стал генеральный директор совхоз-завода Котовского района Аба Яковлевич Гохберг.
http://www.dorledor.info/article/%D0%B5 ... 0%BE%D0%B9

А вот ссылка на биографические сведения самого Михаила Самуиловича Голера:
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0 ... 0%B8%D1%87

[rimty]

• Воспоминания о детстве в Кишинёве

• Исаак OЛЬШАНСКИЙ

Своего рождения я, естественно, не помню, но знаю от мамы, что на дворе стояли крещен­ские морозы 1928 года. В ту пору в Кишинёве зимы были настоящие. Поскольку происхо­дило все в Румынии, а не при Советах, на восьмой день я был обрезан, как подобает еврею, и наречен Ицхаком (Исааком), о чем синагогальный служка сделал соответствующую запись. Однако документ не сохранился, и 14 лет спустя, когда понадобилось свидетельство о рож­дении (было это в период эвакуации в казахстанской глуши, но и здесь действовал принцип “без бумажки ты букашка”), работница местного ЗАГСа, чуть призадумавшись, записала, что появился я на свет в рождественскую ночь. Так в паспорте появилась дата – 6 января 1928 года. Между тем, мама напряглась и вспомнила, что это был старый Новый год – 14 января. Учитывая, что существует еще и еврейский календарь, вы понимаете, что я отмечаю день рождения трижды в течение одного месяца.

Родился я в бедной еврейской семье. Отец мой, Ольшанский Мотл Исаакович (1887-1941) служил в артиллерии царской армии, прошел Первую мировую войну, дослужился до унтер-офицера. После военной службы вернулся к сапожному ремеслу. Мама, Анна Израилевна Ольшанская, урожденная Райгородецкая (1894-1978), была домохозяйкой.
Оглядываясь назад, я вижу, как “стоит в стороне мое детство, как с закрытыми ставнями дом” (сравнение Маршака). Наш домишко смотрел на мир маленькими окошками, но ставни и в самом деле были, ветхие, крашеные перекрашенные, на ночь они закрывались изнутри. Стоял домик на окраине у Бендерской рогатки (заставы), сейчас это – центр города, а тогда от нас начиналась дорога до ближайшего села. Крестьяне, приходившие в город, совершали свой путь босиком. Обычно они усаживались на наше крылечко, чтобы обуть постолы (город обязывает!). Вокруг нас жила в основном еврейско-молдавско-русская бед­нота. Примечательно, что общались друг с другом на трех языках, и я с детства говорил на идиш, румынском и русском. В доме №32 на улице Георгиевской я прожил с перерывом на военные годы вплоть до женитьбы, т.е. до 1956 года. Сейчас домик снесен, но клен, посажен­ный мною рядом с ним, шумит до сих пор. Настоящий богатырь!

От отца я унаследовал комплекцию и способности, в том числе и к языкам, а на маму я похожу лицом и отчасти характером. Она была человеком добрым, но обидчивым и легко ранимым.
Детство мое проходило во дворе, где проживало десять семейств. Жили без элек­тричества, без удобств, по воду ходили к колонке. Бедствовали, но что примечательно: уходя по делам, двери никто не запирал. Аромат еды смешивался с запахом навоза, во дворе было много животных: лошади, свиньи, коза, утки, гуси, куры. Само собой, каждый имел кота и собаку.
В детстве я был этаким белокурым ангелочком, стричься не давался, и лишь когда пятилет­ним меня определяли в детский сад, нашлась Далила, которая обрезала мои льняные кудри. Ею оказалась соседка, к которой я питал теплые чувства. Именно в детском саду я впервые увидел у воспитательницы книгу. Увидел и – пропал. Улучив минуту, я удирал со двора и отправлялся в центр, на улицу Александру чел Бун, где находились книжные магазины. Войти не решался, лишь глазел на витрины. В это время я научился читать, причем одновременно по-русски и по-румынски. Меня никто не учил, я рисовал буквы и выискивал общие для двух алфавитов: а = а, о = о, б = b, г = g и т.д. Видимо, склонность к анализу и систематике присуща мне от природы.

Однажды зимним воскресным днем мальчонку, торчащего перед витриной книжного магазина, заметила супружеская пара, прогуливавшаяся по центральной улице. Это были богатые люди: мужчина был в пальто на меху с бобровым воротником, дама источала тонкий аромат духов. Магазин был закрыт. Сторож в овчинном полушубке важно восседал у двери, отделенной от улицы приспущенной решеткой, мальца не прогонял. Замерзший мальчишка пританцовывал перед витриной, шмыгал носом и увлеченно читал по складам названия книг. Остановившись за его спиной, важный господин спросил:

- Что ты здесь делаешь, малыш?
- Я? Читаю книги.
- Как же ты их читаешь? Они ведь за стеклом.
- А я читаю названия, а потом придумываю, что в них.

Я не без гордости бойко прочел незнакомцам несколько названий, ответил, кто я, где живу. А далее господин спросил, какие книги я хотел бы иметь. Я назвал с десяток, господин что-то записывал тонким карандашиком в книжечку. А потом подал список сторожу вместе с визиткой:

- Передай хозяину, чтобы завтра доставил книги по адресу.

У этой встречи было сказочное продолжение. На следующий день на Георгиевской показался фаэтон. Обитатели улицы прилипли к окнам: к кому это пожаловали господа? Фаэтон остановился у двора, где проживали Ольшанские, посыльный вышел с большущей связкой книг. Это был подарок маленькому Ицику от богатого прохожего. Как видите, чудеса случаются.

Дальше – больше. Через некоторое время все повторяется, только на этот раз с фаэтона сходит сам господин. Он представляется родителям мальчика: адвокат Мардер. Причина визита? Они с женой бездетны и хотели бы усыновить маленького Ицика. Хотя я был четвертым и нельзя сказать, чтоб уж очень желанным ребенком, предложение встретило категорический отказ. Что скажут люди?! Как можно, при живых родителях?! Мардер идет на уступки: пусть не усыновление, он готов взять способного мальчика на воспитание, он даст ему образование. Их сын будет учиться за границей – во Франции или в Германии. Родители в недоумении: зачем бедному еврею образование? Дай Бог Ицику стать мастеровым. Отец его – сапожник, а сын будет учиться на портного. Если улыбнется удача, будет работать в фирме “Кавалер Шик”. Так и не убедив родителей, Мардер уехал.

В церковно-приходской школе при Георгиевской церкви я учился прилежно. Старший брат то и дело прогуливал уроки и даже в день экзамена сидел на заборе, беспечно посвистывая. Я же после экзаменов возвращался домой с “короной”, которой награждали отличников. Кое-кто нес ее в руках, но я надевал позолоченное картонное чудо, воображая себя принцем из сказки, и гордо вышагивал по пыльной, не мощеной улице. Школа давала хорошие знания по арифметике, истории, географии, румынскому языку. Первые три года с нами работал заме­чательный учитель, он обучил нас даже азам музыки и пению. Приходил в класс со скрипкой, сопровождал наше хоровое пение на два голоса. А в четвертом классе появилась новая учительница, оказавшаяся кузисткой (членом профашистской румынской партии Николае Кузы). Она была жестокой и хлестала учеников линейкой. Особенно доставалось еврейским ребятишкам. Чтобы избежать экзекуции, я однажды даже выпрыгнул в окно.
В румынской школе действовала десятибалльная система оценок, и экзамены дети сдавали, начиная с первого класса. Со мной как с отличником многие хотели сидеть за одной партой.

Родители некоторых соучеников просили мою маму отпускать меня к ним, чтобы я готовил уроки вместе с их чадами. Таким образом, я вошел в дома людей состоятельных и увидел то, чего не было у нас: достаток, ласковое обращение с детьми, книжные шкафы, пианино. Моими друзьями стали сыновья хозяина конфетной фабрики и многих кондитерских Гарагули, крупного чиновника Бессарабской железной дороги Споялэ, майора Мындрыштяну, главного интенданта Кишиневского гарнизона. Знакомство с этими семьями определило многое в моей жизни: я увидел, как нужно жить, к чему стремиться. Окончив четыре класса в 10 лет, я убрал “корону” в шкаф и отправился наниматься уче­ником в портняжную мастерскую. Меня ничему не учили, но заставляли работать: готовить упоги, помогать хозяйке на кухне. Я бегал по поручению мастера и подмастерьев в колбас­ный магазин на Александровскую и покупал каждому к обеду различных сортов колбасу из обрезков. От соблазнительных запахов кружилась голова, боялся перепутать заказы, ведь тогда трепки не избежать. Подзатыльники сыпались на меня со всех сторон: и дома, и в школе, и в мастерской.

Вторая Мировая война подвела черту под безоблачным детством многих. Но у меня не было счастливого детства. Потому в 1940 году я радовался приходу советской власти, от которой наша семья не пострадала, поскольку не владела ничем, что можно было экспроприировать. Было три гуся во дворе, но и их к тому времени украли. Мудрая бабушка успела высказать сомнения по поводу праведности новой власти, но я поверил в нее. С приходом Советов детский труд был запрещен, и я смог вернуться в школу, а мне так хотелось учиться! В пионеры, правда, не приняли, но доверили быть барабанщиком. Какое счастье! Как я завидовал еще год назад мальчикам кадетского корпуса! В праздничный день 10 мая (День Независимости), когда кадетская школа выходила на парад со своим оркестром, никакая сила не могла удержать меня дома, С утра пораньше мчался на главную улицу, карабкался на арку Победы и ждал. Мне нравился чеканный шаг марширующих, блеск орке­стровых труб, торжественность знаменосцев. И вот теперь я шагаю в строю и барабаню, отбивая ритм. Боже мой, какое счастье!

Но счастье продлилось недолго: грянула война и эвакуация.

Источник: https://orasulmeuchisinau.
Ольшанский Исаак. Мое румынское детство [воспоминания о детстве в Кишиневе].
Бронфман Л. Полвека – как один день : Первому выпуску инженеров-механиков Кишиневского сельскохозяйственного института им. М.В. Фрунзе – 50 лет / Бат-Ям, Израиль. P.Shvartsman Graphic production, 2005.

[junafen]

...Как я завидовал еще год назад мальчикам кадетского корпуса! В праздничный день 10 мая (День Независимости), когда кадетская школа выходила на парад со своим оркестром, никакая сила не могла удержать меня дома, С утра пораньше мчался на главную улицу, карабкался на арку Победы и ждал. Мне нравился чеканный шаг марширующих, блеск орке­стровых труб, торжественность знаменосцев...

Уважаемая rimty!
Уважаемые форумчане-знатоки истории Кишинёва!

Знает ли кто-либо из вас что-либо о подчёркнутых мною в цитате из сообщения rimty кишинёвском (?) "кадетском корпусе" или кишинёвской (?) "кадетской школе"? Меня особенно интересуют любые сведения об изначальной истории этих учебных заведений (если таковые, действительно, были).

Спасибо заранее.

[rimty]

Знает ли кто-либо из вас что-либо о подчёркнутых мною в цитате из сообщения rimty кишинёвском (?) "кадетском корпусе" или кишинёвской (?) "кадетской школе"?

Воспоминания относятся к 1930-х годам.
Под словом "кадеты" автор, вероятно, подразумевал учащихся военного лицея.

[junafen]

Знает ли кто-либо из вас что-либо о подчёркнутых мною в цитате из сообщения rimty кишинёвском (?) "кадетском корпусе" или кишинёвской (?) "кадетской школе"?

Воспоминания относятся к 1930-х годам.
Под словом "кадеты" автор, вероятно, подразумевал учащихся военного лицея.

Спасибо! Видимо автор имел в виду Военный Лицей им. короля Фердинанда I (Liceul Militar Regele Ferdinand I), созданный в Кишинёве в 1920-х гг. вместо бывш. лицея №2.

[rimty]

• КИШИНЁВ 1839 года в воспоминаниях Николая НАДЕЖДИНА

Николай Иванович Надеждин - русский учёный, критик, профессор Московского Университета, философ, журналист и этнограф.


Всё можно было передумать на переезде от Резени до Кишинёва, содержащем без четверти 25 вёрст.
Мы проехали его в глубокие сумерки, перекатываясь с горы на гору. Всё было тихо и спокойно. Так ли было в то время, когда грозные бессарабы воеводствовали в Карбуне? Нынешняя столица Бессарабии встретила нас мирным фейерверком огней, освещавших её после дневных трудов на сон грядущий. Мы остановились в трактире Антония.

На другой день – это был праздник Вознесения – звон колоколов известил нас, что мы находимся в городе, изобилующем храмами Божиими. Мы спешили с ним ознакомиться короче и ближе.

Измаил удивил нас своею европейскою физиономиею; но какое расстояние между ним и Кишинёвом! Ни один из губернских городов Новороссийского края не может выдержать сравнения с областным городом Бессарабии! Какая площадь! Какой великолепный собор! Какие дома! И это всё так свежо, так ново, только что с иголочки. Много прекрасных зданий уже совершенно окончено: больше ещё строится. Старая молдаванская скорлупа, из которой юный город развёртывается, тем резче выказывает его прелесть, тем торжественнее свидетельствует неимоверную быстроту его дивного преображения.

Город Кишинёв недавно существует в звании города. Самое имя его производят от слова «кишла» – «зимовище, хутор» и «нау» – «новый». Слово «кишла», как уже было замечено, есть слово татарско-турецкое; следовательно, если это производство справедливо, то Кишенау одолжено первоначальным происхождением своим прихоти какого-нибудь буджацкого мурзы, прикочёвывавшего сюда со степи, или, может быть, турецкого паши, имевшего резиденцию в Бендерах, не в дальнем отсюда расстоянии. До присоединения Бессарабии к России здесь была ничтожная деревушка. При организации областного правительства, выбор центрального города для всей области колебался между Бендерами и Орхеем. Никто и не думал о Кишинёве. Выбор установился здесь единственно по настоянию знаменитого экзарха Гавриила Бодони. В самом деле, местность совершенно удовлетворяла назначению: Кишинёв находится в самой середине области, на рубеже степной и горной Бессарабии. Владыка учредил здесь же свою кафедру, которая доныне сохраняет имя «митрополии».
Разумеется, город начал распространяться быстро: но при устройстве его порядок и вкус не принимались во внимание. Это была огромная молдаванская деревня до 1834 года, когда начальником области и хозяином города сделался нынешний военный губернатор Кишинёвский, генерал-лейтенант П.И. Фёдоров. С тех пор началось перерождение Кишинёва; и теперь, в каких-нибудь пять лет никто не узнает старого молдаванского Кишенау.
Каким волшебным жезлом производится это превращение! – Талисман заключается в соревновании, которое весьма искусно пробуждено в самых жителях города. Они строятся добровольно, поощряемые выгодами, которые предварительно обеспечиваются сооружаемым им домам. Это расшевелило даже евреев, которым принадлежит теперь много прекрасных и великолепных зданий. Только молдаване мало ещё принимают участия в общем рвении: они продолжают довольствоваться своими безобразными «касами», гармонирующими с их полу-азиатским костюмом и полу-мусульманскими привычками.
Вид на Кишинёв конца XIX века.

Я не буду распространяться о наружности города, чтобы тем свободнее предаться впечатлениям, возбуждаемым жизнью его пёстрого населения. В Кишинёве считается теперь больше сорока тысяч жителей. Все города здешнего края отличаются смешением языков и племён. Но тут мы увидели в первый раз особую стихию румунскую, во всей роскоши её национальной самообразности.

Как нарочно для нас случился праздничный день, знаменующийся в Кишинёве общенародными гуляньями в прекрасно устроенном публичном саду. Добрый хозяин города имел любезную благосклонность сам повести нас туда. Гулянье только что начиналось. Середи сада, на широкой площадке, образуемой перекрёстком аллей, гремела полковая музыка. Народ приливал густыми волнами и частью помещался кругом площадки, частью рассыпался по аллеям.

Ещё многие из румунов, особенно старики сохранили свой народный, живописный костюм. Вместе с ним они, кажется, сохраняют и глубокое предубеждение против всего, отзывающегося новизной русско-европейской цивилизации. Эти кореняки, представители упорного румунского национализма, сидели безмолвно или прохаживались медленно, погружённые в самих себя. Вероятно, они уносились мыслью в те блаженные времена, когда Бессарабия оглашалась пронзительными звуками жидовских цимбал или бешеным визгом цыганского табора. О вкусах спорить нельзя: но заметно уже, что новое поколение решительно изменяет своим отцам. Почти вся аристократическая молодость одевается по-европейски, имеет или, по крайней мере, показывает европейские потребности и прихоти. Первый знак к отступлению от старины, разумеется, и здесь, как везде, подаётся прекрасною половиною человеческого рода. Вы уже не различите теперь по платью румунских кукониц и кукон: богатейшие из них разубраны по парижским или, по крайней мере, венским картинкам мод. Только резкая печать полу-азиатской физиономии изобличает их недавнее усыновление Европе. О! Европейский бесцветный лоск достаётся недаром, особенно женщине! <...>

Вообще, образование румунов идёт ещё очень туго. В аристократии есть порывы к цивилизации; но чем они обнаруживаются? Первым долгом считается уметь говорить по-французски и одеться по-немецки. Язык французский, разумеется, с молдаванским произношением и без всяких идей – это всё, полный курс мудрости и просвещения! До Парижа далеко, и потому он известен здесь только по слуху; но зато многие бывают в Вене. Вена – высочайший идеал, до какого только может простираться воображение румуна! Кто был в Вене, тот считается образцом всех возможных совершенств, джентльменом necplusultra. Но ни французское лепетанье, ни фашионабельное путешествие в заветную столицу Австрии не препятствует «львам» бессарабской аристократии коснеть в праотеческих привычках, представляющих слияние боярской спеси с мусульманскою невзыскательностью. Говорят, случается ещё видеть щёгольскую венскую коляску, у которой перед козлами прибиты гвоздями большие сапоги, а к козлам пришито кучерское платье: в это полное облачение влезает нагой цыган, когда получает повеление исправлять должность возницы. По сему же и прочая разумевай. Чтение ещё не вошло в потребность румунской образованности. По-русски редко кто умеет и говорить, не только читать. Национальной литературы пока вовсе нет. Книги иностранные считаются неуместной роскошью, которую дозволяют себе немногие.

Между тем, правительство, со своей стороны, неусыпно печётся о водворении истинного просвещения в столице Бессарабии. Кишинёв давно уже имеет духовную семинарию для снабжения храмов Божиих достойными пастырями; при этой семинарии несколько лет находился пансион, имевший целью образование переводчиков для государственной службы в области; покойный Венелин, при первом своём вступлении в Россию, исправлял тут должность надзирателя.
Гимназия открыта недавно, но находится в полном ходу, обещающем несомненные успехи; при ней существует благородный пансион, отлично устроенный. Уездное училище имеет ланкастерскую школу, снабжённую так роскошно, как нигде в России: это распоряжение, простирающееся в равной мере и на прочие города области, в которых находятся уездные училища, принадлежит единственно просвещённому усердию нынешнего областного начальника.
Есть также училище для канцелярских служителей. Даже евреи учредили для себя род высшего уездного училища, по образцу подобного в Одессе.
Видно, что город возрождается не только наружно, но и внутренно. Только для созрения духовных семян потребно время, и время.

Долго пробыли мы в саду. Невозможно налюбоваться внимательностью, с какою устроено здесь всё для удовольствия гуляющих, которых большую часть надо ещё учить находить удовольствие в гулянье. Там устроена прекрасная беседка с широкими балконами. Здесь возвышается здание «клуба», снабжённое роскошным буфетом. Мысль учредить «клуб» в Кишинёве есть самая счастливая: это есть лучшее средство сблизить румунских бояр с русскими жителями города, расшевелить в них чувство общественности, сгладить с лиц их боярскую важность и привить к ним русское радушие. Для полноты русского раздолья сделаны русские качели; и это, кажется, самый опасный камень преткновения для румунской национальности: тут часто не только ветреная младость, но и допотопные антики увлекаются вихрем соблазна; цветные куцавейки и ишлыки только что мелькают в воздухе яркою радугою.

В Кишинёве есть и театр – театр русский! Мы взяли билеты и просидели всё представление.
Играли какую-то комедию, перевод г. Ленского: так, помню, сказано было в афише. Что касается до названия, то, откровенно винюсь, не припомню; а содержание как-то так мудрено, что я хорошо не понял. Актёры играли преусердно, и публика была очень признательна: она награждала их часто рукоплесканиями, но ещё чаще шумным хохотом при каждой двусмысленной выходке. Чудное дело! Румуны, очень плохо понимающие по-русски, так чутки к остротам г. Ленского: верно, эти остроты очень остры и бодливы. Извольте ж верить после того столичным фёльетонам! В театре находился молодой гвардейский офицер Молдавского господаря, весь залитый в золоте, которого я видел ещё в саду. Зная по-русски, он внимательно следил за представлением и нередко делал своей очень миленькой соседке замечания, разумеется, по-французски, сравнивая здешних актёров с французскою труппою, играющею в Яссах. Замечания эти не были слишком неблагоприятны для кишинёвских артистов. Впрочем, на этот раз труппа была не в полном своём блеске: на сцене не было знаменитого Соленика, в то время принадлежавшего кишинёвскому театру. Нам обещали именно для нас дать «Гамлета», и в новом переводе г. Полевого. «Гамлет» – на кишинёвском театре! Это, конечно, стоило посмотреть. К сожалению, обстоятельства расположились так, что нам этого удовольствия не досталось. Театр заключился разными плясками, которые также были осыпаны рукоплесканиями.

Повторю опять: Кишинёв перерождается во всех отношениях; и это будет иметь благодетельное влияние на всю Бессарабию. Уже и теперь многие с гордостью говорят о Кишинёве и даже дерзают сравнивать его с Яссами; а Яссы, в понятиях Бессараблян, занимают первое место после Вены: в Одессе они бывают редко; о Петербурге и Москве знают только, что там очень холодно. Надо в самом сердце родной их стороны утверждать рассадники истинного просвещения, водворять и развивать общественность со всеми её благородными насаждениями, споспешествовать пробуждению вкуса и любви к порядку, к гармонии, к изяществу. Всему этому полагаются теперь благие начала: и будет время, что это будет! Тогда местный патриотизм разовьёт благородное чувство симпатии и соревнования к общей жизни великого отечества, усыновившего себе страну Румунов. И Россия сделает приобретение. Возрождённое потомство Римлян не будет лишним в её семье: напротив, обогатит её народную физиономию новыми оттенками, оразнообразит игру общественной её жизни. ...Кстати, о Пушкине. Ещё цел домик, в котором он жил во время пребывания своего в столице Бессарабии.

В этот раз только сутки провели мы в Кишинёве. В следующий день, около десяти часов утра, отправились в дальнейший путь.
Дорога продолжалась через пригорки, успевшие уже приодеться свежею зеленью весны. Пригорки эти не так высоки, как между Леовом и Кишинёвом. Кишинёв лежит на юго-восточной оконечности рёбер, составляющих горный остов северной Бессарабии. Река Бык, при которой он находится, принадлежит уже к бассейну Днестра…

из очерка «Прогулка по БЕССАРАБИИ»

[rimty]

ВПЕЧАТЛЕНИЯ О ПРЕДВОЕННОМ КИШИНЁВЕ ХУДОЖНИКА АЛЕКСЕЯ ВАСИЛЬЕВА,
которыми он делился в письмах к женe, оставшейся в Москве.

Фрагменты из писем, посланных с конца апреля (момента приезда в Кишинев) до начала
войны, условно разделены на две темы: город и люди.

• ГОРОД

…третий день, как я в Кишиневе. Голова идет кругом. Столько впечатлений, встреч, новостей. Расскажу по порядку о главном, что видел и что произошло.Станция Раздельная (перед границей) вдруг предложили нам пересаживаться в Румынский поезд, тоже мягкий, очень маленький с прекрасными, мягкими диванами, широкими окнами, но для сиденья, а не лежанья. Очень удивился, что от границы до Кишинева всего три часа.
Приехали в Кишинев вечером 26-го апреля, конечно, никто не встретил. Сдал в камеру чемодан и пошел в город. Гостиница «Швейцария» — мест нет; гостиница «Лондон» — мест нет; гостиница «Париж» — ждал часа два — получил койку в общей комнате, устал страшно, лег в постель и уснул.

27-го апреля — воскресенье. Встал рано и отправился по городу. Центральная улице Ленина. Трамвай. Деревья по обеим сторонам все в зелени. Чистый воздух, чистая улица, солнечный день — сразу все забыл и сразу мне показалось, что Кишинев именно тот город, в котором можно прекрасно жить и прекрасно работать.
Открылись магазины, зашел в один, другой, третий и увидел, как много врали всякие досужие люди о дешевизне Кишиневской, о товарах, о прочем. В магазинах меньшее количество товаров, чем в Москве, цены те же самые, ну немного разве дешевле, народу в магазинах мало, покупать нечего.
Уже после обеда пошел на толкучку (в центре города почти) и вот тут-то я и увидел,что можно купить и туфли тебе заграничные за 100 рублей, и ковер молдавский, хороший за 200 р., и прекрасную раму за 20 р. (этому я очень обрадовался) и костюм за 500 — 600 и всякой хозяйственной посуды и пр.пр. Хлеб белый очень хороший — 1р.20к. Вино бутылка -3р.50к. Красок нет никаких.

Вечером по улице Ленина гулянье… Очень хорошо одеты все, значительно лучше, чем в Москве. Очень много интересных евреек, замечательные прически… Чувствуется, что попал в город, который долгое время был в орбите европейской моды.

В Москве и не подозревали, какие громадные разрушения принесло землетрясение.
Нет ни одного дома, который не постарадал бы в той или другой степени.

Кишинев очень чистый и красивый город, улиц много и есть удивительно красивые, тихие,
все в зелени, все мощеные. Два замечательных парка в центре.

…я за границей. Буквально в полном и прямом смысле этого слова, ибо и психология , и нравы, и обычаи кишиневцев в такой степени не похожи на наши, что трудно подчас даже разговаривать со многими, т.к. не находишь общих слов…

Надо сказать, что здесь замечательно народ одевается и мой костюм, который в Москве
был хорошим — здесь считается за более, чем средний;

1-е мая демонстрировал весь Кишинев. Настроение было праздничное, погода хорошая. Народ весел. Парад торжественным.

Музей здесь очень маленький. Пожалуй, интересного ничего нет.

Здесь было, до прихода Красной Армии, все абсолютно дешево. Виноград стоил, самый лучший, 2 рубля пуд (40 лей). Цены сейчас на все так высоки, что кишиневцы это переживают как величайшую драму ( хотя для москвичей эти цены кажутся все-таки намного дешевле, чем у нас: яйца — 3 р. десяток, колбаса — 8 рублей (вдвое дешевле), туфли можно купить за 100 рублей, приличные («заграничные»).

В Кишиневе часты ветры, тогда сразу делается очень пыльно. Многие, в том числе и женщины, носят цветные очки.

…в Кишиневе не достать конвертов нигде, кроме почты…

Сейчас прихожу к заключению, что Кишинев — чистый, хороший городок с очень дешевой жизнью

В Кишиневе все цветет и зеленеет, масса цветов ( 100 корней нарциссов — 40к.).

В кино смотрел «Богдана Хмельницкого». Вчера приехал на гастроли украинский театр.
Идет «Цыганка Аза», ожидаем Минскую оперетту на лето.

В Кишиневе идут сплошные дожди. Масса цветов: тюльпаны, сирень, нарциссы.

Сегодня воскресенье. Замечательная погода. На улице весь Кишинев.

Материалов в магазине никаких нет, есть хорошие вещи в комиссионных, но ношенные.
Теперь я прихожу к заключению, что здесь все-таки все дешевле.

…Получила ли ты паутинки? Здесь все ходят в таких чулках.

Сегодня хозяйка принесла мне черешни. она продается здесь довольно оригинально:
маленькие пучки по 10 черешен связаны нитками, стоят по 10 копеек.

Возвращался домой и заметил, что по всем улицам расцвели акации. Замечательный запах.
Я писал уже, что Молдавия утопает в цветах. какие здесь тюльпаны, сирень. Нет дома, где бы не было цветов.

На рынке появилась клубника, но очень дорогая — 15 р. кило.

С баней здесь плохо, вообще с мытьем неважно.

Боюсь отойдет уже клубника, она в Кишиневе 7 р. кило уже , в Одессе -20 р.

• ЛЮДИ

Отношение, надо сказать, со стороны всех удивительно предупредительное, вежливое,
даже немного боязливое. Нет ни тени нашего, столь обычного зазнайства.
Обедал у художника Тарабукина (жена его кончила консерваторию в Болонье).
Опытный и хитрый дипломат, но кажется хороший человек.

Переехал из гостиницы к директору музея (жуликоватый), сплю на диване.

Вечером 10-го мая был у Тарабукина. Было много народа, среди других — молодая женщина с мужем;она окончила университет в Бухаресте — философское отделение и посещала одновременно Академию художеств. С ней было интересно спорить. Она утверждает,например,что в капиталистических странах наука существует совершенно изолированно от политики и абсолютно объективна. Они проходили, например, подробно не только идеалистические философские школы, но и марксизм. Сейчас ее уволили из Института.

Вчера днем были у художницы Малешевской , она разбита параличем, очень, очень ветха, но живопись и рисунки ее отличны. Отношение к ней было плохим (она ученица Репина). Сейчас наметил ее персональную выставку. У ней сотни работ дома, написанные во всех странах. Замечательный человек; содержательная жизнь (она так и осталась девой — некогда было выйти замуж). Во дворе у нее хорошая мастерская, но дала трещины после землетрясения, она с готовностью предложила ее мне.
Вечером были у той самой молодой женщины (философ).

Если бы ты знала, как они здесь умеют отдыхать, как они танцуют, поют, играют и говорят на
многих языках; они знают всю Европу, но это не мешает им о многом судить очень поверхностно.
Утром вчера я был тоже у одной пары (они принадлежали к аристократам здешним),
прекрасная библиотека, живопись (итальянских и румынских художников). Он кончил
Коммерческую школу в Париже, она родилась где-то в Италии; он знает 5 языков,
ему 29 лет, работает он десятником на одном строительстве.

Замечательная хозяйка, у которой я сейчас живу, ухаживает за мной, как некогда во Фрунзе мама (она полька, старушка). Я встаю, мне готов завтрак: яйца, молоко. Постель она убирает и стелет. Плачу ей 8 рубл. в день.

Дом, где я бываю ежедневно (председатель Орг. Комитета художников Тарабукин), очень музыкальный, она преподает в консерватории, ко мне все относятся очень хорошо. Целыми днями пропадаю у художников.

В Художественном училище меня обычно обступает целая группа учащихся — большинство
из них учились в Бухаресте, в Академии.

Как-то днем был у художницы Юдиной (не знает ли ее Дм.Ив. — она училась в школе живописи, ваяния и зодчества у Коровина). Она угостила меня отличным вином, таким тортом и прочими вещами (собственного изготовления), что право я никогда ничего подобного не едал, самое же интересное — это ее рассказы о Париже, Италии, Бухаресте и встречах ее с Шаляпиным, Коровиным и др.
Меня вообще чрезвычайно удивляет то обстоятельство, что лучшие художники и вообще передовая интеллигенция не только обязательно знает один-два языка, кроме родного, но и довольно свободно ориентируется в вопросах искусства (не всегда, впрочем, глубоко).

Питаюсь я неплохо. Утром встаю — у меня готов завтрак (три яйца, молоко, хлеб, брынза), вечером прихожу — на столике тоже стоит молоко, хлеб. Замечательная старушка — хозяйка до сих пор не сказала ни одного слова о деньгах и не говорит, пока ей сам не даю (хотя живет бедно, на пенсии).

Вообще, народ здесь на редкость честный и порядочный. Мне рассказывали, что многие долго не понимали, что такое прогул, они удивлялись, как это можно прогулять, когда есть работа.

Есть интереснейшие художники. Со всеми я подружился. Был у нескольких художников дома —
потрясен их нищетой (два старика), у некоторых богатые квартиры, обстановка, библиотеки.
Народ несомненно более бескорыстный, чем у нас. Они еще не привыкли требовать — они
приходят и просят. И очень жалко тех, которым приходится отказывать.

Город мне нравится все больше и больше, а надежды на получение квартиры от Управления все меньше и меньше.
http://www.na-vasilieva.ru/

[Wowo]

отсюда
Кишиновеллы
Сергей Белкин


А, может, лучше, «Кишинёвеллы»? Не знаю… Как бы то ни было – спасибо судьбе: я снова погружусь в сладостный мир воспоминаний, буду путешествовать по любимому городу в пространстве памяти, перебирая места и события, людей и эмоции. Я опять – волшебник, маг и чародей, способный оказаться где угодно.
Ну, для начала, например – в Долине Роз!
-=-
Это еще не совсем та Долина Роз, которую можно увидеть сейчас, это еще не городской парк, а просто – часть природы, примыкающей к городу, в которой ведется не совсем городская хозяйственная деятельность.
Рано-рано утром, еще до восхода солнца мы – учащиеся третьего или четвертого класса (то есть память унесла меня в 1960-61 гг.) – собираемся возле школы на улице Киевской, 59 (я буду давать сначала старые названия улиц, потому что такими они мне приходят в воспоминаниях, а в скобках укажу наименования современные; Киевская теперь называется «улица 31 Августа»). Потом идем по этой самой улице до ее начала, проходим мимо Чуфлинской церкви, спускаемся в низину, по которой течет ручей, название которого мы никогда не знали, переходим его по деревянному мосту и поднимаемся по дороге, идущей мимо «польского» кладбища, заглядываем внутрь: прямо возле ворот очень глубокий колодец с вкусной, но холодной водой – надо проследить за спуском и подъемом ведра, крикнуть в глубину, улавливая гулкое эхо, напиться по очереди и проследовать дальше, к началу аллеи старых шелковиц! Отсюда и отмеряется пространство, называемое Долина Роз.
Слева и справа от аллеи – огромные поля покрытые кустами роз! Да-да, именно так и было полвека тому назад! Солнце только собирается всходить, а вдоль кустов уже идут сборщики лепестков. Лепестки роз надо собирать на рассвете, потому что именно в этот час в них больше всего розового масла. Нам выдают холщевые мешки, горловины которых натянуты на проволочные обручи. К мешкам пришита лямка, которую надо перебросить через плечо, и встать в назначенный тебе ряд кустов. Цветы не надо срывать целиком с головкой-чашечкой, брать нужно только лепестки. Не помню уже – какую норму выработки нам устанавливали: килограмм, два или три – выполнить мы ее все равно не могли, ведь лепесточки почти невесомые! А колючки у роз – острые и цепкие. Но с нас строго и не спрашивали: сколько смогли, столько и собрали. Следили только за тем, чтобы «для веса» не подложили камушки, и чтобы не было листьев, веточек или чашечек бутонов. Лепестки взвешивали и отправляли в общую кучу. А оттуда они шли на завод эфиромасличных культур, который был тут же, рядышком, в конце аллеи шелковиц. На заводе из лепестков выделывали розовое масло, которое стоило очень дорого и его продавали за границу «за золото» – слово «валюта» тогда еще не было так распространено.
В Долине Роз было еще несколько необычных мест. Например, там был высокий отдельно стоящий холм, сделанный из древесных опилок. Внутри холма лежали глыбы льда, которые зимой выпиливали пилами из покрывавшихся толстой ледяной коркой прудов Долины Роз. Блоки льда складывали в пирамиду и засыпали опилками: так получался холодильник, в котором лед мог продержаться целое лето. Зачем он был нужен? Для охлаждения продуктов в магазинах, но, прежде всего – мороженщикам и продавцам газированной воды. В течение всего лета к этому хранилищу холода время от времени подъезжала телега с лошадью, извозчик набирал блоки льда, накрывал их куском брезента или рогожи и развозил по мороженщикам и продавцам газированной воды. Электрические холодильники, конечно, уже были, в том числе и в магазинах, и в квартирах. Но вот тележки мороженщиков и продавцов газированной воды, стоявшие на многих углах в центре города, такой системой охлаждения снабжены не были. Им нужны были глыбы натурального льда.
А для нас интерес представлял сам холм: забраться на эту пирамиду из опилок и съехать вниз, как по песку – было отчаянной забавой: страшно и весело. Почему весело – понятно, а страшно, во-первых, потому, имелся сторож, который не только гонял, но и дать подзатыльник мог, а, во-вторых, лед мог обрушиться и просто задавить. Такие случаи были.
Постепенно натуральный лед заменили на искусственный, так называемый «сухой» из двуокиси углерода. Поэтому «ледяная пирамида» исчезла за ненадобностью. Ну, а в последние десятилетия сама форма торговли газированной водой «с тележки» исчезла, а у продавцов мороженного появились контейнеры с электрическим охлаждением.
Еще в Долине Роз была плотина, удерживающая верхний пруд, рядом с которой били родники. Плотина была сделана из земли, глины и деревянных жердей, отчего она пружинила при ходьбе. Расположение и размеры прудов были не такими, как сейчас. На месте нынешнего самого большого, «верхнего» пруда была долина, посередине которой пробегал ручей, а на плоской ее части имелось вполне приличное футбольное поле… Мы на нем играли, а вокруг озер бегали кроссы, катались на велосипедах, в зимнее время скатывались со склонов на санках…
Если подняться по склону вверх – туда, где сейчас район Ботаника, – можно было увидеть поля почти до горизонта: не было еще современной Ботаники, ни домов, ни улиц. Лишь на горизонте можно было разглядеть деревья, водонапорную башню и маленькие домики: теперь это район улиц Бельского (ул.Куза-Водэ – Cuza-Voda) и Винницкой (ул. Бутукулуй – Butucului). Там уже тогда существовала база спортивного общества «Молдова», а еще на сотню лет раньше были построены дома и посажены деревья Плодоводческого училища, при котором и был создан Ботанический сад, давший впоследствии название всему району. Потом на его базе возникло Училище виноградарства и виноделия, давшее название улице, на которой располагался Ботанический сад: улица Виноделия. Теперь она называется ул.Сармизегетуза (Sarmizegetusa). Ботанический сад претерпел несколько исчезновений и возрождений, сопровождавшихся путешествиями по городу. Ликвидированный в районе улицы Виноделия, он на несколько лет заново возродился там, где теперь парк Дендрарий, разбитый на его основе. Вновь исчезнув, Ботанический сад появился уже в третий раз: там, где он существует и поныне как подразделение Академии наук, примыкая к району своего первого зарождения, вновь оправдав название микрорайона Ботаника.
В конце 60-х Долина Роз была преобразована и превращена в тот парк, который мы видим сегодня. И только старые деревья и старые люди помнят, как все это выглядело полвека тому назад… Кое-что вспомнилось и мне.
-=-
Писать о том, что и сейчас стоит на своем месте и выглядит так же, как выглядело прежде, можно, если создается путеводитель или справочник. И это вполне достойная задача. Но не менее достойная задача рассказывать о том, что «река времен» унесла, или о том, что изменилось до неузнаваемости. Воссоздавая образы исчезнувших мест города, мы плетём более прочную ткань истории, не имея которой мы рискуем потерять не только прошлое, но и обрести не самое лучшее будущее.
Стадион!
Неожиданный поворот, пожалуй, даже выверт моей памяти: я же не спортсмен и никогда им не был! Причем тут стадион? Но своей памяти, ее выбору тропинок в густом лесу воспоминаний надо доверять. Стадион так стадион!
«Здравствуй самый лучший на свете стадион моей мечты» – когда-то эти строки из песни показались мне выспренними. А теперь так не кажется: да – «самый лучший», да – «моей мечты».
Я прожил рядом с Республиканским стадионом более трех десятков лет: от раннего детства, до посещений его со своими детьми. Торжественный, величественный вид его центральных ворот с улицы Бендерской подготовил меня к восприятию множества знаменитых памятников мировой культуры в разных странах. Эти ворота научили меня тому языку архитектуры, на котором «пишутся» образы Триумфальных арок. Проходя сквозь эти ворота, я входил не просто в мир спорта, а в мир грандиозных зрелищ античности и Рима, в мир Олимпиад и Спартакиад.
На стадион можно было прийти «просто так», можно было – на тренировку, а можно и «на футбол». Для меня основным поводом был, конечно – «просто так». Придя на стадион можно было встретить приятелей, погонять с ними мяч, понаблюдать за самыми разными тренировками: футболистов, легкоатлетов, баскетболистов, волейболистов, штангистов, борцов, боксеров, теннисистов… Даже городошная площадка, оборудованная на уровне требований соревнований высшего уровня имелась. Запомнилось, как бережно и строго относилась администрация стадиона к состоянию газона на футбольном поле: стоило кому-то из мальчишек выбежать хотя бы на самый краешек травяного покрытия, неизвестно откуда возникал худой, нескладный, но очень строгий «ответственный за газон» и прогонял.
Кроме обычных дней, наполненных тренировками, случались и дни больших соревнований – первенств Республики или даже каких-то Всесоюзных. Съезжалось много спортсменов, в том числе и знаменитых, по стадиону разносился голос диктора, объявляющего начало состязаний в отдельных видах, зачитывающий результаты, приглашающий победителей для вручения наград. Атмосфера была праздничная, здоровая, воодушевляющая – то есть именно та, за которую и любят спорт.
Став постарше я сам приходил тренироваться – как легкоатлет. А став еще старше – я приходил уже как «любитель бега трусцой», наворачивая круги по ставшей тартановой или рекортановой беговой дорожке, разминаясь возле горизонтального бревна-препятствия у ямы для стипль-чеза…
Апофеозом жизни любого стадиона в мире являются, конечно, футбольные матчи. В те времена, куда меня отправила память, наш Республиканский стадион принимал элиту советского футбола, потому что команда «Молдова» входила в высшую футбольную лигу СССР, а посему все команды класса «А» приезжали сюда согласно календарю розыгрыша чемпионата Советского Союза. Так что у нас была счастливая возможность регулярно видеть всех легендарных футболистов того времени: Яшина, Стрельцова, Воронина, Иванова, Метревели, Месхи, Кавазашвили, Маслаченко… Да что там перечислять: все футболисты Советского Союза, игравшие в Высшей лиге чемпионата СССР периода 1956 – 1964 гг. регулярно играли в Кишиневе.
Я застал стадион уже в реконструированном состоянии: он был построен в 1952 году, а после выхода кишиневской команды «Буревестник» в высшую лигу (тогда она называлась «команды класса «А») чемпионата СССР в 1956 году, стадион расширили, добавили новые трибуны, после чего его вместимость превысила 21 тысячу мест. В «Классе А» в пятидесятые годы играло 12 команд и «Буревестник» в год своего дебюта занял шестое место – это был огромный успех, повторить который больше не удалось. «Буревестник» с 1958 года был переименован в «Молдову» и с этим именем провел славный период своей спортивной истории. Покинув Высшую футбольную лигу в 1964 году, команда так больше никогда и не вернулась в элитный эшелон. Менялись ее названия: «Авынтул», «Нистру», «Зимбрул», но больших спортивных успехов на Всесоюзной арене достичь так и не довелось.
Я не буду вспоминать свои впечатления о конкретных играх или футболистах. Вспомню иное: толпу и ее рев! Вспомню, как растекались двадцать тысяч зрителей, уходящих с матча, заполняя собой все прилегающие улицы, отчего движение транспорта по Бендерской, Измайловской, Щусева, Болгарской и прочим на какое то время прекращалось. Вспомню рев стадиона, перекрывавший любые другие звуки – разговор в квартире, радио, телевизор – в радиусе нескольких кварталов. По уровню громкости и характеру свиста болельщиков, мы довольно точно определяли – из-за какого события «ревут и свистят»: мы забили, нам забили, промазал, несправедливое решение судьи – все это и многое другое ясно отражалась в характере суммарного звука, извергаемого двадцатью тысячами глоток. Важно, мне кажется, уточнить, что в те времена у болельщиков еще не было ни речёвок, ни «оле-оле-оле», не поднимали «волну» и т.д. Зрители просто «болели», реагируя на происходящее каждый по-своему. Но в острые моменты наступала синхронизация эмоций и все вскрикивали одновременно.
А еще на стадионе проводились другие зрелищные мероприятия. Назвать их, наверное, можно, «сборным концертом с элементами шоу». В общем, там выступали и цирковые акробаты, и всадники-джигиты, и популярные актеры кино, и знаменитые звезды советской эстрады: Шульженко, Пьеха, Миансарова, Кобзон…
В последнее десятилетие судьба стадиона сложилась драматически. Нехватка средств для его реконструкции, требующейся как по причинам старения конструкций, так и по необходимости приведения стадиона к современным международным требованиям, привела, в конце концов, к тому, что старый стадион ликвидирован, постройки и сооружения снесены. Но надежда на возрождение, строительство нового стадиона на старом месте сохраняется: новый смысл появился в строке «стадион моей мечты».

-=-

Размышляя над предложенной темой – «Кишинев в моей жизни» – не могу не вспомнить про образование, науку, культуру, про те возможности, которые у нас были и про наши приоритеты. В те времена – а я вспоминаю преимущественно о шестидесятых-семидесятых годах ХХ века – стремление освоить профессии, связанные с точными науками – математикой и физикой, с инженерным делом – было не просто распространено, но считалось модным и престижным. Перед мальчиками и девочками, хорошо успевавшими в школе по математике, физике или химии открывались заманчивые перспективы стать учеными или инженерами. В 1964 году в Кишиневе открывается Политехнический институт с широким спектром специальностей: инженеры-механики, энергетики, строители и архитекторы, инженеры пищевых производств, экономисты, наконец – инженеры-электрофизики. Именно на этот факультет – электрофизический – я и поступил по окончании школы в 1967 году. На факультете было две специальности: «полупроводниковые приборы» и «автоматика и телемеханика». С 1969 года в Кишиневе вступил в строй мощный завод «Мезон», на котором было освоено производство интегральных схем для бурно развивавшейся микроэлектронной промышленности – так что с будущим местом работы большинству из наших студентов было ясно. Кроме «Мезона» мы могли при наличии способностей устремиться в научные исследования в области полупроводников, проводившиеся в Институте прикладной физики Академии наук, в Университете, отраслевых институтах. Кроме «Мезона» специалисты этого профиля требовались и на многих других предприятиях: на «Сигнале», на «Микропроводе», на «Электроточприборе» и других заводах, в заводских лабораториях и конструкторских бюро. Кишинев был настоящим промышленным и научным центром, в котором по любой избранной профессии можно было работать и развивать свою карьеру. Все это было возможно, прежде всего, потому, что уровень образования, обеспечиваемый школой и ВУЗами был весьма высок. До сих пор сотни выпускников школ и институтов Кишинева работают во многих странах, в ведущих мировых научных центрах, опираясь на первоклассную базовую подготовку.
Моя личная судьба складывалась, как я считаю, вполне удачно, хотя и не была прямой как стрела. Проучившись в Политехническом не слишком долго, я ушел со второго курса. Восстановить сейчас всю полноту мотиваций, эмоций, ожиданий и заблуждений я, скорее всего, не смогу – да это и не нужно. Важно то, что я захотел заниматься физикой и поступил на физический факультет Кишиневского госуниверситета. Решение это было вполне осознанным, я уже достаточно глубоко понимал отличие инженера-электрофизика от «просто физика» – в уровне подготовки, в приобретаемых навыках и в направлении дальнейшей профессиональной деятельности. Университет стал моей Alma Mater и добрая память о нем, о его преподавателях и профессорах мною хранима. Не называю здесь ничьих имен, чтобы не разрушать жанровые особенности этого текста, но надеюсь, что в других своих текстах я смогу вспомнить имена и образы моих блистательных учителей. Окончив университет в 1974 году, я проработал в нем еще несколько лет, потом поступил в аспирантуру Института прикладной физики, стал кандидатом физико-математических наук. Такой непрямой путь обогатил меня не только жизненным опытом, но и самым ценным, что только есть в жизни: друзьями! Те, с кем я учился Политехе, – со мною до сих пор, коллеги из Института прикладной физики – тоже. Вот уже пятое десятилетие мы идем по жизни, помня друг о друге, любя и уважая друг друга, хотя турбулентность бытия разнесла нас по разным городам и странам.
Кишинев, несомненно, сыграл в моей судьбе определяющую роль. Кто-то скажет, что физике с математикой можно обучиться во многих других местах на планете, да и друзья нас ожидают повсюду. Это, конечно, так. Но в конкретной жизни человека всегда есть и первая учительница, и родная школа и окружающие нас люди, которые существовали в одном-единственном и самом дорогом городе – городе детства и юности.

-=-

Я с благодарностью вспоминаю театрально-концертную жизнь города, в которой я принимал участие как зритель. Прошло много лет, но события такого масштаба как концерты Рихтера, Острайха, Мравинского, Когана, Биешу, Архиповой и других величайших исполнителей ХХ века на которых посчастливилось побывать не только не забываются, но с каждым прожитым годом становятся все значительнее и дороже. И этому счастью я обязан любимому городу, его Филармонии. Разумеется, я не перечислил всех выдающихся артистов, приезжавших в Кишинев и живших в Кишиневе – это мне не по плечу и вряд ли уместно в кратких эмоциональных заметках личного характера. Но нельзя не быть всю жизнь благодарным за то, что моя юность и молодость были обеспечены возможностью соприкосновения с искусством самой высокой пробы.
Но самым доступным – «важнейшим из искусств» – для нас было, конечно, кино. «В кино» ходили регулярно и, можно сказать, ходили все. Подростки – чаще, взрослые – реже, но основные кинотеатры были всегда заполнены. «Главным» кинотеатром была, конечно «Патрия». Интересно, что даже в те времена, когда русский язык был наиболее распространенным языком жителей города, никому в голову не приходило переводить названия кинотеатров. Никто не говорил вместо «Патрия» – «Родина», вместо «Бируинца» – «Победа». И даже кинотеатр «Москова» называли именно так, а не «Москва». Кроме названных были еще кинотеатры «40 лет ВЛКСМ», «Дневной», «Кишинэу», позднее появились кинотеатры «Шипка» на Рышкановке, «Искра» на Ботанике», «им.Ткаченко» на Старой Почте, «Флакэра» на Боюканах. Но кроме кинотеатров фильмы показывали во многих других залах. Для меня, например, ближайшим к дому был «Дом офицеров», в роскошном зале которого кино показывали ежедневно, правда, обычно только один вечерний сеанс. В выходные дни могло быть два сеанса, в том числе и специальный утренний для детей, в котором показывали сборники мультфильмов. Кроме этого я, как заядлый любитель кино, не ленился ходить в «Дом культуры» Университета на ул. Пирогова (Банулеску-Бодони), в Управление железной дороги – на углу Комсомольской (Михай Еминеску) и Фонтанного переулка (Вероника Микле), в актовый зал ЦСУ – на углу Ленина (бул. Штефан чел Маре) и Армянской (Арменяскэ), в Дом культуры завода «Автодеталь» (потом – Тракторного)… Не все подобные залы я упомянул, во многих организациях имелись актовые залы, в которых показывали кино.
Хорошо помню одно из первых посещений кинотеатра «Патрия» в 1959 году. Вместе со своим отцом я посмотрел фильм «Тайна острова Бэк-Кап» – фантастический фильм про злых пиратов и сумасшедшего ученого Чехословацкого производства. О фильме вспоминать нет смысла, а про «Патрию» нельзя не вспомнить. Кинотеатр был просто шикарный! Большой зал с балконом и ложами, просторное фойе с залом и эстрадой, на которой каждый вечер играл оркестр, был еще и Малый зал, а также буфет. Именно с «Патрии» начинался показ всех новых фильмов, билеты не всегда легко было купить, порой предстояло выдержать настоящую битву в кассовом зале. Я не чурался этих потасовок и в давке возле маленького окошка нередко выигрывал сражение за те несколько билетов, которые «выбрасывали в продажу» непосредственно перед началом сеанса, так называемую «бронь». Впрочем, если о билетах позаботиться заранее, можно было обойтись и без этих баталий.
Но самым любимым был у меня, пожалуй, трехзальный кинотеатр «Бируинца». В нем было два больших зала – «Голубой» и «Красный» и один поменьше – «Зеленый», впоследствии переименованный в детский кинотеатр «Андриеш». В общем для «Красного» и «Голубого» залов просторном фойе устраивались выставки художников и тоже имелась эстрада, на которой по вечерам играл оркестр. По каким-то странным особенностям моей памяти я могу восстановить некие совершенно лишенные практического смысла подробности: например, указать места, на которых сидел при просмотре многих (но не всех вообще, конечно) фильмов. Зачем и почему память это сохранила – не знаю…
Особенной атмосферой обладал «Дневной» кинотеатр, что был у входа в парк «Комсомольское озеро», – возле того входа, что ближе к Боюканскому спуску. Фильмы там показывали не только днем, но и вечером, несмотря на название. Название возникло, видимо, потому, что из-за особенностей конструкции в зале кинотеатра днем было всегда светло: зал представлял собой пространство, окруженное забором-решеткой, накрытое тентом от дождя. На наклонном асфальтовом «полу» кинотеатра установлены длинные скамейки с нанесенными краской номерами мест. Особенность показа при дневном освещении состояла в том, что экран был утоплен в глубину сцены, где создавалось затененное пространство, что позволяло хоть и с пониженной контрастностью и яркостью, но вполне отчетливо видеть проецируемое аппаратом изображение. В этом кинотеатре не то чтобы разрешалось, но не слишком возбранялось курение во время сеанса и курильщики никак не преследовались. Еще одним отличием были ручейки и капли, которые просачивались сквозь дефекты стареющей брезентовой крыши во время дождя: зрители начинали пересаживаться в более защищенные места.

-=-

…Когда-то я написал строчки: «Над черепичной шалью Кишинева акация безудержно цветет, ах – как нам в детстве было клёво!...» Такое смешение просторечия с поэзией кто-то сочтет неуместным, назовет разрушением хрупкого поэтического языка. Наверное, «настоящий поэт» нашел бы другие слова, но я же поэт «не настоящий» – мне можно! Зато я настоящий кишиневец в лексиконе которого есть такие слова, которых у всех прочих нет: «буркутная вода», например, или «телебенчик». Я из тех, для которого фраза «она живет на Ботанике» не вызывает никакого недоумения, а выражение «попасть в Костюжены» имеет математически точный смысл.
И вот еще что я понял, путешествуя в пространстве памяти: я не возвращаюсь в прошлое, уходя в воспоминания, а я делаю прошлое – настоящим. Это волшебство происходит со мной и со всеми моими земляками в любой момент: стоит только включить «бортовую машину времени» – и самое захватывающее, самое прекрасное кино на свете начнет раскручивать свой бесконечный сюжет, каждый раз вводя всегда новые старые лица, новые старые места и новые старые события.

Спустя десять лет после того, как я переехал из Кишинева в Москву, в 2002 году было написано стихотворение, первые строки которого я процитировал. Вот оно целиком:

Над черепичной шалью Кишинёва
Акация безудержно цветет…
Ах, как нам в детстве было клёво:
На кухне тихо радио поет,
И мама что-то вкусное готовит,
И тётя Ляля к нам вот-вот зайдет,
А папа на работе, братья – в школе,
И Город всех нас бережно несет…

Крест-накрест улицы наброшены
На долгий склон высокого холма,
На магале дворы ухожены,
А в старом городе – трава…
Под двухсотлетнею шелковицей
Орёл, терзающий змею,
И «мизер» никогда не ловится,
И «Вин де масэ» где угодно продают.

Котовский с шашкой на коне,
Стефан Великий с царскою короной,
И Ленин в европейском пиджаке,
Вновь в ссылку на задворки удаленный,
И Белый Дом, и Арка, и Собор,
И церковь Константина и Елены,
И котельцовый в трещинах забор,
И образ Пушкина нетленный,
Каштаны, туи, и буркутная вода,
Долина Роз, скрипач и «Переница»,
Вернут опять меня и вас туда,
Где юность наша вечно длится.
-=-

9 – 19 апреля 2015 г., Москва

[rimty]

• Виктор КA3AKOB

Из сборника "Сметая архивную пыль".

• Предисловие

С чего началась моя любовь к архивам?
Вспомнились сейчас две незначительные фразы, однажды услышанные в разных кабинетах, но имевших к тому делу, о котором пойдет ниже речь, прямое отношение.
Инна Иосафовна Терехина, ответственный сотрудник Молдавского республиканского архива, когда я, во время очередного посещения архива, к слову упомянул фамилию одного офицера молдавского КГБ, развела руками:
– Капитан Деревянкин? (она добавила имя-отчество, но я их не запомнил). Ну, как же, хорошо знаю его!
Вторая фраза по содержанию была еще незначительнее, была скорее ритуальной и запомнилась только потому, что сказана была Васей Платоном, начальником Терехиной, директором того архива:
– Ну, здорово, здорово, Казаков. Давно не виделись…
Не виделись мы лет двадцать.
Весной 1953 года, незадолго до выпуска из Кишиневского университета, нас троих, Юру Черниченко, Васю Платона и меня, вызвали в республиканский КГБ – к капитану Деревянкину. Пришли мы вовремя, в узком темноватом коридоре молча сели на лавочку. К тому времени уже обученные и убежденные марксисты-ленинцы, верные сторонники советской власти, сидим, не опасаясь неприятных неожиданностей, впрочем, догадываемся, о чем, когда откроются двери кабинета, с нами затеет разговор капитан Деревянкин. На улицах Кишинева я уже видел знакомых ребят, на год-два раньше нас закончивших университет, в военной форме с лейтенантскими погонами.
Догадка подтвердилась: капитан Деревянкин предложил нам службу в своем ведомстве.
– В комиссию по распределению на работу мы пришлем на вас заявки.
Ведомство, где служил Деревянкин, как известно, умело настаивать на своем, но по отношению к нам тогда проявило некоторую демократичность.
– Конечно, – не очень охотно говорил, обращаясь к нам, Деревянкин, – все будет зависеть от ваших желаний.
Желания наши не совпадали, о чем мы тут же и доложили. Деревянкин подписал пропуска «на выход», но через несколько дней опять вызвал… Вызывал он нас раз пять и, в конце концов, уговорил только Васю.
Прошли годы. Юрий Черниченко становился все более известным в стране писателем, жил и работал в Москве, я ко времени, о котором пойдет ниже речь, – заведующий отделом недавно открытой газеты «Вечерний Кишинев», а Василий Платон… получив университетский диплом, Вася, в результате тех бесед с капитаном Деревянкиным, стал работать в архивах. Эти учреждения тогда находились в ведомстве госбезопасности, но с годами были «расконвоированы» и переданы цивильным властям. И через двадцать лет, когда мы снова встретились, Василий Платон уже был директором Молдавского республиканского архива. В его власти было несколько этажей огромного нового здания, заселенного всякого рода документами.
К этим документам мне суждено было прикоснуться.

Коллектив «первого призыва» «Вечернего Кишинева» был на редкость честолюбивым. С первых номеров газеты мы изо всех сил старались стать самыми интересными журналистами в республике, для этого все время придумывали что-то, как нам казалось, сверхяркое по форме и сверхглубокое по содержанию.
Я тогда решил написать серию очерков о прошлом Молдавии – на основе архивных документов. Уже придумал рубрику – «Сметая архивную пыль»… Воображал: приду в архив, увижу кучи древних документов, сдую с них пыль и под серым слоем прочту нечто никому доселе не известное…
И вот стою перед дверью с табличкой: «Директор В. П. Платон».
– …Ну, здорово, здорово… Давно не виделись.
Рассказываю Васе о своем замысле. Платон соглашается, что замысел замечателен, и, не теряя времени на сентиментальные воспоминания, провожает меня в небольшую комнатку, где сидят три сотрудницы архива – Инна Иосафовна, Неля Петровна и Полина Ивановна. Терехина тут старшая.
Так началось мое вхождение в архив…
Может быть, посетители некоторых архивов когда-то и работали так, как вначале представлял себе я – рылись в залежах бумаг, сдували с них пыль. Мне, сразу признаюсь, ничего этого делать не пришлось. Ко времени, когда я пришел в уважаемое учреждение, его научными сотрудниками здесь уже было обработано такое количество интересных документов (они были аккуратно подшиты в папки, занесены в реестры, положены в соответствующие фонды), что мне оставалось только прислушиваться к советам: «Посмотрите вот это… Какой замечательный характер… А это про Шаляпина вы знали? А вот – донесения пограничников 22-го июня сорок первого…» Что же касается пыли… Над первым очерком, написанным по документам архива, я поставил уже полюбившуюся мне рубрику. Когда, после публикации, я в очередной раз предстал пред глазами вышеупомянутой троицы, вся троица долго весело смеялась. Отсмеявшись, Терехина взяла меня за руку и повела, как она объявила соратницам, «сметать архивную пыль».
Мы стали спускаться по лестнице. На каждом этаже и в специальных хранилищах Инна Иосафовна подводила меня к висевшим на стенах приборам, которые контролировали температуру, влажность, еще что-то. В подвале многоэтажного здания специальные машины вырабатывали нужный документам климат!
Когда мы с Терехиной вернулись в кабинет и я публично покаялся в преждевременной неудачной выдумке, неожиданно для меня все трое в один голос заявили: никаких «Из истории» или там, что еще скучнее, «По следам минувшего»… «Пыли у нас, конечно, быть не может, но «Сметая архивную пыль» нам нравится!»
Женская логика…
И я рубрику оставил.

[rimty]

• Виктор КA3AKOB

Из сборника "Сметая архивную пыль".

• АПЛОДИСМЕНТЫ ШАЛЯПИНУ

Его уже знали и любили во всем мире…
В январе 1930 года Шаляпин по приглашению местного оперного театра приехал в Бухарест.
О том, каким это было событием для румынской столицы, можно судить, например, по сообщению от 25 января корреспондента кишиневской газеты «Голос Бессарабии»: «Сегодня утром к театру «Эфория» собралась громадная толпа, которая хотела попасть на генеральную репетицию «Бориса Годунова» с участием Шаляпина… Дирекции театра пришлось вызвать жандармов, чтобы рассеять толпу, но бухарестские театралы не успокоились и до прибытия жандармов выставили двери в зал театра и потоком хлынули в зал, который вскоре был занят до последнего места».
А через несколько дней в кишиневских газетах появилось маловероятное, еще никем не подтвержденное, но уже всех взволновавшее известие: Шаляпин, кажется, собирается выступить и в их провинциальном городе – в театре «Одеон»!
Журналисты, разжигая страсти, соревновались в оперативности и правдивости написанных ими строк о Шаляпине. «Наша речь» объявила: ложные слухи о приезде певца распространяет дирекция «Одеона», «в данном случае мы имеем дело с аферой». А «Голос Бессарабии», напротив, утверждал: «Дирекция театра «Одеон» в беседе с нашим сотрудником категорически опровергла сообщение «Нашей речи» и заявила, что концерт состоится»…
В «Одеон» между тем уже поступали заявки на билеты. В подшивках старых номеров «Голоса Бессарабии», хранящихся сейчас в республиканском архиве, можно прочитать, например, о том, что от жителей Оргеева касса театра получила задаток в две тысячи лей. «На наш вопрос, была ли выдана квитанция, нам ответили, что никакой квитанции касса «Одеона» не выдала. Уплативший деньги получил лишь на клочке бумаги за чьей-то неразборчивой подписью заметку, что принят задаток за четыре билета на концерт Шаляпина в сумме две тысячи лей». И далее: «Мы не можем не подчеркнуть, что система приема задаточных денег… на концерт, дата которого даже не установлена… неминуемо должна привести к спекуляции и злоупотреблению».
Сотрудник той же газеты смог в Бухаресте взять интервью у Шаляпина. На вопрос, правда ли, что знаменитый артист собирается дать концерт и в Кишиневе, «Шаляпин ответил утвердительно, прибавив, что он с удовольствием приедет в Кишинев, где он тридцать лет тому назад дал один концерт. Он имел предложения и в другие города, но оказал предпочтение Кишиневу».
Газетчики теперь не упускали из вида ни одного шага певца…
В Бухаресте в те дни гастролировал известный немецкий актер Александр Моисси. Шаляпин был с ним хорошо знаком – они встречались в России, в странах Западной Европы, Америке, были даже дружны. Увидев на афишах знакомую фамилию, Федор Иванович, покинув свой номер в отеле «Бристоль», поспешил встретиться со знаменитым трагиком, и они проговорили всю ночь… Ту встречу у Моисси описал один венский журнал, эту статью вовремя обнаружили журналисты «Бессарабского слова», перевели на русский язык и 3 февраля перепечатали.
Во время той встречи Шаляпин подтвердил свое намерение в ближайшие дни посетить Кишинев. «Туда меня, – говорил своему другу Федор Иванович, – очень тянет. Не потому, что Кишинев еще недавно был частью России». Была еще одна причина, по которой певец «оказывал предпочтение» Кишиневу. О ней тоже рассказывалось в той статье.
Тридцать лет назад, в самом начале своей артистической карьеры, Шаляпин уже приезжал в Кишинев. На местных театралов его тогдашнее выступление не произвело сильного впечатления, а вот самому певцу то посещение Бессарабии запомнилось на всю жизнь. «Я пережил замечательное впечатление, своего рода откровение, там я впервые составил свое художественное восприятие». Что же произошло тогда в Кишиневе?
В одном из театров выступали приезжие певцы. Давали «Паяцев» Леонкавалло, Канио пел неплохой тенор, у которого, по словам Шаляпина, «был красивый голос и неплохая школа». Все шло хорошо до тех пор, пока Канио не запел арию «Смейся, паяц». Артист так естественно переживал трагедию героя, так натурально рыдал «над разбитой любовью», что публика в зале… вдруг стала смеяться. Артист, однако, не замечал этого. Он допел арию до конца и, весь в слезах, убежал за кулисы.
Почему смеялась публика? Потому что артист плакал настоящими слезами, его собственными слезами, забыв о слезах паяца Канио, которого призван был воплотить… «Я, – рассказывал певец в тот бухарестский вечер немецкому трагику Моисси, – ушел из кишиневского театра и стал Шаляпиным. Никогда с тех пор я не плакал, как Шаляпин, не смеялся, как Шаляпин, не угрожал, как Шаляпин, – я всегда был тем человеком, которого мне нужно было изображать».

И вот, наконец, – сообщение, покончившее с непроверенными слухами и напрасными опасениями! 24 января газета «Бессарабское слово» на первой полосе крупным шрифтом напечатала: «Вчера, в 11 часов ночи, мы получили из Бухареста от Ф. И. Шаляпина телеграмму за № 3107 следующего содержания: «Газете «Бессарабское слово». Концерт мой в Кишиневе состоится 3 февраля в театре «Одеон». Шаляпин».
Билеты, а самые дешевые стоили свыше 300 лей (рабочий тогда в Кишиневе зарабатывал в день 15–20 лей), расхватывались.
Накануне приезда артиста в Кишинев «Голос Бессарабии» опубликовал фотографию Шаляпина в роли Бориса Годунова и следующий текст под фотографией: «Приезд высоких особ – вещь известная. Наряжаются почетные караулы, охрана, официальные лица для встречи. Звучат официальные слова, и в воздухе – скука от официальных скучных мыслей. Но есть высокие особы, которых встречают без казенной помпы и нарядов, и оттого встречи бывают действительно по-настоящему помпезными. Таких особ, которые… в себе самих носят свою высоту, очень немного, и первая из них – наш дорогой и редкий, очень редкий гость Федор Иванович Шаляпин… Если «высокая особа» должна импонировать, то никто не может импонировать так, как Шаляпин, воплотивший на сцене, кажется, все царственные фигуры, которые дала нам романтичная и реалистическая поэзия».
Статья заканчивалась обращением к «виновнику торжества»: «Добро пожаловать! В нашей жизни так мало радости, и только вы можете дать нам настоящую радость, которую нельзя сравнить ни с чем, и значит, нельзя ее оценить. Радость приобщения к настоящему высокому искусству».
Газеты теперь в каждом номере что-то писали о Шаляпине; публиковались искусствоведческие статьи о нем, перепечатывали интервью и рассказы об артисте.
К сожалению, в архиве не сохранилось газет, в которых рассказывалось о том дне, когда Шаляпин прибыл в Кишинев. А вот в день спектакля корреспондент «Голоса Бессарабии» так делился с читателями о своем впечатлении от только что увиденного им Шаляпина: «Федор Иванович все тот же стройный великан с молодым лицом. Голова еще поседела, стала совсем серебряной. Есть две такие серебряные головы, у которых белая шапка волос только оттеняет молодость глаз и свежесть лица: К. С. Станиславский и Ф. И. Шаляпин – два человека, поставившие русский театр во главе театра европейского».
3 февраля «Одеон» был переполнен. По свидетельству газет, когда занавес открылся и Шаляпин увидел человек сорок, сидевших почти у его ног перед самой сценой, он с нескрываемым возмущением повел мускулами на лице и лишь после этого начал петь.
«Бессарабская почта» в шутливой форме рассказала об обстановке, царившей на концерте гениального певца.
«– Почему ломают на галерке ребра? Почему можно рискнуть задохнуться на балконе «Одеона» за 520 лей?..
– 622 лея заплатил. И то стоял на одной ноге.
– А я видел из ямы для оркестра только голову Шаляпина и заплатил 322 лея за «стоячее сидение».
– Что? Я заплатил 322 лея за то, чтобы только слышать, не видеть и уйти помятым, как после работы хорошего банщика.
– Ерунда. Я заплатил 920 лей и опоздал к началу, наткнулся на штык жандарма, который, сбив меня с ног, сказал: «Опаздывать на Шаляпина нельзя. Проваливай…»
Печатали газеты, конечно, и серьезные отчеты о концерте. Из «Бессарабского слова» от 5 февраля 1930 года: «Концерт Ф. И. Шаляпина для Кишинева – большой праздник, историческая дата в летописях художественной жизни города. Публика, переполнившая «Одеон», так это, очевидно, и понимала, ибо слушала великого артиста с благоговением, Федор Иванович пел так, как поет только Шаляпин… Талант этого изумительного артиста с годами, как доброе вино, становится только сильнее, искристее, ярче, получает какой-то новый и терпкий букет… С великой мудростью великий артист подбирает номера своей программы… Был праздник. Мы не забудем его. Не забудем потому, что нельзя забыть истинной и вечной красоты в искусстве».
Расскажу еще об одном документе, связанном с приездом Шаляпина в Кишинев в 1930 году. В общем потоке газетных статей, написанных в связи с концертом 3 февраля, это репортерское интервью, опубликованное 4 февраля в «Голосе Бессарабии», может, и прошло незамеченным, между тем оно мне представляется единственным документом, в котором чуть приоткрылся Шаляпин, дал заглянуть в себя – русского человека, уже несколько лет скитающегося вдали от Родины.
Когда репортер задал традиционный вопрос, как понравился гостю Кишинев, Шаляпин ответил:
«Я был в Кишиневе больше тридцати лет назад. Последние годы я проводил по большей части в Америке. Впечатление тихого уюта произвели на меня кишиневские домики после американских небоскребов, американского темпа жизни. Сегодня я ел настоящие щи с вареным мясом… Видел дуги на извозчичьих упряжках…»
Россия жила рядом, напоминала о себе русской речью на улицах, русскоязычными газетами…
Может, еще и поэтому – и не вполне сознавая это – Федор Иванович в начале 1930 года, «имея предложения и в другие города», «оказал предпочтение Кишиневу».

[rimty]

• Виктор КA3AKOB

Из сборника "Сметая архивную пыль".

• МЯТЕЖНЫЙ ПОРУЧИК

В кабинете Терехиной держу в руках папку старых документов. На титульном листе «Дела» – слово,
аккуратно написанное серой тушью: «И. И. Сухинов». Ниже буквами поменьше: «Начато… 1826 года». (!).
Я не знаю, кто такой И. И. Сухинов (хотя и мог бы знать – например, от княгини Волконской, из ее «Записок», которые я когда-то читал и где Сухинов упоминался), но Инна Иосафовна советует:
– Вы его полюбите, как и мы. Прочитайте…
Пришлось, кроме папки, прочитать еще и кое-какие книги.

Поручик Иван Иванович Сухинов служил в Черниговском пехотном полку, участвовал в войне с Наполеоном, с русской армией побывал в заграничных походах. Член Южного тайного общества декабристов. Царский суд характеризовал его сурово: «Ревностный участник преступных замыслов и всех злодейских действий Сергея Муравьева».
О восстании декабристов не буду повторять общеизвестное. Напомню только, что восстаний было два: начались они 14 декабря 1925 года на Сенатской площади в Петербурге и 29 декабря на Украине – под командованием Сергея Ивановича Муравьева-Апостола восстал тогда квартировавший под Васильковым Черниговский полк. Поход на Петербург у южан закончился через несколько дней в степи между украинскими деревнями Ковалевка и Трилесы, где они были обстреляны из пушек, рассеяны и окружены. Поручик Сухинов, шедший вместе с полком, за несколько минут до того, как кольцо окружения замкнулось, укрылся в глубоком снегу оврага.

Архивная папка, которую я держу в руках, рассказывала о том, как разыскивался поручик.
Листаю ветхие документы. То синяя, то серая казенная бумага. Нервные закорючки полковников и генералов, ровные, в завитушках, почерки чиновников помельче… Все это писалось почти двести лет назад, в те печальные для России дни, когда правительство жестоко расправлялось с «рыцарями, коваными из чистой стали» (Герцен).
Новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области, подробно проинформировав исправляющего должность Бессарабского гражданского губернатора о восстании Черниговского полка и об исчезновении поручика Сухинова, предписывает:
«Покорно прошу вас, милостивый государь, принять деятельнейшие и надлежащие меры к непременной поимке сего человека».
В бумаге, присланной в Кишинев Херсонским гражданским губернатором, сообщается: «Приметы Сухинова: росту два аршина около 8 вершков (примерно, 1 метр 78 сантиметров – В. К.), худощав, широкоплеч, волосы на голове и усах черные… лет около 35, говорит по-русски, малороссийски и молдавански».
Сыщики идут по хорошо им видным следам исчезнувшего из-под Трилес «ревностного участника преступных замыслов». Следы ведут в Каменку, установлены люди, которые дали поручику гражданскую одежду, лошадей, денег. Судя по некоторым признакам, после Каменки поручик повернет на юг… В архивной папке – бумаги министерства внутренних дел, переписка гражданских чиновников и военных, рапорты земских исправников из близлежащих к Кишиневу мест – из Атак, Липкан, Измаила; есть копия перехваченного на почте письма поручика брату: «Спешу тебя уведомить, что еще, слава богу, жив и здоров и докудова счастлив, но без приюта и места… Пожалуйста, друг, с первой почтой, нимало не откладывая, пожалуйста, напиши обстоятельно обо всем и пиши ко мне Кишиневской области и город Кишинев».
Кишинев был последним городом на пути Сухинова. Здесь поручик снял квартиру и несколько дней провел в мучительных раздумьях, что делать дальше. Уйти за границу? Прут, пограничная река, – в нескольких десятках километров…
Холодным февральским днем 1826 года Сухинов стоял на крутом берегу Прута. Ветер гнал по скованной льдом реке промерзший сыпучий снег, прямо в лицо бросал колючие горсти… Сухинову предстоит совершить в жизни еще один подвиг – в далеких Зерентуйских рудниках под Читой, куда он, осужденный как «преступник первого разряда», придет закованный в цепи вместе с уголовными каторжанами. Но об этом – в конце рассказа, а сейчас – о самом, может быть, ярком подвиге сердца этого незаурядного человека, подвига без свидетелей, на заснеженном холодном берегу реки в двадцати шагах от свободы.
И. И. Горбачевский – декабрист, подпоручик того же Черниговского полка и участник восстания, отбывавший царское наказание в сибирских рудниках вместе с Сухиновым, – в своих мемуарах воспроизводит рассказ Сухинова о минутах, проведенных поручиком тогда на берегу Прута: «Горестно было расставаться с Родиною, я прощался с Россией, как с родной матерью, плакал и беспрестанно бросал взоры свои назад, чтобы взглянуть еще раз на русскую землю. Когда я подошел к границе, мне было очень легко переправиться через Прут и быть вне опасности, но, увидя перед собой реку, я остановился. Товарищи, обремененные цепями и брошенные в темницы, предстали моему воображению. Какой-то внутренний голос говорил мне: ты будешь свободен, когда их жизнь пройдет среди бедствий и позора. Я чувствовал, что румянец покрыл мои щеки; лицо мое горело, я стыдился намерения спасти себя, я упрекал себя за то, что хочу быть свободным. И возвратился назад в Кишинев!.. Пробыв несколько дней в городе у прежнего своего хозяина, я снова намерился бежать. Опять на берегу Прута та же тяжесть расставания с Родиной, опять тот же упрек совести, и я опять возвратился в Кишинев».

[rimty]

• ОДНАЖДЫ НА СИНАДИНОВСКОЙ

Автор: Виктор Федорович ОПРУНЕНКО

Снесли-таки! Чудесной красоты здание на улице Влайку Пыркэлаб снесли! Во "времена былинные", если по прошествии лет я еще не страдаю "топографическим идиотизмом", там располагались почтовое отделение и магазин "Мелодия". Туда меломаны, джазмены, битломаны, рокэндрольщики и прочие "диссиденты и антисоветчики" (сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь!) часто заходили в поисках, хотя бы фрагментов вожделенной западной музыки, которая на пластинках из соцстран порой просачивалась за железный занавес!
Точно и не скажу, когда это здание в классическом стиле было построено. Раньше мне казалось, что непременно в 19-м веке - в молодости я был изрядным романтиком - но, может быть, я ошибаюсь, и оно было воздвигнуто уже в 20-м, но непременно до революции! Снесли безжалостно! Остался один лишь остов. Увидев воочию этот акт вандализма, я буквально "врос" от неожиданности в изрядно разбитый асфальт. Стало невероятно грустно и обидно. Это изящное строение мой сосед, любитель-краевед (рифма здесь, поверьте, случайна), знающий о Кишиневе буквально все, называл "шкатулкой"! Узнав об этом событии, он разразился гневной филиппикой в адрес тех, кто этот шедевр сносил, а особенно тех, кто этот снос разрешил. "Хамы, зарвавшиеся хамы!", - так определил их мой добрый собеседник Аурел Евсеевич Маринчук - большой знаток и любитель молдавской истории, культуры и архитектуры.

Мне было обидно многократно потому, что это здание отпечаталось в самых первых детских моих воспоминаниях о любимом Кишиневе, городе, в котором за исключением трехлетней службы в армии, я прожил всю свою уже клонящуюся к закату 70-летнюю жизнь! Однако начнем сначала!
А фост одатэ...Эта была зима 1949/50 гг. Мы с моей бабушкой Агафьей Прохоровной поднимаемся вверх по улице, которая тогда называлась Синодиновской. Вероятно, спросив кишиневца даже средних лет, не говоря уж о молодых людях, где находится эта улица, вы вряд ли услышите вразумительный ответ. У меня же адрес Синадиновская, дом 57 был буквально "впечатан" в подсознании. Это была моя, вернее, моих родителей первая прописка в нашем волшебном городе! Как много этих адресов будет в моей дальнейшей, не скажу, чтобы очень уж упорядоченной и степенной жизни! Но этот был первым! Дом-"шкатулка" тоже находился на этой улице, и от него нам предстояло пройти всего пару сотен метров, чтобы оказаться дома.
Бабушка остановилась и долго смотрела на этот ныне уже уничтоженный шедевр, не замечая мое нетерпение и хныканье, затем в задумчивости произнесла: "Умели же раньше строить!". Я равнодушно рассматривал обгоревшую трубу, которая осталась от рядом стоявшего здания, и нетерпеливо тянул бабушку за рукав. Мне было холодно, голод уже давал о себе знать, а бабушка обещала поджарить яичницу, когда мы доберемся до нашей квартиры. Надо отметить, что яичница была единственным блюдом, которое я любил. Аппетит у меня в детстве был неважнецким, не то, что сейчас.
<....> Постояв еще немного, мы с бабушкой двинулись прямо вверх и через 2-3 минуты пересекли Александровскую, ныне бульвар Штефана Чел Маре. Миновав железные ворота, вошли во двор нашего дома. Он был сооружен еще при румынах, около 1930 г., в стиле промежуточном между ар-деко и конструктивизмом, о чем свидетельствуют иллюминаторы на фасаде, принадлежал попеременно ряду городских "селебритиз", а в советское время был превращен в коммуналку. Вскорости я уже уплетал яичницу, хотя бабушка пыталась, как говорят сейчас, "впарить" мне и тарелку борща, чтобы было сытней, но я категорически отверг эту ёе маленькую хитрость.

Вот про этот двор на улице Синадиновской, где я прожил около пяти лет своего сопливого и босоногого, но все-таки счастливого детства, я и хочу рассказать. Точнее, не про двор, как таковой, а про мою жизнь в этом дворе и людей, которые меня тогда окружали. Улица получила название в честь греческих купцов и меценатов братьев Ивана (Иона) и Виктора Синодино, в середине 19 века сыгравших значительную роль в жизни Кишинева, главного города Бессарабской губернии. Самым их значимым деянием явилось финансирование строительства изящной и, пожалуй, самой изысканной в Кишиневе греческой церкви Святого Пантелеймона-целителя (архитектор А. Бернардацци*). Она знаменита, в частности, и тем, что в ней хранятся мощи означенного святого, привезенные отцом братьев с самого Афона, из монастыря Ватопед!
Власти города в советский период не проявили ни уважения, ни благодарности, и в здании церкви были устроены попеременно сначала дегустационный зал, а затем и хранилище киностудии "Молдова-филм". Останки братьев, захороненные под полом церкви, вообще были выброшены на помойку. Однако, по слухам, вследствие допущенного святотатства вино постоянно скисало, а хранящиеся пленки засвечивались. В новейшее время, в независимой и суверенной Молдове, церковь была возвращена верующим, чему я несказанно рад! Я сам иногда захожу туда, чтобы поставить свечку или "помолиться" в меру моей религиозности.
В советское время улица носила название "28 июня" в честь даты возвращения Бессарабии в лоно Российской империи-СССР в 1940 г., а сейчас она носит гордое имя "Влайку Пыркэлаб". Это имя и должность боярина, жившего в эпоху правления Штефана чел Маре, возможно, даже родственника славного господаря. Пыркэлаб - это что-то типа коменданта города или крепости. До наших дней дошла грамота, датированная 17 июня 1466 года, в которой Штефан чел Маре продал "сельцо Кишинев" за 100 татарских золотых Влайку Пыркэлабу. Потомки последнего "уступили" Кишинев в 1576 году боярину Дрэгушу за 500 татарских золотых. Неплохая с точки зрения коммерции сделка.
Единственно, что не совсем понятно, почему в состоявшемся государстве Молдова в 15 и 16 веках пользовались золотой татарской монетой?

Представляет интерес, как моя семья оказалась в Кишиневе и именно в этом доме.
В 1946 г. где-то в начале мая месяца мой отец, Опруненко Федор Петрович, в чине майора был уволен из рядов уже Советской, а не Красной Армии с выслугой 14 лет и 8 месяцев. Это был сильный удар со стороны власти, которую он честно защищал, начиная с Халкин Гола и все последующие военные компании. И защищал героически! Ордена Красного знамени просто так не давали! А у отца их было целых два! Первый за Финскую войну или "Финскую компанию", как любил говорить сам отец. Второй за Великую Отечественную. Третий орден Красного Знамени еще предстояло получить (1960 г.) за "трудовые подвиги", т.е. за восстановление народного хозяйства Молдавии! Как говаривал отец, "от Косыгина". Со слов отца, больше таких орденов из молдаван имели только Котовский (3 боевого) и Федько (4 боевого и один трудового)!
Представьте себе, человек в возрасте Иисуса Христа (отцу еще не исполнилось 34 года)! В армии вы кое-чего достигли. Грудь в орденах и медалях, а вас увольняют из-за многочисленных ранений и контузий со второй группой инвалидности. Куда идти, что делать? Образование у вас Педтехникум в городе Балта (до войны столица Молдавской автономной ССР в составе Украины) и Харьковское танковое училище. "Ни слесарь, ни токарь, ни пекарь", - часто с горечью повторял отец. Разве что краткосрочные курсы, и вот вам классный тракторист для работы на селе. Это с майорскими погонами-то! Но делать нечего. Выход напрашивался сам собой - ехать на родину жены, моей матери, военного хирурга Клавдии Ивановны Руденькой, на Кубань, в город Армавир. Там родня, у тестя (моего деда Ивана) дом с садом-огородом. Первое время можно перекантоваться. Постараться найти работу, не имея при этом никакой гражданской специальности, ну, а потом думать уже обо всем остальном, в частности, о жилье, о котором после войны только и можно было что "думать". Ехать в тогда еще молдавское село Сырово* (сейчас там говорят только на суржике, т.е. население полностью обукраинилось, хотя многие до сих пор носят молдавские фамилии) на родине отца, недалеко от Балты на Украине, мать категорически отказалась. Отцу предлагали стать там директором школы. За себя мать не беспокоилась, т.к. военврач-хирург, да еще и с фронтовым опытом ценился, если не на вес золота, то очень высоко.
Приехали в Армавир. Но не прошло и недели, как отца вызвали в военкомат. Причем во внеурочное время, после работы! В 1946 г. это давало серьезные поводы для беспокойства. Гарантии, что ты вернешься домой, не было. Отец отутюжил свою парадную форму, навел стрелки на брюках, подшил свежий подворотничок, нацепил все регалии, которые позже, в 70-х годах, небрежно называл "цацки", и двинул в военкомат. Подразумевающийся в таком случае сидор с теплыми вещами и запасом сухарей не взял: то ли не чувствовал за собой вины (хотя в то время действовала кафкианская формула "вина всегда несомненна"), то ли потому, что неудобно молодому и красивому майору-танкисту нести по городу сидор. Все, однако, закончилось благополучно. Состоялся разговор с одним из секретарей ЦК ВКП(б) по спецсвязи. Этих секретарей тогда было всего 17 человек - это, чтобы представить себе уровень "беседы". Отца рекомендовали первым секретарем райкома партии в небольшой городок Сороки на севере Молдавии. Надо было посоветоваться с семьей и принять решение. Формально отец мог отказаться, но отказывать начальству "солдату партии" было не принято.

Июнь, жара... Мы в Кишиневе. Город в 1946 г. представлял собой жалкое зрелище. Он был основательно разбомблен, в основном в результате многочисленных авиационных налетов (до сих пор идут споры, какой из них был более разрушительным - советский, немецкий или американский), да еще и санитария была на крайне низком уровне. Ниже плинтуса, как сказали бы сейчас. Матушка схватилась за голову: "Это у них столица! Надо еще куда-то ехать. Вот ты туда и поедешь! Сам!" Отец очень любил мать, статную кубанскую казачку, и с помощью различных ухищрений и друзей, с которыми он работал в комсомольских организациях Молдавской АССР еще до войны, ему удалось "зацепиться" в Кишиневе на должности инструктора Кишиневского горкома партии. Временно. Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное.

Сначала нас поселили на короткое время по адресу Пушкина, дом. 3. Но совсем скоро дали две комнаты в 4-комнатной квартире по улице Синaдиновская, дом 57, в самом центре.
Расположение дома было очень удобное, особенно для матушки. Она стала работать в Лечсанупре, который расположился в красивом особняке на той же Синодиновской, буквально в 100 метрах от нашего дома. Ранее, в царские времена, здание занимала Гербовецкая община Красного Креста, одно из первых лечебных заведений в Бессарабии,
Вторые две комнаты занимал Иван Феофанович Лященко, бухгалтерский работник. Его дочь Татьяна, в тот момент совсем малютка, в дальнейшем выросла в настоящую красавицу, с медалью закончила 37 школу, из которой вышел и ваш покорный слуга. Поступила в один из престижнейших московских вузов - МГИМО. Потом Таня Лященко вышла замуж за правнука Максима Горького и несколько лет прожила в Иране. Видимо, ее муж Максим Пешков работал там в посольстве или другой советской организации. Не знаю, встречалась ли она на дипломатических перекрестках еще с одним выпускником 37 кишиневской школы Александром Кадакиным, который второй раз занимает пост Чрезвычайного и Полномочного Посла России в Индии. Мы находимся в переписке, т.к. Александр Михайлович заинтересовался моими рассказами о Кишиневе, которые я по мере их создания ему посылаю.
Надо бы набраться храбрости и спросить его об этом, хотя отвлекать таких занятых людей подобными мелочами не очень удобно. Впоследствии из письма господина посла А.М. Кадакина выяснилось, что Таня трагически погибла в Москве при невыясненных обстоятельствах. Вероятно, ее непростая и ужасная история в рамках этого рассказа будет еще развиваться, т.к. в Кишиневе с помощью Александра Михайловича я обнаружил ряд ее друзей, с которыми должен встретиться и расспросить их об ее жизни.

Но вернемся во двор Синадиновской, 57. Этот дом хорошо знают кишиневцы, т.к. он примыкает к Примэрии, в которой при советской власти был горисполком. Напротив помпезное с элементами классицизма и романтизма здание бывшего центрального банка. Особенно хороши львы, поговаривают, что они талмудические и когда-то над ними были шестиконечные еврейские звезды (возможно, там когда-то была биржа?).
Когда в Кишиневе построили новый Госбанк, а прежнее историческое здание преобразовали в органный зал, горожане иронично прозвали его "Собор молдавской богодочери", так как создавался он фактически для дочки первого секретаря Компартии Молдавии Светланы Бодюл, средней руки органистки, давно уже не гастролирующей и живущей где-то в "цивилизованном мире". Главный зал в здании обладал прекрасной акустикой. Его снабдили одним из самых больших и отлично звучащих органов в Европе (Чехия), и до настоящего времени этот замечательный инструмент и само музыкальное учреждение радуют кишиневских меломанов. Спасибо Ивану Ивановичу! Сейчас это прекрасное здание предоставлено своему собственному фатуму - судьбе учреждения культуры в пост-модернисткой Молдове, т.е. финансируется по остаточному принципу и постепенно разрушается. Правда, поговаривают, что наши друзья из-за Прута выделили целый один миллион евро на реставрацию, поскольку премьеру Румынии Виктору Понте очень понравилось здание. Необычная щедрость! Будем надеяться!
Напротив красуется дореволюционное здание суда (сейчас управление молдавской железной дороги), из которого во время процесса, грозившего ему смертным приговором, дерзко бежал Григорий Котовский

Внутренний двор нашего с внешней стороны весьма интересного в архитектурном отношении дома, был, наоборот, крайне мал и невзрачен, напоминал узкий глухой переулок, по обеим сторонам которого размещались небольшие дома. Точнее, это было единое здание в виде вытянутой буквы "П".
На мой взгляд, это некая специальная фишка румынско-молдавской архитектуры: прекрасные фасады и скромные, почти неряшливые, скрытые от посторонних глаз внутренние дворы и прочие аксессуары быта. Странная сублимация национального самосознания и менталитета. Что-то типа перманентно запертой роскошной "каса маре"*, призванной показывать гостям или даже случайным людям достаток и богатство хозяев, и скромных, почти убогих остальных комнат, в которых собственно и живет семья! Вымощен был двор светлым, почти белым булыжником. Деревьев было немного, и все они были очень старые. На одном из них, том, что было ближе к нашей квартире, отец повесил качели.
Сейчас в глубине двора выстроена огромно-стандартная, покрытая красной черепицей, безвкусная вилла, хозяйка которой, пергидрольная блондинка бальзаковского возраста, устроила нам безобразный скандал при попытке предаться ностальгическим воспоминаниям, когда однажды мы посетили этот двор с братом и племянницей. Дама истерически визжала, что мы нарушаем закон, покушаемя на ее "прайвеси" (слово-то какое знают "новые молдавские!"), хотя, безусловно, закон когда-то нарушила она, соорудив безобразного монстра во дворе архитектурного шедевра. Не вызывает сомнения, что коррупционная схема была поддержана кем-то из примыкающего здания!

Чаще всего я мог часами во дворе кататься на качелях, но это только тогда, когда не было ребят моего возраста: Миши Белинского, Лёни Кержнера, Вали Шеха-Карановского. Семья последнего жила на втором этаже этого прекрасного двухэтажного дома, фасад которого выходит на 28 июня? Я плохо помню родителей, но старшую сестру Вали, Свету и младшую Лялю - очень хорошо. Света, со слов одной её кишиневской подруги, уехала в Одессу, стала настоящей одесситкой - красивой, дородной, смешливой и очень доброй. Ляля жила в Кишиневе, мы иногда виделись, но потом ее следы как-то затерялись. Дед их был банковским начальником. Вообще, изначально весь двор состоял из банковских работников. Валя был единственный по жизни мой знакомый, двойная фамилия которого состояла из фамилий отца (вернее, отчима) и матери. К сожалению, меня и моих друзей детства судьба разбросала по странам и континентам, и мы не поддерживаем отношений. Со всеми этими ребятами я впоследствии учился в самой знаменитой в городе и даже республике 37-й школе, о которой мною уже довольно много написано.

М. Белинский стал выдающимся квантовым физико-химиком, он профессор Тель-Авивского университета, занимается большой общественной работой и является Председателем Ассоциации ученых-репатриантов университетов Израиля (1994 г.), вице-президентом Союза ученых-репатриантов Израиля (1995 г.), с конца 1997 г. - членом комиссии по реализации израильского научного проекта КАМЕА, в этой комиссии он представляет ученых-репатриантов. Я горжусь, что некоторое время мы вместе учились на физмате Кишиневского университета.
Валя Карповский уехал в Ленинград еще в конце 60-х годов. В юношеском возрасте был сильным боксером, неоднократным чемпионом города и республики. По слухам, связался с ворами и, чтобы порвать с криминальным миром, уехал в "северную Пальмиру". Чем занимался в "культурной столице", выяснить не удалось Следы его потом затерялись.
Лёня Кержнер тоже исчез из моего поля зрения где-то в начале 80-х годов. Сам он, еврей, был женат на русской, но при нашей последней встрече взгляды высказывал прямо-таки черносотенные, в духе Пуришкевича и Крушевана, двух наших известных земляков-антисемитов. Это весьма необычно, скорее жёны - шиксы (т.е. нееврейки) еврейских мужей становятся отъявленными сионистками. Потрясающий пример - русская жена бессарабского еврейского поэта Довида Кнута, дочка великого русского композитора Скрябина, которая прошла гиюр и стала правоверной иудейкой! Я сам, например, встречал такую еврейско-якутскую пару! Причем, дама честно признавалась, что до знакомства еще в студенчестве с мужем и не подозревала о существовании сионистской идеи, а даже самих евреев в своей Якутии воочию никогда и не видела. Стала сионисткой и решила эмигрировать после того, как её отец, потомственный охотник-якут, впал в оголтелый антисемитизм. Погладив по голове своих привезенных для знакомства в якутский поселок внуков, сказал: "Хорошие мальчишки, но ведь жидята". Хотя, с другой стороны, а что здесь удивительного? Ведь есть же на свете страны, в которых нет евреев, но есть антисемитизм! Как известно, во всем виноваты евреи и велосипедисты!
Некоторые знакомые, хорошо знавшие Лёню, считают, что даже с учетом его непростого и нелегкого характера, того, что я помню, не могло реально быть и он просто не мог говорить ничего юдофобского, но я ведь еще пока в здравом уме и, слава Б-гу, "не знаком с господином Альцгеймером"! Соглашусь, однако, с тем, что в тот конкретный момент нашей встречи, Лёня мог быть под воздействием каких-то конкретных негативных обстоятельств, подвигнувших его говорить это.
Жил еще мальчик Саша, фамилию которого я не запомнил, но в квартире которого чуть не сгорел... Приближался Новый 1950 год. Елку мы украсили в основном орехами и конфетами, обернутыми в золотую и серебряную фольгу. Для создания атмосферы торжества зажгли свечи и бенгальские огни. А известно, что если на елке в начале праздника зажгли свечи, то в конце торжества загорится и сама елка. Бдительные взрослые елку не без труда потушили, но на память о пожаре мне осталась фотография, где видно, как, забившись от страха под стол, я реву в три ручья!
До пяти лет я был дружен более всего с Мишей Белинским. Мы регулярно бывали друг у друга на днях рождения. На мое пятилетие он подарил мне барабан. Он в него целый вечер и барабанил, не допуская меня, а в конце праздника и вовсе нарочно проткнул его пальцем, чтобы не отдавать понравившуюся игрушку. Этим он наверняка заслужил благодарность со стороны моих родителей и бабушки, которые с ужасом представляли, что затем барабанить буду я. Это было 16 февраля. А в марте был его "день варенья". Я настоял, чтобы моим подарком был тоже барабан! Не знаю, есть ли нужда говорить, что этот барабан постигла та же судьба! Только в чреве его барабана побывал мой палец!

Кишинев в ту пору представлял одну большую стройку. "Оккупанты" видимо "пускали пыль в глаза" аборигенам и стремились восстановить столицу Молдавии в кратчайшие сроки, в том числе используя труд немецких "освободителей" - "На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножички" (В.С.Высоцкий). В частности, пленные восстанавливали горисполком-примарию, поэтому я видел их каждый день. Правда, хлеб на ножички не менял, мал был еще. Одного немца регулярно подкармливала бабушка. Звала она его Петей. Так звали её рано умершего сына. Немец, вероятно, напоминал ей его. Я не одобрял бабушкиных действий, считая немцев врагами. Так учил меня отец. Жалость и прощение еще не поселились в моем сердце, да и в сердце отца тоже. Видимо, на войне он успел многое повидать, и "пепел Клааса стучал в его сердце". Я все более и более убеждаюсь, что обиды в "коллективно-бессознательном" живут многие десятилетия, а может и столетия. Знакомые украинцы, например, кроме Голодомора чаще всего вспоминают "резню в Батурине", где войска Петра Великого провели страшную "зачистку", наказывая украинцев за предательство гетмана Мазепы! Я, признаюсь, не знал об этом ничего и был вынужден искать информацию в Интернете! Иначе, чем объяснишь такую нелюбовь к России многих представителей народов бывших союзных республик, которые русский народ фактически спас от геноцида. Да-да, именно так, почитайте "Майн Камф" Адольфа Гитлера о том, какая участь ждала уж, по крайней мере, украинский, белорусский и польский народы! Русские освободили и восстановили после войны народное хозяйство республик, включая даже прибалтийские, создал, практически с нуля, образование, науку, культуру. Согласен, были перегибы, ошибки, можно сказать, фатальные и непростительные, имперское чванство, навязанные кумиры и герои, но и идеологию и законы военного времени никто не отменял. В противном случае, как чехи или французы, жители оккупированного запада СССР трудились бы всю войну во славу Третьего Рейха, клепая танки "Шкода" и Сомуа С 35 для восточного фронта, который проходил бы в этом случае далеко за Уралом.
Одним словом, я не одобрял бабушкину жалость к врагу, но отцу об этом ничего не говорил. Я бабушку очень любил, хотя, строго говоря, она была "не родная". Она была маминой тётей. После смерти мужа, а потом и сына она как-то прилепилась к семье матери. В 37 году первого мужа моей матери, интеллигента, начальника ж/д станции Иркутск, "дореволюционного" инженера-путейца расстреляли как "врага народа", а мои малолетние "сводные" брат Слава и сестра Женя умерли в ссылке от воспаления легких. Мать бы, наверное, тоже не выдержала бы всех этих трудностей и несчастий, обрушившихся на молодую 24-летнюю женщину. Спасла её бабушка Ганя (Агафья Прохоровна), которая после замужества жила в семье матери и помогала ей по хозяйству. Бабушка много рассказывала мне о жизни маминой семьи в Сибири. Рассказывала очень буднично, хотя там было достаточно много как трагических, так и романтических эпизодов.

Неграмотная баба Ганя часто пересказывала мне всевозможные библейские сюжеты, которые знала во множестве, начиная от ветхозаветного пророка Ионы в брюхе у кита и заканчивая воскресением Христовым. Видимо, она хорошо запоминала проповеди, песнопения, житие святых и прочий "опиум для народа", которые слышала в посещаемой ею Всесвятской церкви на кладбище. Там же она меня и крестила втайне от родителей. Но она не учла, что в те времена эта информация быстро доходила "куда следует"! Отцу сообщили, для него это был серьезный удар, т.к. это могло сказаться на его партийной карьере. Он страшно рассердился и прогнал бабушку из дому. Она целый месяц скиталась по старушкам-подругам, пока отец по требованию матери не смилостивился и не вернул ее обратно. Так бабушка "пострадала" за веру!
Она была истиной христианкой, очень доброй и отзывчивой к людским бедам. В доме у нас постоянно толпились всякие "странники", благо, отец и мать были вечно на работе. Бабушка их подкармливала и набивала их котомки всякой снедью, а они с земными поклонами ее благодарили. Она же научила меня молиться. Когда отца не было дома (мать относилась к религиозным отправлениям бабушки терпимо), бабушка доставала иконку с изображением Иисуса Христа в терновом венце, и мы начинали молиться. Я старательно повторял за ней слова молитвы ("Отче наш" и "Символ веры" я до сих пор знаю наизусть), а поклоны бил с такой страстью, что однажды набил себе шишку. К сожалению, её попытки сделать из меня верующего в итоге не увенчались успехом. На улице, а потом в школе я слышал, что "никакого бога нет!". И вот в это я уверовал быстро - дурное дело нехитрое! Вступив впоследствии в пионеры, я начал "просвещать" бабушку, наставляя её в атеизме. Пионерам это делать вменялось в обязанность - были хрущевские времена гонения на церковь! Но бабушка, как христиане во времена Нерона, была "крепка в вере" и однажды, осознав, что я потерпел полное поражение и не выполнил указаний старших товарищей, в атеистическом пылу я сжег бабушкину иконку. Прости меня, Господи и бабушка, ибо не ведал я, что творил! С тех пор "жжет меня память и мучает совесть"! Утешает только то, что она у меня есть!
В 2008 г. я причастился и исповедался в храме "Гроба Господня" в Иерусалиме, после службы, которую отслужил Иерусалимский патриарх. Как об одном из своих самых страшных проступков рассказал батюшке о сожженной иконе. Получил отпущение. Из этого паломничества я привез икону, примерно такую же по размеру, как бы взамен уничтоженной в богоборческом пылу. На иконе изображен святой Виктор (мученик). Однако ни причастие, ни исповедь, ни свечи, поставленные в Иерусалиме, Вифлееме, даже в коптской церкви в Каире, ни повторное крещение в реке Иордан (по преданию в этом месте Иисус крестился от Иоанна Предтечи) не внесли успокоения в мою душу! Каюсь, но нет мне прощения! Но, может, за отпущенное мне ещё время... буду надеяться!

Возвращаюсь к соседям. Кроме семей Шеховых (Шех) и Кривенцовых, приехавших в этот дом после войны, жили и местные. Кроме уже упомянутой семьи Лященко, остальные семьи были еврейские.
Семья Резник. Родителей помню плохо. Да и их старшего сына Вилю смутно. А вот младшую дочь Тамару помню хорошо. Она заканчивала 37 школу, и классным руководителем у нее была Елена Михайловна Сенкевич, которая была классным и у меня. Тамара стала врачом. Последний раз мы встречались на похоронах мужа Е.М. Сенкевич. Виля, известного в Молдове физика, сотрудника академии наук Молдовы.
Далее, по часовой стрелке, Белинские. О Мише я уже немного написал. Его отец Илья Лазаревич был намного старше своей жены Мариам Абрамовны (которую я называл Марией Абрамовной, поскольку имя Мариам мне было тогда неизвестно). Илья Лазаревич намного пережил свою супругу. Семья Белинских принадлежала к тем еврейским семьям, в которых браки с гоями, неевреями, не допускались. У Миши в связи с этим были проблемы, однако, он все равно женился на русской девушке Ире, своей однокурснице, преодолев сопротивление родственников! У них родились две прелестные дочери.Старшую зовут Элла, младшую - Маша, Мария, в честь Марии Абрамовны) Старшую я видел. Она очень похожа на Мишину маму Мариам Абрамовну. Сейчас они живут в Израиле, где, как я уже говорил, Миша профессорствует. Отец Миши перед смертью долго болел (Илья Лазаревич был инвалидом с рождения). Со слов одной девочки из нашего двора (не буду раскрывать её инкогнито) она услышала, как говорили между собой взрослые, что красавица Мария Абрамовна вышла замуж за калеку, потому что он был очень богатым человеком. Миша с Ирой трогательно за ним ухаживали. Миша успел защитить диссертацию на ученую степень доктора физико-математических наук, что по тем временам было очень большим достижением!
Далее Штейнберги: Елизавета Яковлевна преподавала французский язык и латынь в Кишиневском Мединституте. Елизавета Яковлевна была что называется "местной", бессарабской жительницей. Училась в знаменитой женской гимназии Дадиани на ул. Киевской (сейчас 31 августа), а потом в Университе в Яссах. Её муж был какой-то незаметный, и его настоящее имя-отчество я не запомнил. Он был добрейший и тишайший человек, которого все дети двора просто обожали Он рано умер, когда Люба еще училась в школе, а ее младший брат Павлик был совсем маленьким. Детвора на русский манер звала его дядя Павел. Их дочь Люба закончила 37-ю школу, затем Кишиневский Университет. Преподавала английский во 2-й спецшколе. Эту школу впоследствии закончил мой сын Александр, известный в Республике Молдова политолог. Елизавета Яковлевна в какой-то момент эмигрировала и умерла в Израиле.
Люба и Таня Лященко были лучшими подругами и во дворе, и по школе практически не разлучались: "мы с Тамарой ходим парой", учились в одном классе.
Семья Кержнер: про Лёню я уже рассказывал. Его родители умерли очень рано. Лёне не было и 14 лет, когда в течение года он остался круглым сиротой. Воспитала его родная по матери тётя и соседка Александра Абрамовна Разумная. Учительница литературы. Очень известный и авторитетный в городе педагог. Заслуженный учитель Молдавской ССР. Её муж, Израиль Ильич ,был одним из самых опытных и дорогих адвокатов республики, должен был меня защищать, когда 1968 г. после армии я чуть было не "загремел" по статье 218 ч. 2 УК МССР (хулиганство). Клянусь, что защищал честь девушки и не был виноват! Дело удалось "замять", и до суда не дошло. А так из-за банальной юношеской драки я мог стать уголовником. В колонии мне, тем не менее, пришлось оттрубить 16 лет, но не зэком, а учителем физики в тюремной школе, о чем я написал рассказы. У Разумных были две дочери. Ира 1949 г. и Света 1943 г. рождения. Рождение Иры я хорошо помню, в частности, как её принесли из роддома и как вся детвора радовалась. Помнит ли Ира меня, я не знаю. Она также закончила 37-ю школу, я помню её в окружении подружек в школьном дворе, но была она значительно младше меня и мы с ней в школе не общались. А из нашего двора я переехал, когда Ира еще не начала ходить.
Света - дело другое. В мое развитие и мировоззрение она внесла весомый вклад. Света была на два года старше меня и в наших с ней играх доминировала, учила меня рисовать и декламировать стихи. За ошибки не бранила и относилась ко мне очень по-доброму, как старшая сестра. Потом, когда в октябре 1950 г. мы переехали на новую квартиру, она еще года три приходила к нам в гости. Ёе приходу я всегда очень радовался.
1 сентября 1950 г. Свету всем двором торжественно проводили в школу, в первый класс. Она нарядная, с белыми бантами, портфелем. Как я ей завидовал!. В последующие дни утром, стараясь не проспать, я провожал ее до ворот нашего двора. Какое счастье я испытывал, если Света давала мне понести портфель! Но все это не могло продолжаться бесконечно. Однажды, я не выдержал и в воскресенье, встав пораньше, схватил полевую сумку отца, затолкал туда, как сейчас помню, книжку "Чудо-дерево", К. Чуковского, цветные карандаши и почему-то отцовский компас, двинул в школу. Выйдя за ворота, я понял, что не знаю, куда идти дальше. Мне было строжайше запрещено без сопровождения взрослых выходить на улицу. Меня пугали цыганами, реальными или мнимыми. "Бабай" в то время на меня уже не действовал! Я его никогда не видел. Он, как и "серенький волчок", из моего подсознания исчезли. Цыгане же, наоборот, "шумною толпой" передвигались по городу, особенно, в районе базара. Их пестрые одежды и крикливое общение между собой вкупе с пренебрежительными и боязливыми высказываниями взрослых вызывали некоторые опасения. Бабушка, проходя мимо группы цыган, всегда брала меня на руки и на мои возражения, что я уже взрослый и могу идти сам, утверждала, что делает это для моей безопасности, т.к. цыгане воруют детей.
Цыган вокруг я не увидел, но и куда идти, не определил. Решил спросить у проходящего мимо дядьки. На вопрос: "Как пройти в школу?", удивленно спросил: "А ты разве уже учишься в школе?" Я заверил его, что учусь. В те годы многие пацаны, особенно из семей военных, ходили в школу с полевыми сумками, так что вид у меня был вполне ученический. Дядька, по виду фронтовик, продолжал допытываться: "А в какой школе ты учишься?". Я и понятия не имел, что школ много. Дядька ласково посмотрел на меня и сказал: "Мальчик, иди домой, сегодня воскресенье, школы не работают". Затем он неспешно двинулся вверх по Синодиновской. "Несолоно хлебавши", возвращаться домой не хотелось, но тут послышался нарастающий грохот и по брусчатке проехал танк. Шум был страшный, дрожала земля, и о походе в школу после испытанного страха нечего было и думать. Захотелось домой, к бабушке и маме. Обнять их, почувствовать себя защищенным. Юркнув во двор, я бегом побежал к дому. "Где ты был?" - спросила мама. "В школе", - торжественно ответил я. "И какую же оценку ты получил?" "Двойку", - гордо ответил я. "А почему же не "пятерку?". На этот глупый с моей точки зрения вопрос я снисходительно ответил: "А пятерок сегодня не давали". Этот случай стал достоянием двора, а Светка стала называть меня "Аника-школьник". Её иронии тогда я оценить не мог и сильно обижался. Сейчас я вспоминаю об этом с умилением, как, впрочем, практически обо всем, связанном с моим детством.
А где-то в конце октября этого же 1950 г. мы переехали на улицу Подольскую, на угол улицы Пушкинской (формальный адрес: ул. Пушкина 17), в дом-палаццо Семиградовых, где сейчас располагается румынское посольство. Последнее вызывает у меня чувство крайнего неприятия, поскольку именно румынское "начало" окончательно и необратимо изменило тот особый молдавско-русско-еврейский дух любимого мной города, превратило его в чуждое моему сердцу скопление строений и людей. Этот "дух" Кишинева, города моего детства и юности, окончательно исчезает под агрессивным напором новой, якобы "европейской жизни". Растет число архитектурных уродцев, а вместе с ними и людей с "измененным мерцающим сознанием", неумных, малообразованных и алчных, готовых за "чечевичную похлебку" отказаться от своего "первородства" и славного прошлого! Посмотрим, застану ли я окончательное исчезновение "моего мира", или агония будет длиться еще долго. Занимайте места в партере!
С нашим переездом началась совсем новая, столь же прекрасная жизнь, но связанная с другими периодами моего детства и юношества, о которых я уже частично написал и еще как-нибудь напишу отдельно и подробно. Аминь!

Кишинев, 2014 г.

http://samlib.ru

[ris55]

Отлично написано!

[junafen]

• ОДНАЖДЫ НА СИНАДИНОВСКОЙ

Автор: Виктор Федорович ОПРУНЕНКО
............................................................................................................
............................................................................................................
............................................................................................................
....Вторые две комнаты занимал Иван Феофанович Лященко, бухгалтерский работник. Его дочь Татьяна, в тот момент совсем малютка, в дальнейшем выросла в настоящую красавицу, с медалью закончила 37 школу, из которой вышел и ваш покорный слуга. Поступила в один из престижнейших московских вузов - МГИМО. Потом Таня Лященко вышла замуж за правнука Максима Горького и несколько лет прожила в Иране. Видимо, ее муж Максим Пешков работал там в посольстве или другой советской организации. Не знаю, встречалась ли она на дипломатических перекрестках еще с одним выпускником 37 кишиневской школы Александром Кадакиным, который второй раз занимает пост Чрезвычайного и Полномочного Посла России в Индии. Мы находимся в переписке, т.к. Александр Михайлович заинтересовался моими рассказами о Кишиневе, которые я по мере их создания ему посылаю.
Надо бы набраться храбрости и спросить его об этом, хотя отвлекать таких занятых людей подобными мелочами не очень удобно. Впоследствии из письма господина посла А.М. Кадакина выяснилось, что Таня трагически погибла в Москве при невыясненных обстоятельствах. Вероятно, ее непростая и ужасная история в рамках этого рассказа будет еще развиваться, т.к. в Кишиневе с помощью Александра Михайловича я обнаружил ряд ее друзей, с которыми должен встретиться и расспросить их об ее жизни...

Мир, действительно, тесен...!!! Я хорошо знал трёх вышеуказанных персонажей.

Уроженка Кишинёва Татьяна Лященко, 1950 г.р., была весьма привлекательной, даже красивой, очень яркой брюнеткой с большими карими глазами, училась в МГИМО на рубеже 1970-х гг., где основным языком у неё был арабский. Не знаю, насколько это правда, но она мне как-то говорила, что её отец в своё время сменил свою чисто молдавскую фамилию (что-то вроде Лотяну или Лисяну) на Лященко. Где-то на старшем курсе она вышла замуж за своего однокурсника и ровесника - Максима Александровича Пешкова, 1950 г.р., у которого "определяющим" языком был персидский.

Максим был сыном Дарьи Пешковой https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0 ... 0%BD%D0%B0 (там есть "линк" и о Максиме) и Александра Граве https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D1 ... 0%B8%D1%87.

То есть Максим Пешков был, соответственно, правнуком А.М. Горького и внешне был очень похож на своего прадеда, только пониже ростом. На пальце он носил очень необычный старинный перстень, который его прадед когда-то нашёл на развалинах Помпеи.

По окончании МГИМО семья Пешковых в середине 1970-х гг. поехала в свою первую длительную загранкомандировку в Посольство СССР в Иране, где Максим начал дипломатическую карьеру. Сейчас он, действительно, Посол РФ в Ирландии, а до этого, по прошествии многих лет после его первоначальной работы в Иране, я встретил его в 1996 году в резиденции Посла РФ в Иране, куда он тогда приезжал в командировку из МИДа РФ (и где я тогда тоже оказался, приехав в командировку из Европы), а также ещё раз в Душанбе, где он на рубеже 2000-х гг. был Послом РФ в Таджикистане.

В начале 1976 года Татьяна и Максим Пешковы пережили тяжёлую психологическую травму. У Татьяны в Тегеране, через несколько дней после родов, умер ребёнок, и его, ещё не зарегистрированного как родившегося, были вынуждены похоронить не в Москве, а в Тегеране. Потом Татьяна очень переживала из-за того, что младенца захоронили в Тегеране.

Да и вообще, она очень сильно переживала всё это несчастье. К тому же, и отношения с Максимом дали сильную трещину. Последовал развод Максима с Татьяной и его женитьба на другой женщине, с которой, как я слышал, он довольно счастливо живёт до сих пор.

Потом я от кого-то узнал, что Татьяна после развода продолжала находиться в глубокой депрессии, иногда выпивала и однажды разбилась насмерть, упав с лестницы на чьей-то подмосковной даче.

Что касается А. Кадакина, то я его знаю со студенческих лет, глубоко уважаю за ум и прекрасное знание языка хинди, и изредка с ним переписываюсь. До сих пор перед глазами стоит сцена, когда он в начале 1970-х гг. свободно переводил на хинди речь Л.И. Брежнева на огромной площади в Нью-Дели, заполненной многотысячной толпой. К тому же, он был как-то связан с семьёй Лазо, которой я лично особенно интересуюсь.

[ris55]

Мир тесен

[Valeriy]

Кишинев конца XIX века в воспоминаниях некоего приезжего Скитальца: Современник Пушкина // Сборник первый / Книгоиздательство для детей «Утро»; Под ред. И.А. Белоусова. – Москва, 1909. – С. 78-84.

СОВРЕМЕННИК ПУШКИНА
(ВОСПОМИНАНИЕ)

Здесь, лирой северной пустыню оглашая, Скитался я...
А. Пушкине.

Осенью девяносто восьмого года мне пришлось на несколько дней приехать в Кишинев. Я приехал с утренним поездом часов в восемь и, напившись чаю в номере, отправился бродить по городу.
Было уже начало ноября, но в Кишинев-в еще зеленели деревья. День был теплый, солнечный, как в августе. Не зная расположения города, в который попал я впервые, я пошел куда глаза глядят.
По двум главным, довольно чистым улицам, ходила конка, нарушая спокойную тишину и безлюдье утра. Эти улицы расположены на некотором возвышении, остальная же часть города спускается в лощину. Незаметно спустился туда и я. Казалось, что там был совсем другой город, старый, грязный, захолустный. Здесь были не улицы, а какие-то
бесчисленные, кривые, неправильные переулки, шириной не более четырех шагов, тесно заставленные низенькими домишками полуазиатской архитектуры, с маленькими окнами и старинными крохотными балкончиками. Крыша почти каждого из домишек свешивалась над тротуаром, образуя навес, поддерживаемый старыми деревянными столбиками с резьбой. Кривые, чрезвычайно узкие тротуары преграждались часто каменными ступенями в подвал. Несмотря на сухое время, немощеные узкие улицы, то и дело переплетавшиеся между собою по всевозможным направлениям, были полны глубокой грязи. Это – старый Кишинев, вероятно, мало изменившийся с давних времен.
Чем больше углублялся я в его дебри, поворачивая то в один переулок, то в другой, тем грязнее были кривые закоулки и теснее жалкие, обмазанные глиной домишки. Из маленьких тусклых окон порою выглядывали бесчисленные еврейские семейства с растрепанными курчавыми головами и в грязных затрапезных костюмах.
Мое появление на их улицах казалось им явлением странным и редким: они высовывались изо всех окон и провожали меня любопытным, недоумевающим взглядом. Между тем солнце начало уже пригревать сильнее, и мне стало жарко в моей дорожной бурке, тем более, что я уже устал от ходьбы по грязи. Хотел было повернуть назад, но я столько сделал поворотов по кривым и неправильным улицам, что уже не мог вспомнить обратный путь. Извозчиков не было: в эту вечную и невылазную грязь они, вероятно, никогда и не заезжали. В нерешительности я остановился на одном самом, кажется, грязнейшем перекрестке. Хотелось пить. Тогда я решился зайти в один из бесчисленных погребков, где, судя по безграмотной вывеске, можно было выпить виноградного вина.
Я спустился по кривым каменным ступенькам, преграждавшим узкий тротуар, и вошел в подземный грязный кабачишко. В нем было темно, прохладно и затхло. Пахло винными испарениями. За стойкой стоял типичный еврей в длиннополом сюртуке, с пейсами и тощей остроконечной бородкой. У стены несколько винных боченков. На грязном полу тесной и низкой комнаты подвала – три крохотных столика, и за одним из них сидел всего только один посетитель. Я сел за соседний столик и спросил себе вина.
Еврей подбежал ко мне.
– Вам, пане, красного или белого? – спросил он с сильным еврейским акцентом, наклоняясь в мою сторону всем своим длинным и худым туловищем, склонив голову на бок и прищуривая один глаз.
– Дайте красного.
– Пану пол-ока, або вже целое око?
Я не знал, что значит «око», и сказал наугад:
– Пол-ока.
«Пол-оком» оказался изрядный графинчик виноградного вина прямо из бочки, стоивший всего пятнадцать копеек.
Некоторое время я и мой случайный сосед пили молча. Он пил желтоватое вино из такого же графинчика, как и мой. Это был маленький старичрк с копной седых волос на голове и круглой подстриженной бородкой, седой и желтой, как его вино. Он по временам искоса на меня поглядывал с большим любопытством и, наконец, решился заговорить.
– Вы, должно быть, приезжий? – спросил он, наливая себе стаканчик.
– Да, я призжий. А вы почему узнали? Старик усмехнулся.
– Ого! як же не узнать! хто ж у нас у бурци ходить стане?
Он не утерпел и пощупал мою бурку заскорузлой мозолистой и грязной рукой. Потом опять усмехнулся.
– Яка ж космата, матери ш ковынька! Неначе дорого стоить?
– Очень дорого.
– Не вже?
Я не ответил. Старик помолчал.
– А на що ж вы красное пьете? – пристал он опять: – вот же и по этому видно, что приезжий! У нас все белое пьют: красное не здорово!
– А я не знал.
– Вот то-то ж! – Из приезжих был у меня в старину приятель один, в ссылке он здесь жил, так тоже спервоначалу да от непривычки чуть не умер от красного вина.
– За что же он был в ссылке?
– А Бог его зна! Щось не поладив с панами. Вот же теперичка воны ему и памятник поставили, а колысь жив був, так нихто его и знать не хотив! Ходив он весь грязный як пудель або авчарка! Ну, да он и сам не любив их! Только, бывало, с нами и знався; любили мы его!
– А за что же они ему памятник поставили? Кто он такой был?
– А за тее, що пострадав понапрасну. Совесть зазрила, стыдно стало, ну и поставили! да не вже ж ще не бачив памятник Пушкину? Там и все подписано!
– Пушкину? Неужели вы знали Пушкина? Старик глотнул вина и кивнул головой.
– Эге ж! Я таки знав его! Что он – Пушкин, то мы после узнали; мы ж его просто Сашей называли. Вот же хоть тоже из панов був, говорят – знатного роду, а какой був простой! Душа! Есть же таки и промежду панами хорошие люди!
– Сколько же вам лет? Ведь Пушкин-то давно жил!
– А хто же знает, сколько мне лет? Много! Давно живу на свете! Вот уже и правнуков дождався, да нет счастья мне в детях; размолоту нет ни в одном! Любимая внучка моя с мужем разошлась; что доброго в этом? Не хорошо! Болит у мене за нею сердце, ох, как болит, а ничего не поделаю! Переменились времена; стариков уже и не слушают!
Я испугался, что старик отвлечется в сторону от Пушкина, и перебил его.
– Вы лучше расскажите мне про Пушкина, – как он тут жил? Что делал?
– А что ж ему было делать? Деньгами он не нуждался, присылали ему. Вот он и не делал ничего, только, бывало, с нами хороводился. За нас он был всегда горой, ну и мы за него в огонь и в воду... Ходив он, говорю тебе, все равно как овчарка, оброс весь, кучерявый, в красной рубашка, сапоги это длинные и палка была у него с железным наконечником, таки толстая такая палка.
Старик опять помолчал, что-то вспоминая, налил вина, выпил и, внезапно чему-то улыбнувшись, сообщил мне почти по секрету:
– Страсть как не любил полицейских! Чуть что – сейчас в драку с ними! Огонь парень! Ну, и бил-таки частенько полицию!
– А она его?
Старик кивнул головой.
– Била. Случалось и это. Ну, все ж таки мы не давали Сашу в обиду... Выручали его. И, Господи Боже мой, что только было! Ведь мы же его вот как любили! Помереть за него не жалко было; ей-Богу!
Вот же и было нам горя, как он пропадал у нас! Где Саша? Нет Саши да и нет! Туды, сюды – нет! Пропав! Полиция зашевелилась: ссыльный убежал! Мы таки подумали, что перебежав наш Саша за границу: граница же тут недалеко. Думаем: невтерпеж ему стала наша життя! Известное дело – человек высокого роду, к столице привык, а Кишинев наш тогда ведь не такой був, як теперичка: тильки и було, що ось таки здесь, лачуги одне, а туды выше – ничогисенько не було; – лес там був!
– Ну, и что же? Куда он пропадал?
– А с цыганами утик, с цыганским табором! Ведь вот какой отчаянный хлопец! Долгонько-таки пропадав, кочевав с черномазыми!
Тут как раз и полиция разыскала его, назад привела. Уж мы-то обрадовались! Слава Тебе Господи, хуч жив остався! А вин – ничого! Посмиявся трошки, та и забув тех цыган!.
– А знали вы, что он стихи писал?
– Яки? Ни! Тогда мы этого самого ничогисенько не знали! Вин не говорив никому! Одно только мы замечали – услышит Саша песенку какую, або словечко смешное – зараз это книжечку записную вынет и запишет карандашиком... Писля того, говорили, многих тутошных людей в. газете протащив! Голова!
Старик налил себе новый стакан, отпил немного и на минуту погрузился в печальную задумчивость.
– А не сохранился здесь дом, в котором он жил?
– Дом? А як же? Той дом довго-таки сохраняли, да теперь уже и развалилось усе! Один погреб остався; а на тим мисти, иде був дом, конюшни теперь построены! Вот так-то оно всегда на свете бывает! Вот памятник, коли захочется, посмотрите, у городским сади, далече-таки отседова.
– А как туда ближе пройти?
– Вот же как выйдете и возьмите вправо, а потим у гору! Прямисенько до «него» и выйдете!
Старик вздохнул.
– Эх, Саша, Саша! По смерть тебя не забуду! Что за чоловик був! Як вин бедных любив! Уже и не родится что-то билше таких! Вот же и плакали мы заним, як узнали, що убито его у Рассее! Да поздно узнали: уже ж сколько много времени, сколько годов прошло, як дотик до нас той слух! Вот же и заступиться-то за него, видно, никто не заступився! Доведись до мене – я б сам выйшов за него на тот смертный бой!
И опять замолчал и задумался странный друг и современник Пушкина.
Мое вино давно было допито, да мн уже и время настало идти. Я поблагодарил старика за рассказ, расплатился и вышел.
Долго пришлось мне брести по грязи обратно, пока, наконец, я не выбрался из старого Кишинева в новый.
Памятник Пушкину я отыскал в глубин старого, одичавшого и уже засыхающего сада. Это – невысокая колонна, а на ней небольшой бронзовый бюст великого поэта. Он был с поникшей головой и грустным лицом.
Внизу подпись: Здесь, лирой северной пустыню оглашая, Скитался я...
Затем следуют цифры лет, проведенных Пушкиным в Кишиневе: четыре года!
Я долго стоял и смотрел на поникшую голову великого изгнанника.
Не знаю, был ли я так настроен легендой старика, или действительно этот скромный бюст хорошо исполнен художником, но симпатичное лицо печального поэта показалось мне почти живым.
Грустно, грустно смотрел он на дикий, пустынный сад и, казалось, шептал:
Здесь скитался я!
Ветер печально шумел полумертвыми деревьями и золотые умирающие листья, медленно крутясь в воздухе, тихо падали к подножию его пьедестала.
Кругом было пустынно, мертво и веяло глубокой грустью.
Скиталец.